Монголы в мир-системной истории

Т. Холл

МОНГОЛЫ В МИР-СИСТЕМНОЙ ИСТОРИИ

Введение

Данная статья является кратким изложением моих размышлений о роли монголов в мир-системной истории и опирается на результаты моей совместной работы с К. Чейз-Данном [Chase-Dunn, Hall 1997], а также содержит выкладки из моих предыдущих исследований. Для краткости я представляю в виде аксиом несколько утверждений, получивших достаточное теоретическое основание в других исследова¬ниях. Я также хочу отметить, что основной интерес для меня пред¬ставляют не столько сами монголы, сколько понимание того, как мир- системы формируются, изменяются, сливаются, сокращаются и каким образом они включают в себя другие народы, территории и мир-системы. Моим основным утверждением будет то, что монголы и в целом степные скотоводы сыграли основные роли в разрастании мир- систем, окружающих степи Центральной Азии. Кроме того, изучение и исследование этих ролей дает особую возможность для понимания того, каким образом изменяются мир-системы и какие жизненно важ¬ные, хотя нередко и невидимые, роли играли народы без государства в процессах социального изменения мировой истории.
Я начинаю свой анализ с краткого напоминания о том, что есть анализ мир-систем, выделяя недавние попытки расширить изначаль¬ную парадигму И. Валлерстайна на докапиталистический период, т. е. до 1500 г. н. э. Затем перехожу к краткому анализу роли центральноа¬зиатских кочевников в истории Афроевразийской мир-системы, концентрируя свое внимание на монголах. Завершится статья некоторы¬ми размышлениями о том, куда же приведет нас дальнейшее исследо¬вание, а также обсуждением некоторых насущных теоретических и эмпирических вопросов.

Анализ мир-систем: краткий экскурс

Я ссылаюсь на анализ мир-систем как на перспективу или пара¬дигму в том виде, в котором ее понимает Т. Кун, а не на теорию [Kuhn 1970; 1977]. Вкратце, парадигма является более общей, нежели теория. Это набор предположений, которые направляют проблемы и развитие многих родственных, но соперничающих теорий. Ошибоч¬ное принятие мир-системного анализа за теорию, а не парадигму за¬ставило многих ученых предположить, что ранние работы И. Валлерстайна охватывали всю «теорию». В то время как мир-системная мысль продвинулась намного дальше Валлерстайновских изначаль¬ных формулировок, многие из основных предположений происходят из его ранних работ .
Использования термина «мир» в мир-системах в последние деся¬тилетия несколько сбивает с толку. Часто оно видится как синоним «глобального». Однако оно более относится к независимой, внутрен¬не когерентной единице социальной организации. Говоря словами Валлерстайна: «Моя мир-система не есть система в мире или система мира. Это система, которая сама по себе – мир» [Wallerstein 1993b: 294].
Таким образом, мир-система является фундаментальной едини¬цей анализа, в которой должны анализироваться все остальные соци¬альные процессы и структуры. Это, однако, не есть утверждение о том, что анализ мир-систем вытесняет и замещает все остальные типы социального анализа. Напротив, это заявка необходимого, но еще да¬леко не достаточного требования для любого социального анализа. Таким образом, все социальные процессы происходят в определенное время и в определенном месте и позиции внутри мир-системы. Этот контекст является необходимой частью понимания любого социаль¬ного процесса.
Для Валлерстайна существуют три основных типа мир-систем: мир-экономики, мир-империи и мини-системы. Мир-экономика со¬стоит из государств, торгующих, соперничающих и воюющих друг с другом. Мир-империя – результат политического объединения одним государством других, обычно путем завоевания. Мир-экономики и мир-империи часто являются разными историческими фазами одной и той же системы. Мир-империя может распасться вследствие различ¬ных факторов, таких, как, к примеру, династический или экологиче¬ский кризис. В этом случае обычно иное государство, нередко полу- периферийное, милитаризированное, завоевывает остальные и созда¬ет другую мир-империю [Chase-Dunn, Hall 1997: гл. 5]. Валлерстайн также утверждает, что современная мир-система уникальна потому, что, будучи построенной на капитализме, она не стала мир-империей, но из подобных систем стала первой действительно глобальной.
Эта «современная мир-система» развилась в Западной Европе в течение «длинного шестнадцатого века» (1450–1640 гг.). Раннекапи¬талистические купцы нуждались в рабочей силе, сырье и рынках. Эти потребности стали движителем расширения торговых коммуникаций и колонизации многих районов мира. Экспансия была длительной, но подверженной циклическим ритмам, что является основным качест¬вом мир-системы. Современная мир-система основывалась на разде¬лении труда и состояла из: (1) стран ядра, имеющих развитое индуст¬риальное производство и системы распределения, обладающих силь¬ным государством, буржуазией и крупным рабочим классом; (2) периферийных районов и стран, специализирующихся на добыче сырья и имеющих слабое государственное устройство, малое количество буржуазии и много крестьян; (3) полупериферийные страны, эконо¬мически, социально и политически являющиеся промежуточным зве¬ном между первыми и вторыми. Их социальные структуры находятся либо в состоянии транзита, либо имеют смешанную природу.
Капиталисты стран ядра используют принуждение, чтобы заста¬вить производителей из периферийных стран принять низкие цены и низкие заработные платы. Подобный неравный обмен способствует развитию центра и одновременному обнищанию периферии. Про¬странственные рамки этого тройного разделения не всегда явны и остаются проблематичными. Вышеизложенное является, в известной степени, «идеальными типами». То, что было высокотехнологичным в прошлые века, например текстильная промышленность в XVIII-XIX вв., может являться низкотехнологичным в будущем, как, напри¬мер, та же текстильная промышленность в конце XX в.
Мир-системный анализ имеет двойную исследовательскую зада¬чу. Он призван установить: 1) каким образом системные процессы формируют внутреннюю динамику и социальные структуры его ком¬понентов (государств, регионов, народов)? и 2) каким образом изме¬нения внутри компонентов производят изменения в системе? Анализ мир-систем часто критикуется за свой излишний детерминизм и иг¬норирование человеческого фактора. Эта критика, несмотря на свою обоснованность, является избыточной. Частично это происходит по¬тому, что анализы второго типа отражены в книгах и опираются на достаточное историческое описание, в то время как более краткие статьи, такие, как эта, дают краткие выкладки, которые часто читают¬ся как первый тип анализа. Вообще одной из перспектив дальнейшего изучения роли степных скотоводов, включая монголов, является бо¬лее глубокое эмпирическое и теоретическое понимание мир-системных процессов.
Краткие структурные отчеты имеют тенденцию недостаточно выделять динамические аспекты мир-систем. Динамическая диалек¬тика локального и глобального лежит в основе мир-системного анали¬за. Системы демонстрируют несколько направлений со встроенными циклами, производящие спираль изменений [Boswell, Chase-Dunn 2000]. Направления включают: товарность, пролетаризацию, государ¬ственное строительство, увеличение размеров предприятий и интен¬сификацию капитала. Два главных циклических процесса – волна Кондратьева и гегемонический цикл.
Цикл Кондратьева (К-волна) представляет собой приблизительно 50-летние ценовые циклы. Верхняя часть носит название А-часть, нижняя – Б-часть. К-волны сложно точно датировать, так как они должны измеряться непрямым способом [Grimes 2000]. В упрощенном виде это выглядит так – развитие новой технологии дает возмож¬ность экономической экспансии. Однако рынок насыщается, конку¬ренция растет, экспансия замедляется до тех пор, пока новая или об¬новленная технология не начнет новый цикл.
Гегемония, не в том смысле, который вкладывал в термин Грам¬ши, является состоянием, в котором одно государство в центре доми¬нирует в мир-системе посредством его экономической и политиче¬ской мощи. Когда мощь гегемона достигает пика и гегемония теряет¬ся или ослабевает, центр испытывает усиленную межгосударствен¬ную конкуренцию. Гегемоны часто достигают могущества посредст¬вом войны, которая включает всю или большую часть системы. Ком¬бинация К-волн и гегемонического цикла способствует циклам коло¬низации, деколонизации, войны, образования государств и социаль¬ных движений. Однако они не являются причинами этих других цик¬лов, но создают для них более или менее благоприятные условия.

От мир-системы к мир-системам

На первый взгляд антропологические и археологические иссле¬дования имеют мало общего с мир-системным анализом. Однако, ес¬ли мы хотим понять, как развилась так называемая «современная» (modem) мир-система и избежать интерпретации текущих процессов в неверную мировую историю, мы должны критически изучить его прошлое. Одновременно археологи увидели в мир-системе опреде¬ленный потенциал для понимания региональных систем. В то время как анализ мир-систем, казалось, предлагал путь для интеграции уз¬ких исследований в более широкие процессы, он также казался слиш¬ком программным, слишком структурированным и уделял слишком мало внимания объекту изучения. Эти ранние попытки заставили не¬которых исследователей мир-систем переосмыслить свои основные предположения и трансформировать некоторые из них в эмпириче¬ские вопросы [Hall, Chase-Dunn 1993], наподобие того, сколько может быть полупериферийных моделей между центром и периферией и ка¬ковы их роли в истории мир-систем?
Другим вопросом является роль различных типов обменов в ди¬намике и эволюции мир-систем. Дж. Шнайдер [Schneider 1977] под¬вергла сомнению повышенное внимание Валлерстайна к обмену ос¬новными товарами и отсутствие внимания к торговле предметами роскоши. Несколько исследователей анализировали, как лидеры использовали обмен предметами роскоши или престижными товарами для того, чтобы улучшить свое положение и усилить политическую власть. Эти авторы создали исследования, которые изучали роль об¬менов предметами роскоши, военных альянсов и идей по функционированию мир-систем [Peregrine 1992; 1995; 2000; Peregrine, Feinman 1996; Kardulias 1999].

К. Чейз-Данн и Т. Холл [Chase-Dunn, Hall 1991; 1997; 2000] раз¬вили эти идеи, показав, что расширение мир-системного анализа на докапиталистические периоды требует трансформации многих ком¬понентов теории в эмпирические вопросы. Авторы выдвинули точку зрения, что существовало четыре широкомасштабных типа мир- систем: родовые, даннические, капиталистические и, возможно в бу¬дущем, социалистические . Каждый тип имеет много вариантов или подтипов. Тем не менее каждый из них имеет доминантный способ накопления (mode of accumulation) – более или менее обычный для них способ накопления богатства или капитала, в отличие от способа производства (mode of production).
Системы, основанные на родственных отношениях, были наибо¬лее ранними, зачаточными формами мир-систем. Они состояли из не¬больших, не имевших государственного образования оседлых групп собирателей. Эти системы имели весьма неразвитые формы диффе¬ренциации или иерархии. Так как они не имели государственной ор¬ганизации, их политика была встроена в систему родственных, брач¬ных и гендерных отношений. В то время как подобные системы дале¬ко отстоят от «современной» мир-системы», они являются первоос¬новой, из которой развились все остальные мир-системы.
Около семи тысяч лет назад началось развитие мир-систем вождеств. Эти системы имели более четко выраженную иерархию и, в определенной степени, разделение на центр и периферию. Конфликты между этими системами, а также их динамика [Hall 2001] дали начало первым государствам и данническим мир-системам, которые появи¬лись приблизительно пять тысяч лет назад. Очень быстро данниче¬ские мир-системы распространились по свету. Они поглотили родо¬вые системы и вождества и доминировали до тех пор, пока голландцы не создали первое капиталистическое государство в XVII в. Чейз- Данн и Холл [Chase-Dunn, Hall 1997] утверждают, что именно это, а не «долгий шестнадцатый век» по Валлерстайну, обозначило появле¬ние современной, капиталистической мир-системы .
Исследования докапиталистических мир-систем привели к созда¬нию нескольких рабочих гипотез. Во-первых, один способ накопле¬ния может включать более чем один способ производства. Данниче¬ские мир-системы часто включают некоторое число основанных на родстве мини-систем, расположенных обычно (но не исключительно) в периферийных районах. Они могут содержать анклавы, где сущест¬вуют капиталистические отношения. Однако основное богатство на¬капливается посредством дани, которая выплачивается главному пра¬вителю. В этом позиция Чейз-Данна и Холла отличается от взглядов многих других ученых [Denemark et al. 2000; Denemark 2000; Thomp¬son 2000]. Во-вторых, в добавление к системам торговли основными товарами мир-системы часто имеют сети политических/военных об¬менов, обменов престижными товарами и предметами роскоши и об¬мена информацией. Для Чейз-Данна и Холла информация включает все виды данных нематериального, культурного содержания. Каждая из сетей имеет собственные пределы или границы. Все четыре струк¬туры редко совпадают, за исключением небольших островов или внутри современной мир-системы. Отношения между этими сетями во времени остаются неясными.
В-третьих, все мир-системы «пульсируют», т. е. расширяются и сжимаются или расширяются быстрее, а затем медленнее. Когда пульсация спорадична и циклична, но не линейна, происходит экс¬пансия. Все виды мир-систем пульсируют, таким образом, пульсации не могут возникать в определенном способе производства или спосо¬бе накопления. Скорее, такие циклы являются прямым свойством жизнедеятельности системы [Straussfogel 1998, 2000]. В-четвертых, Афроевразия (в общепринятых терминах Азия, Европа и Северная Африка) была связана, по крайней мере на уровне информации или обмена предметами роскоши, самое малое в течение двух с полови¬ной тысячелетий. Таким образом, события и процессы в Европе не могут объясняться только европейскими процессами. Это делает еще более загадочным то, почему динамика размеров империй и процес¬сов урбанизации, происходивших синхронно в западной и восточной части Афроевразии, были связаны, по крайней мере, в течение двух тысячелетий [Teggard 1918; 1925; 1939; Chase-Dunn, Manning, Hall 2000]. Турчин и Холл [Turchin, Hall 2003] предполагают, что экологи¬ческие циклы и другие факторы могли бы быть причинами подобной синхронизации циклов в системах, даже разделенных значительными расстояниями.
Анализ Чейз-Данна и Холла [Chase-Dunn, Hall 1997; 2000] отли¬чается от остальных в нескольких чертах. Во-первых, они полагают, что существовало много мир-систем, объединенных в четыре широ¬кие категории со множеством подтипов. Во-вторых, они утверждают, что существуют определенные сложные процессы, двигающие эво¬люцию мир-систем [Chase-Dunn, Hall 2000] . В-третьих, полупериферия является основным локусом изменений. В-четвертых, они не со¬гласны с А. Г. Франком и И. Валлерстайном по поводу исторической глубины «современной мир-системы», хотя и последние авторы признают, что ее исторические корни уходят вглубь на пять тысячелетий. Наконец, Чейз-Данн и Холл видят происхождение государственности как этап эволюции мир-систем, но, в отличие от других ученых, на¬чинают свой анализ задолго до периода формирования государства.
В последнем вопросе настораживает то, почему Чейз-Данн и Холл проводят теоретический и эмпирический водоразделы меж¬ду дифференциацией «центр-периферия» и иерархией центра и пе¬риферии. Они определяют дифференциацию «центра-периферии» как «обществ, находящихся на разных уровнях сложности и плотности населения во взаимодействии друг с другом», тогда как иерархия цен¬тра и периферии есть «межобщественное доминирование и эксплуа¬тация» [Chase-Dunn, Hall 1997: 36, 272]. Подобное разграничение по¬зволяет упростить как теоретическое, так и конкретно-эмпирическое понимание того, как изначально общества становятся дифференцированными, и затем, как и когда различия в социальной организации и взаимоотношениях дают толчок к иерархическим отношениям, вме¬сто того чтобы полагать, что эти процессы идут одновременно.

Объединение и слияние

Государства, цивилизации и мир-системы постоянно встречались, сталкивались, воевали, завоевывали и разрушали, равно как, в неко¬торых случаях, подвергались разрушению разными негосударствен¬ными группами. Государства часто и разными путями старались по¬глотить или присоединить безгосударственные или аборигенные народы. Присоединение всегда производит сильнейший эффект даже когда его степень ограничена. Инкорпорация является двусторонним интерактивным процессом, характер которого варьируется от мягкого до экстремального [Hall 1989а]. Называние всего этого процесса «ин¬корпорацией» скрывает важные вариации и затрудняет понимание широкого ряда последствий инкорпорации и реакций на нее, которые происходят на границах мир-систем [Hall 2000b]. Некоторые измене¬ния, произошедшие вследствие инкорпораций, обратимы, другие – необратимы.
Инкорпорация создает многочисленные виды приграничных зон [Hall 2000b]. Многие из известных нам сегодня групп американских индейцев ведут свое происхождение от слабо интегрированных або¬ригенных сообществ, объединившихся в процессе инкорпорации [Hall 1989b]. Аборигенное сопротивление расширяющимся мир-системам, империям или государствам, с последующей мобилизацией, осущест¬влялось повсеместно. Самостоятельное возникновение многих из предполагаемых эволюционных типов обществ вызывает сомнение, поскольку последние являются продуктом широкого взаимодействия с государствами и/или мир-системами. Так как эти воздействия явля¬ются древними, ясно, что не все вредоносные последствия принадле¬жат капитализму, но также и институту государства. При этом неред¬ко истории подобных столкновений отражали взгляды экспансиони¬стских государств, согласно которым превосходство государства над негосударственными народами является аксиомой [Wolf 1982].
Иногда инкорпорация подталкивает государства к более слож¬ным формам организации: локальные группы становятся племенами, племена – вождествами, а вождества – государствами. Подобная реак¬тивная эволюция, как результат инкорпорации, может отразиться и на инкорпорирующем государстве или мир-системе. Монгольское завое¬вание Китая демонстрирует нам, как принудительная централизация может повредить государству, инициировавшему ее.
Пример монголов также показывает, как вызванная инкорпора¬цией централизация может привести к трансформации инкорпори¬руемой группы, в этом случае, во вторичное государство и даже к созданию империи. Часто эти вторичные государства были внутренне нестабильны, как это видно в случае степных конфедераций. Они обычно сохранялись до тех пор, пока высокоразвитое оседлое госу¬дарство снабжало их товарами для торговли. Даже монголы остава¬лись в зависимости от китайских товаров. Как говорили китайцы: «Поднебесная может быть завоевана на коне, но она не может на коне управляться». Степные империи могли существовать, только получая прибыль от регионального центра.
Исследования отношений государства с негосударственными на¬родами в докапиталистический период образуют основу для сравне¬ния взаимоотношений негосударственных обществ с государствами в современной мир-системе и отношениями внутри даннической мир-системы. Эти сравнения помогают нам понять, что является уникаль¬ным в данных процессах в современной мир-системе. Одним уроком является то, что угнетение и культурное доминирование не являются уникальными для капитализма или европейцев, но есть общее для всех ситуаций, когда государства взаимодействуют с негосударствен¬ными обществами. Однако типы, интенсивность и последствия таких взаимодействий значительно различаются в даннических, раннекапи¬талистических и позднекапиталистических мир-системах [Hall 1998а]. Более того, в древних и докапиталистических мир-системах зоны ин¬корпорации или фронтиры возникают вдоль всех четырех типов гра¬ниц сетей: основных товаров, политико-военных, предметов роскоши и информации. Слишком мало было проделано работы по их сопос¬тавлению для того, чтобы прийти к каким-либо выводам.
Близкой по сути является проблема слияния мир-систем. Отличи¬тельным признаком ситуаций слияния является то, что одна мир- система в действительности не поглощает и не присоединяет другую, но они входят друг в друга, т. е. сливаются. Можно предположить, что подобные слияния происходили вдоль наиболее широких границ информации и престижных товаров для того, чтобы включить поли¬тические и военные связи и в конце концов маршруты основных то¬варов. Именно это было показано Чейз-Данном и Холлом [Chase- Dunn, Hall 1997] в их реконструкции более чем двух тысячелетий ис¬тории афроевразийских мир-систем.

Афроевразия и степные кочевники

Чейз-Данн и Холл доказывают, что в Афроевразии существуют по крайней мере три мир-системы: одна с центром в западной Азии и происходит из первых государств Месопотамии, позже Египта и Ри¬ма, следующая представляет собой мир-системы и государства, воз¬никшие в Южной Азии, которые недостаточно изучены с точки зре¬ния теории мир-систем и, наконец, китайская мир-система. Агентами объединения в указанных случаях выступали степные конфедерации, которые, несмотря на свой грабительский характер, способствовали развитию азиатской торговли.
В своем исследовании «Рим и Китай» Ф. Дж. Теггарт [Teggart 1939] доказывает, что военные действия на восточных границах Рим¬ской империи и в западных пределах Китая были связаны друг с дру¬гом. Он также утверждает, что механизм данной корреляции представлял собой передвижения различных центральноазиатских степ¬ных народов, однако он не определяет механизмов этого объедине¬ния.
В общем, кочевые группы Центральной Азии имеют сегментар¬ную линиджную структуру [Barfield 1989; Sahlins 1961]. Заметной чертой сегментарной линиджной структуры является то, что она по¬зволяет легко формировать альянсы и облегчает превращение недав¬него врага в союзника, которое часто рационализируется посредством метафоры родства. Это был единственный путь, через который степ¬ные лидеры могли манипулировать течением экономики престижных товаров для создания более широких союзов и более крупных армий.
Киммерийцы и скифы, которые вполне могли быть первыми кон¬ными степняками, появились где-то около IX в. до н. э. Китайские ис¬точники, описывающие конных номадов, появляются около IV в. до н. э. Развитие государства Хунну, первой крупной степной конфеде¬рации, совпало с формированием династии Цинь в Китае в конце III в. до н. э. Это не было случайным совпадением, напротив, это, скорее, представляло собой первый цикл подъема и упадка китайских дина¬стий и степных конфедераций, как показывает Барфилд [Barfield 1989: 13; 1991:23].
Отношения между степью и оседлыми народами демонстрируют несколько повторяющихся сюжетов в китайской истории. Во-первых, постепенное расширение зон оседлого земледелия вытесняло кочев¬ников дальше в степи. Однако сочетание сельскохозяйственной тех¬нологии и местной экологии ограничивало это распространение. Вдоль приграничья земледельцы иногда перенимали образ жизни ко¬чевников, временами кочевники становились оседлыми. На отдель¬ных участках китайской границы это создавало смешанные зоны. В местах, где зоны вегетации имели четкие очертания, подобный харак¬тер имела и граница. В общем, различие между степняками и оседлым населением определялось условиями жизни, но не этничностью или расой, хотя часто это именно так и выражалось. Это был один из ран¬них примеров сохранения культурной границы, несмотря на постоян¬ное движение людей, семей или групп сквозь нее [Barth 1969]. Во-вторых, географические и политические факторы обуславливали воз¬никновение волн завоеваний или миграций с востока на запад Евра¬зийского континента. Температура и количество осадков изменялись с востока на запад евразийской степи и на западе находились лучшие пастбища [McNeill 1982: 17; 1987: 265ff., 323]. Однако на востоке внимание привлекала Китайская империя.

В-третьих, номады представляли мало интереса или ценности для земледельческого Китая и поэтому им часто приходилось стимулиро¬вать торговлю угрозами: набеги и торговля являлись разными средст¬вами, служившими одной цели [Jagchin, Symons 1989: гл. 1]. Хазанов [Khazanov 1984: 202ff.] отмечает, что в потребности в этой торговле существовала заметная ассиметрия. Благодаря специфике своего жизненного уклада, номады испытывали гораздо большую нужду в това¬рах, производимых оседлыми народами, – как в сельскохозяйствен¬ных, так и в ремесленных – чем земледельцы в товарах, произведен¬ных степняками. Наиболее сильная потребность в обменах с номадами возникла из второго типа торговли, в котором кочевники играли роль посредников между оседлыми цивилизациями. Тем не менее асимметрия в торговой потребности объясняет, почему кочевники не¬редко принуждали оседлые народы к торговле посредством набегов.
Кристофер Беквис [Beckwith 1991] приводит важный пример об¬ратного. Уйгуры поставляли танскому Китаю лошадей, необходимых для внутренней торговли и управления. Таким образом, по крайней мере в раннем средневековье, кочевники поставляли необходимые для жизни товары. Ди Космо [Di Cosmo 1994] также опровергает су¬ществование ассиметрии на основе отношений Хунну, замечая, что кочевники иногда совмещали сельское хозяйство с кочевым. В то время как Ди Космо добавляет несколько тонких нюансов к анализу отношений между кочевниками и оседлыми народами, ничего из того, что он отмечает, не искажает анализа Барфилда. Рассуждения Беквиса, тем не менее, не опровергают анализа Барфилда и укрепляют ут¬верждение о том, что кочевые конфедерации иногда выполняли полу- периферийную роль в торговле. Ясно, что необходимо больше ин¬формации о подобной торговле и может потребоваться пересмотр этой концепции.
С течением времени китайцы создали кавалерию, способную бо¬роться с кочевниками. Набеги находились в связи с изменяющимися условиями торговли и изменениями в стабильности государств [Szynkiewicz 1989: 154; Barfield 1989]. Китайские чиновники видели в этой торговле способ контролировать кочевников. Лидеры кочевых обществ использовали престижные товары, чтобы поддержать и сим¬волизировать собственную власть. Эти взаимодействия вызвали из¬менения в Китае и у кочевников. Когда китайские династии были в упадке, кочевники временами помогали защищать от восставших осажденные области. Когда династии находились в стадии подъема, это способствовало объединению номадов. Таким образом, степные конфедерации также часто являлись источником изменений, как и принимали их.
Барфилд [Barfield 1989] приводит примеры тесной связи между китайской империей и степной политической организацией. Он про¬водит четкое разграничение между стратегиями внешней и внутрен¬ней границы. Стратегия внешней границы состояла в том, что доми¬нирующий степной лидер, используя насилие для запугивания китай¬ских чиновников, балансируя между миром и войной, получал дань (которую китайцы называли «подарками») и улучшал условия тор¬говли. Он тщательно избегал захвата китайской территории, для того чтобы избежать вовлечения в сплетения китайской политики, которое подобный захват мог бы вызвать.
Стратегия внутренней границы возникала в тот момент, когда ко¬чевая конфедерация начинала распадаться. Тот или иной лидер коче¬вой фракции (обычно слабой) искал союза с неким китайским чинов¬ником против своих степных противников. Китайские чиновники ис¬пользовали сложившуюся ситуацию, чтобы натравливать «варваров против варваров» [Yü Ying-shih 1967: 15; Kwanten 1979: 12ff.; Beck-with 1987d]. Лидер кочевой фракции иногда входил в союз с частью китайской армейской верхушки, чтобы победить своих врагов. Он также старался использовать свои хорошие отношения с китайцами, чтобы прервать поступление китайских товаров своим противникам. Подобная практическая монополия на китайские товары стала мощ¬ным орудием для обретения сторонников. Это особенно хорошо рабо¬тало в системах с сегментарной линиджной структурой, где экзотиче¬ские товары использовались для улучшения статуса и репутации ли¬деров, т. е. в экономиках предметов роскоши. Как только такой лидер получал верховную власть, он мог использовать ее либо для объеди¬нения кочевых групп и возвращения к стратегии внешней границы, либо оставлял их политически разъединенными и укреплял свою власть в ограниченном регионе.
Циклическое использование стратегий внутренней и внешней границы являлось механизмом, синхронизировавшим усиление степ¬ных политий с усилением китайской империи и фрагментацию степ¬ных конфедераций с ее распадом. Только когда аграрная империя бы¬ла сильна, можно было «доить» ее посредством политики внешней границы. Когда империя была слаба, степные лидеры склонялись к стратегии внутренней границы, создавая союзы с местными военны¬ми вождями.
Эта цикличность объясняет, почему эта «опасная граница» [Bar¬field 1989] оставалась относительно постоянной. Кочевники не могли править оседлым населением, не став при этом оседлыми. Однако оседлые государства не могли завоевать кочевников, не делая их оседлыми. Они могли пытаться контролировать номадов, комбинируя барьеры и высокомобильные войска, которые могли побеждать ко¬чевников их собственным оружием [Lattimore 1962: 485]. Таким обра¬зом, центральноазиатские кочевники, особенно монголы, могли соз¬давать огромные империи, но не могли надолго сохранять их. Напротив, китайцы могли манипулировать кочевниками, но им никогда не удавалось подчинить своих степных противников. Китаизация кочев¬ников отмечалась часто, однако «монголизация» приграничных ки¬тайцев фиксируется редко [кроме Lattimore 1940; 1962а].
Воздействие цикличности стратегий внутренней и внешней гра¬ниц в афроевразийском масштабе распространялось волнами по степ¬ной территории и иногда вынуждало кочевников двигаться на запад. Когда китайская мир-система становилась многоцентричной, связан¬ные с ней степные конфедерации также распадались на отдельные части. Конфликт между кочевыми группами нередко разрешался ми¬грацией более слабой группы на новую территорию. Так как конфе¬дерация, союзная китайцам, была, как правило, более крупной и сильной, чем ее противники в глубине степи, она могла легко завое¬вать и изгнать их. Поэтому крупномасштабная миграция на запад бы¬ла обычной. Так, Западная Азия подвергалась периодическим много¬численным завоеваниям вытесненных племен. Это один из факторов синхронизации упадков и подъемов империй, и расцвета и упадка го¬родов в восточноазиатской и западноазиатской мир-системах [Chase-Dunn, Manning and Hall 2000] . В то же время неправильно было бы считать, что именно набеги кочевников были главными причинами падения восточно- и западно-азиатских империй. Падение империй во многом вызывалось чрезмерным увеличением, а затем сокращением расходов на содержание империй [Tainter 1988; Hopkins 1978а]. Тем не менее эта тенденция вызывала миграции и усиливала набеги кочевников, которые ускоряли развал империй.
Данный анализ степных конфедераций дает пищу для дискуссии по поводу роли классовых отношений в формировании государства. Согласно традиционному марксистскому подходу, государства появ¬ляются только после формирования классов. В то время как у цен¬тральноазиатских номадов наблюдалось имущественное расслоение, было бы преувеличением называть это классами. Кроме того, сущест¬вовала постоянно повторявшаяся проблема перехода кочевников к «племенному» строю после распада их, условно говоря, «государств».
Проблема здесь в господствующей точке зрения, согласно которой происхождение государства есть явление исключительно эндогенное. Степные конфедерации представляли собой единственные чисто «даннические» государства в том смысле, что основной доход они изымали только у других государств, в то время как собственные подданные давали очень мало. Формирование степных конфедераций может быть объяснено лишь, принимая во внимание мир-системные отношения. Это был необычный случай, когда менее сложная и менее иерархическая периферия или полупериферия (в рамках различения центра-периферии) эксплуатировала более сложный центральный регион. Этот пример наглядно показывает, почему Чейз-Данн и Холл [Chase-Dunn, Hall 1997] настаивают на том, что отношение между различием центра-периферии и иерархией центра – периферии долж¬но изучаться эмпирически, а не предполагаться теоретически.
Степные конфедерации могут пониматься как полупериферийные, а не как периферийные. Если китайская империя представляла собой центр, отдаленные кочевники – периферию, а ближние степные конфедерации – полупериферию, тогда такая ситуация представляет собой интригующую загадку мир-системы. Здесь полупериферия рас¬тет вследствие неравного обмена в свою пользу с центром и исполь¬зует свою мощь для блокирования процесса формирования соперни¬чающих полупериферий. Однако, тем не менее, она остается зависи¬мой от центра в том смысле, что это отношение находится в зависи¬мости от материального состояния центра.
Кажущаяся противоречивость эксплуатации полупериферией центра частично нивелируется соотношением размеров. Китайские государства превосходили степные конфедерации по населению в сто и более раз. Таким образом, то, что они давали степнякам, было отно¬сительно малым по сравнению с другими обменами и, тем не менее, представляло жизненную необходимость для номадов. Поэтому одни и те же обмены представлялись степным кочевникам «данью», в то время как китайцы называли их «подарками» или «взятками» [Jagchid and Symons 1989: гл. 2 и 4].
На другом конце Афроевразии негосударственные народы, про¬тивостоявшие Риму, были более разнообразными и представляли со¬бой проблему другого рода [Dyson 1985; Wells 1999]. Вдоль восточ¬ной и южной (т. е. Северная Африка) границ негосударственные на¬роды были более или менее одинаково подвижными скотоводами. На европейских границах народы варьировались от полуоседлых ранних земледельцев до сложных вождеств. Рим оказывал значительное, хотя и неравномерное, давление на своих соседей, стимулируя политиче¬скую централизацию негосударственных обществ. Иногда это давление имело отрицательные последствия и для самого Рима как, напри¬мер, в случае разгрома Артемием римских легионов в битве в Тевто-бургском лесу в 9 г. н. э. [Wells 1999].
В отличие от степных западноазиатские и североафриканские ко¬чевники имели родовую организацию, которая менее поддавалась экспансии посредством включению в «фиктивную» генеалогическую структуру, что, возможно, отражало важные географические различия [Barfield 1990]. Номады более часто и охотно чередовали кочевой и оседлый образ жизни [Cribb 1991]. Это могло происходить в особен¬ности из-за того, что они занимали очень разнообразный ландшафт трансгумансный тип хозяйства. Соответственно, они часто имели симбиотические отношения с оседлыми земледельцами регионально¬го центра [Barfield 1993: 94].
В конце концов, римская стратегия отношений с негосударствен¬ными обществами отличалась от китайской, а также парфянской, селевкидской, сасанидской и стратегий других государств Западной Азии. Продолжая свою раннюю политику федерализации, Рим часто старался превратить своих стародавних негосударственных против¬ников в союзников. Эта стратегия перемежалась с территориальным или прямым, либо гегемоническим, или непрямым контролем.
Маттингли [Mattingly 1992] отмечает, что конфликты римлян со скотоводами Северной Африки, в отличие от знаменитого анализа римской стратегии Э. Люттвака [Luttwak 1976], не всегда имели це¬лью держать кочевников подальше от своих пределов, даже в поздне¬имперский период. «Римские границы любого типа (стены, земляные сооружения, реки, горы, пустыни или системы дорог и фортов) не предназначались для блокады или первоначального сдерживания на¬ступающих сил противника. Скорее, они представляли собой фильт¬ры, предназначенные для облегчения наблюдения и контроля за дви¬жением в территориях и зонах доминирования» [Mattingly 1992: 56]. Таким образом, Рим склонял кочевников-скотоводов к стратегии внутренней границы и блокировал любой сдвиг к стратегии внешней границы с помощью разумной комбинации дани, альянсов и политики «разделяй и властвуй» [Mattingly 1992:54]. Эти способы также облегчались уже отмеченными нами географическими и родоплеменными различиями.
Итак, Риму редко противостояли объединенные конфедерации типа тех, что противостояли Китаю. Это не избавляло от угрозы и влияния кочевников на Рим или другие империи Западной Азии. Цен¬тральноазиатский цикл кочевнических конфедераций приводил к синхронизации приграничной войны в Китае и Риме и направлял объ¬единение и распад систем обмена товарами роскоши и информации в масштабах Афроевразии.

Монголы

О монголах и Чингис-хане было написано много. Здесь я только выделю те черты, которые мир-системный анализ может добавить к дебатам, и не буду углубляться в их богатую и сложную историю. Монгольское завоевание являлось одним из наиболее важных процес¬сов, имевших место в истории афроевразийских мир-систем. Барфилд утверждает, что: «Исключительная природа Монгольской империи часто понималась неправильно, так как, будучи самым мощным коче¬вым государством из всех существовавших, оно рассматривалось как кульминация политической эволюции степи, а не как исключение, каковым оно и являлось» [Barfield 1991: 48]. Она представляла собой исключение в нескольких чертах: в процессе прихода Чингис-хана к власти, в чжурчженьской реакции на это, в масштабе завоевания, а также в создании государств с городской базой, включая династию Юань.
Чингис поднялся из маргинального состояния и часто сталкивал¬ся с оппозицией в лице собственных родичей. Поэтому он не полагал¬ся на родство для организации своих последователей, но опирался на преданность и автократический контроль. Он создал разноплеменную элиту из своих друзей и приближенных.
Исходя из этого, политическая организация Чингис-хана не была кульминацией долговременной эволюции степных традиций, так как она отрицала модель имперской конфедерации. Вместо этого мон¬гольское государство базировалось на принципах централизованной администрации, разрушении племенных моделей лидерства и жест¬кой дисциплине, не встречавшейся среди номадов в столь развитой степени. Это было уникальное образование. После падения Монголь¬ской империи кочевники вернулись к более архаичной и традицион¬ной организационной модели имперской конфедерации [Barfield 1991:49].
Это государство нового образца столкнулось с чжурчжэньским полупериферийным завоевательным государством, которое не стало следовать проверенной временем китайской политике умиротворения. Чингис-хан переиграл чжурчжэней с помощью стратегии внешней границы – разрушительных набегов и склонения к политике умиротворения, а затем как-то неохотно завоевал Северный Китай. Вместе с малой терпимостью Чингиса к сопротивлению это привело к мас¬штабным разрушениям городов и сельскохозяйственной инфраструк¬туры. Только при Хубилае монголы приняли на себя ответственность за управление Северным Китаем вместо того, чтобы разорять его.
Монгольская империя впервые объединила большую часть Евра¬зии в рамках одной империи. Однако слияние было далеко от завер¬шения. Мамлюки предотвратили военный захват Египта и Северной Африки. Неудобство лесных зон для конных лучников [Lindner 1981; 1983] в сочетании с успехами рыцарей в лесных зонах [McNeill 1963; 1964; 1882] сохранили Европу от монгольского завоевания.
Объяснение успеха монголов лежит в факторах и процессах, про¬исходивших одновременно на нескольких уровнях [Sounders 1971; Morgan 1986; Lindner 1981; 1983: Barfield 1989]. Во-первых, государ¬ства Западной Азии были слабы по сравнению с Китаем и открыты для завоевания. Монголы не знали, что их экологические рамки были более хрупкими, чем у китайцев, которые часто отстраивали и заново заселяли разрушенные города. Однако в Юго-Западной Азии такое разрушение часто оставалось навечно, особенно когда разрушению подвергались оросительные системы. Так как монголы особенно не утруждались организацией местной администрации, часто случалось так, что не оставалось тех, кто был бы способен восстановить разру¬шенные города и ирригационные системы [Barfield 1989: 201-202].
Во-вторых, клиентные отношения с монголами являлись выгод¬ной «сделкой» в условиях непрекращавшейся войны. Государства, не подчинившиеся власти монголов или нарушившие договоры с ними (государство Цзинь в Китае, Западный Туркестан и Тангутское госу¬дарство), как правило, уничтожались. Государства же, подчинившие¬ся монголам (Маньчжурия, Корея, оазисы Уйгурии), уцелели и часто сохраняли своих правителей.
Чингис был особенно нетерпим к проявлениям нелояльности. Как пишет Барфилд: «Карательные войны были настолько разрушитель¬ны, что приводили к падению правящих династий и прямой инкорпо¬рации в Монгольскую империю» [Barfield 1989: 200]. Это было чем-то новым для степных набегов в Центральной Азии. На западе им пришлось захватить и управлять государствами, которые они не уничтожили. На востоке сила монголов в конце концов привела их в ловушку, так как они были вынуждены основать новую династию Юань.
Привязанность монголов к степи была третьим фактором их ус¬пеха. Эти кочевники имели гибкую родовую структуру, которая, с од¬ной стороны, позволяла им привлекать других номадов и иногда даже оседлые группы в свою растущую завоевательную машину. С другой стороны, Чингис-хан построил такую командную структуру, выбирая лидеров по их преданности и способностям, а не из-за родственных связей, что ее было сложно расколоть вдоль племенных линий.
Четвертым фактором успеха было присутствие нескольких лиде¬ров, которые умно сочетали желание покорять и грабить с нуждами управления. Мункэ, брат Хубилая, осуществил некоторые админист¬ративные нововведения, позволявшие направить устремления консер¬ваторов на постоянные успешные внешние войны, что помогло освободить ему руки для решения проблем в столице [Allsen 1987].
Вышеизложенное не является возвращением к теории «выдаю¬щихся личностей» в истории. Напротив, мы признаем, что монголь¬ское правление являлось формой отчасти подобной институту лидер¬ства «бигмена» [Sahlins 1961; 1963; 1968], которое было особенно чувствительно к степени компетенции кандидата. Несколько мон¬гольских вождей подвергали грабежу и облагали данью племена, ко¬торые в противном случае покинули бы союз. То есть внутри своего государства они довели до совершенства стратегию внешней грани¬цы, выжимая дань из оседлых государств, даже при том, что во внеш¬ней политике они часто переигрывали этой стратегией. Далее, мон¬гольские вожди отличались достаточным опытом и знанием того, как функционировали государства и, несомненно, использовали это зна¬ние для того, чтобы выборочно принять и приспособить приемы правления государством для собственных управленческих нужд.
Пятый, и основной, фактор успеха монголов – отличные матери¬ально-технические возможности в военной сфере – связи, транспорте и передвижении. Кочевой образ жизни лежит в основе этой способно¬сти: многочисленные лошади, глубокое знание географии и способ¬ность перемещаться вместе со всеми средствами производства (семь¬ями и стадами).

Используя данные преимущества, все Великие ханы полагались на структуру родства и проницаемость групповых границ в создании крупных конфедераций. Завоеванные народы могли предпочесть под¬чиниться новому хозяину, чем умереть в безнадежной борьбе. В то время как такой подход работал в случае кочевников, он не действо¬вал в случае- оседлых народов. Проблема получения дохода облегча¬лась постоянной экспансией и притоком награбленной добычи. Этот постоянный приток помогал свести к минимуму межплеменные рас¬при и заглушить недовольство изменениями, пришедшими вместе с империей. Отличная мобильность и коммуникации значительно об¬легчили процесс сбора крупных армий. Тем не менее, будучи внут¬ренне нестабильными, эти достоинства являлись временными.
Источником данной нестабильности были технологические и по¬литические проблемы. Законная преемственность власти представля¬ла собой политическую проблему. Личные способности, из которых немаловажными считаются умение создавать союзы и воевать, лежат в основе могущества крупного лидера. Так, война была жизненно важной частью восхождения к власти. Принципы горизонтального и линейного наследования внутри монгольского общества являлись ис¬точником внутреннего соперничества и конфликта . Поэтому воору¬женный захват власти был неизбежен из-за отсутствия ясных приори¬тетов в системе наследования. Однако институционализация системы наследования подорвала бы само основание лидерства. Проблема со¬стоит не только в том, что монголы не смогли институционализиро¬вать политическое наследование, как утверждает Эйзенштадт [Eisenstadt 1963], но и в том, что если бы они смогли добиться этого, они перестали бы оставаться монголами. Подобные проблемы были внут¬ренне присущи политическому контролю и сбору доходов.
Превосходство в средствах связи и мобильности способствовало нестабильности потому, что эти возможности были присущи кочевой жизни и являлись врожденными навыками всех кочевых групп и вож¬дей. Таким образом, какому-либо одному вождю было практически невозможно монополизировать контроль над стратегическими ресур¬сами, чтобы вынудить своих соседей подчиняться. Несогласные все¬гда имели возможность свернуть свои юрты и откочевать вместе со своими стадами.
Корни данной ситуации лежат в материальной адаптации к непо¬стоянной и неопределенной степной среде. Кочевая экономика была очень адаптивна для жизни в нестабильном окружении, так как бази¬ровалась на гибкой родственной системе и текучей форме лидерства, которая быстро реагировала на изменяющиеся обстоятельства. Эта адаптация позволяла организовывать мобильные армии, однако одно¬временно ограничивала экспансию. Кроме того, она была совершенно не приспособлена к управлению оседлыми земледельческими культу¬рами. Именно поэтому край степи оставался постоянной границей [Lattimore 1940; Lindner 1983; McNeill 1964; Whittaker 1994].
Тем не менее, несмотря на достаточно короткое существование (немногим более века), единство монголов принесло значительные изменения в Афроевразию. Монгольское завоевание открыло север¬ный путь, ведущий из Китая в Европу в обход путей, пролегающих через современные Иран и Ирак, или через Индийский океан. Последовавшая стабильная торговля между Востоком и Западом, прохо¬дившая по степи, открыла новые торговые циклы. «Постепенно обмен рабов и мехов на товары, происходивший с севера на юг, дополнил поток товаров с востока на запад, осуществлявшийся с помощью ка¬раванов» [Bentley 1993: 56]. Еще одним важным последствием стало распространение бубонной чумы в Европе и Китае [McNeill 1976] . Черная смерть сначала прошлась по Китаю в 1331 г., унеся огромное количество жизней, а затем – по Европе в 1348 г., уничтожив от одной трети до половины населения континента, что в конце концов по¬влияло на изменение отношений между феодалами и крестьянами.

Распространение чумы, возможно, также являлось причиной упадка монгольской державы [McNeill 1976: 132-175]. Бацилла Раsteurella pestis, возможно, пришла с монголами из Маньчжурии в сте¬пи Средней Азии. Здесь она распространилась среди местных грызунов и приняла эндемический характер. Затем чума распространилась в Китай и Европу и, возможно, среди многих центральноазиатских номадов. Если так, то она также замедлила темп монгольского завое¬вания. Ее распространение в Китае (1331 г.) способствовало ослабле¬нию династии Юань (которая пала в 1368 г.). Приход чумы в степи также объясняет, почему после падения монгольской державы мигра¬ция проходила из оседлых районов в степь, а не наоборот.

Выводы, вопросы, размышления

Общим эффектом всех этих событий и процессов в мир- системном историческом контексте стало пульсирующее объединение и разделение мир-систем в Западной и Восточной Азии и, в гораздо меньшей степени, Южной Азии. Конечно, относительно продолжи¬тельная изоляция Южной Азии – кроме критического на уровне ин¬формации и распространения религиозных идей – может объяснить, почему синхрония в изменениях, происходивших в Восточной и За¬падной Азии, не затронула Южной Азии. Ясно, что центральноазиат¬ские кочевники играли важные, хотя и конфликтные, изменяющиеся и непостоянные роли в слиянии этих мир-систем на уровне информа¬ции и предметов роскоши. Однако монголы являлись единственной группой, которая достигла объединения на уровне политического и военного взаимодействия.
Объединение монголов во многих отношениях способствовало подъему Европы. Новые идеи, новые предметы роскоши, новые пато¬гены и новые враги (или страх перед ними) привели ко многим изме¬нениям на далеком западе Афроевразии (обычно называемом Евро¬пой). Одним из важных факторов являлся поиск более коротких или менее оспариваемых путей в Азию для развития новых торговых ли¬ний. Край степной границы [McNeill 1964] также помогал защитить Европу от военного вторжения. Все эти факторы способствовали движению Европы по такой траектории изменений, которая дала тол¬чок колониализму, меркантилизму, подъему капиталистических госу¬дарств и индустриальной революции. Ясно, что подъем Европы не может объясняться только внутренними факторами. Те, кто утвер¬ждает это, игнорируют процессы, происходившие во всей Афроевра¬зии и создававшие контекст, внутри которого черты местной европейской социальной организации могли возыметь то действие, которое они имели. По мнению К. Померанца [Pomeranz 2000], многое из то¬го, что произошло в Европе, имело смысл только в широком контек¬сте. В данной статье я хотел показать, что центральноазиатские кочевники, в особенности монголы, являлись ключевыми фигурами в этом процессе.
Есть и другие выводы, или по крайней мере размышления и во¬просы, которые можно вывести из приведенного здесь анализа. Во-первых, события в степях Центральной Азии не могут объясняться исключительно через местные факторы. Как показал Барфилд [Barfield 1989], кочевников можно понять, только глядя в разных направ¬лениях – на восток, запад, север и юг. Хазанов [Khazanov 1984] уже давно разработал похожую аргументацию. К этому я добавлю, что сложные, хотя и изменчивые и непостоянные, роли кочевников в различных мир-системах необходимы, чтобы понять их социальные структуры и особенности эволюции. Степные конфедерации не могли бы существовать без сильных центральных государств. Мир-системный анализ как минимум дает путь для выделения и изучения этих сложных отношений с большей степенью точности. Однако последст¬вия изучения степных кочевников идут в обоих направлениях.
Во-вторых, изучение кочевников Центральной Азии дает пути для исследования синхронии и слияния мир-систем. Во многих случа¬ях степные конфедерации играли роль оспариваемой (contested) пе¬риферии и, конечно, при монголах – оспариваемой полупериферии. Оспариваемая периферия или полупериферия представляет собой социальную группу, существующую между мир-системами и может од¬новременно являться периферией или, реже, полупериферией в каж¬дой из них [Allen 1996; Berquist 1995; Cline 2000]. Таким образом, эти оспариваемые территории становятся связующими элементами для обмена между мир-системами. Однако иногда они могут выступать в качестве барьеров, хотя и частично проницаемых, в зависимости от того, что и в каком направлении проходит через них. Таким образом, изучение степных кочевников дает широкие возможности для изуче¬ния всего этого комплекса и его важной роли в мир-системах. Несо¬мненно, похожие или аналогичные процессы имели место и в других местах, но до тех пор, пока у нас не будет больше знания о таких слу¬чаях, мы не сможем сделать более или менее приемлемых предполо¬жений относительно либо уникальности, либо общего характера этих степных процессов.
В третьих, используя этот подход, мы сможем переоценить эво¬люционные последовательности и понять, как изменяются кочевые общества и в какой зависимости эти изменения находятся от их мир- системных контекстов. Н. Крадин утверждает, что степные конфеде¬рации являлись ксенократическими суперсложными вождествами, а не сложившимися государствами [Kradin 2002]. Я же рассматривал их в качестве формы государства. Тем не менее в наших подходах мень¬ше различий, чем можно предположить из терминологии. Если это государства, они могут быть протогосударствами, государствами в стадии возникновения, или рудиментарными государствами, но не полностью развитыми государствами. То, когда вождество становится государством, является острой научной проблемой. Более близкое изучение степных конфедераций дает исследователям возможность изучить этот важный переход в человеческой социальной эволюции. Конечно, будущие исследования могут заставить пересмотреть наше понимание процессов и последовательностей социальной эволюции.
В конечном итоге все это касается других проблем – значения классов, форм государства и вождества, роли родственных отноше¬ний и политической преемственности и многих других социальных процессов. Нередко бывает полезно заново изучить основные поло¬жения и теоретические выкладки и подвергнуть их критическому эмпирическому анализу. Конечно, здесь нужно еще многое изучать. Я также надеюсь, что изучение центральноазиатских кочевников не яв¬ляется бесполезным упражнением, но необходимо для более глубоко¬го понимания истоков нашей глобализирующейся мир-системы.

Литература

Abu-Lughod J. 1989. Before European Hegemony: The World System A. D. 1250-1350. New York: Oxford University Press.
Allen M. 1996. Contested Peripheries: Philistia in the Neo-Assyrian World-System. Unpublished Ph. D. dissertation, Interdepartmental archaeology program, UCLA.
Allsen T. 1987. Mongol Imperialism: The Policies of the Grand Qan Mӧngke in China, Russia and the Islamic Lands, 1251-1259. University of California Press.
Barfield T. J. 1989. The Perilous Frontier. London: Blackwell.
Barfield T. J. 1990. Tribe and State Relations: The Inner Asian Perspective. Tribe and State Formation in the Middle East. Ed. by Ph. Khoury and J. Kostiner. Berkeley: 153-182.
Barfield T. J. 1991. Inner Asia and Cycles of Power in China’s Imperial Dy¬nastic History. Rulers from the Steppe: State Formation on the Eurasian Periph¬ery. Ed. by G. Seaman and D. Marks. Los Angeles, CA: 21-62.
Barfield T. J. 1991. The Nomadic Alternative. Englewood Cliffs:Prentice-Hall.
Beckwith Ch. 1987a. The Tibetans in the Ordos and North China: Considera¬tions on the Role of the Tibetan Empire in World History. Silver on Lapis: Tibetan Literary Culture and History. Ed. by C. Beckwith, vol. 20. Bloomington, IN: 3-11.
Beckwith Ch. 1987b. The Tibetan Empire in Central Asia. Bloomington: Indiana University Press.
Beckwith Ch. 1987c. Tibetan Science at the Court of the Great Khans. The Journal of the Tibet Society, vol. 7: 5-11.
Beckwith Ch. 1987d. The Concept of ‘Barbarian’ in Chinese Historiography and Western Sinology: Rehetoric and the Creation of Fourth World Nations in In¬ner Asia. Papers presented at the Association of Asian Studies meeting. Boston.
Beckwith Ch. 1991. The Impact of the Horse and Silk Trade on the Econo¬mies of T’ang China and the Uighur Empire. Journal of the Economic and Social History of the Orient, vol. 34, № 2: 183-198.
Bentley J. H. 1993. Old World Encounters: Cross-Cultural Contacts and Ex¬changes in Pre-Modern Times. Oxford: Oxford University Press.
BerquistJ. L. 1995. The Shifting Frontier: the Achaemenid Empire’s Treat¬ment of Western Colonies. Journal of World-Systems Research, vol. 1, № 1: 17 [ejoumal http://csf. Colorado, edu/jwsr].
Boswell Т., Chase-Dunn Ch. 2000. The Spiral of Capitalism and Socialism: The Decline of State Socialism and the Future of the World-System. Boulder, CO: Lynne-Rienner.
Burnham Ph. 1979. Spatial Mobility and Political Centralization in Pastoral Societies. Pastoral Production and Society / Production Pastorale et Société. Cambridge: 349-360.
Chase-Dunn Ch. 1998. Global Formation: Structures of the World-Economy, 2nd ed. Boulder, CO: Rowman and Littlefield (Originally 1989. London: Black- well).
Chase-Dunn Ch. 2001. World-Systems Theorizing. Handbook of Sociological Theory. Ed. by J. H. Turner. New York: 589-612.
Chase-Dunn Ch., Hall T. (eds.). 1991. Core/Periphery Relations in Precapi¬talist Worlds. Boulder, CO: Westview Press.
Chase-Dunn Ch., Hall T. 1997. Rise and Demise: Comparing World-Systems. Boulder: Westview Press.
Chase-Dunn Ch., Hall T. 2000. Comparing World-systems to Explain Social Evolution. World System History: The Social Science of Long-Term Change. Ed. by R. Denemark, J. Friedman, В. K. Gills and G. Modelski. London: 86-111.
Chase-Dunn Ch.„ Manning S., Hall T. 2000. Rise and Fall: East-West Synchronicity and Indie Exceptionalism Reexamined. Social Science History, vol. 24, № 4: 727-754.
Cline E. 2000. «Contested Peripheries» in World Systems Theory: Megiddo and Jezreel Valley as a Test Case. Journal of World-Systems Research, vol. 6, № 1: 8-17. [ejoumal: http://csf. Colorado, edu/jwsr].
Cribb R. 1991. Nomads in Archaeology. Cambridge: Cambridge University Press.
Denemark R. A. 2000. Cumulation and Direction in World System History. World System History: The Social Science of Long-Term Change. Ed. by R. Denemark, J. Friedman, В. K. Gills and G. Modelski. London: 299-312.
Denemark R. A., Friedman J., Gills В. K. and Modelski G. (eds.). 2000. World System History: The Social Science of Long-Term Change. London: Routledge.
Di Cosmo N. 1994. Ancient Inner Asian Nomads: Their Economic Basis and Its Significance in Chinese History. Journal of Asian Studies, vol. 53, № 4: 1092 – 1126.
Dyson S. L. 1985. The Creation of the Roman Frontier. Princeton: Princeton University Press.
Eisenstadt S. N. 1963. The Decline of Empires. Englewood Cliffs. N. J.: Prentice-Hall.
Frank A. G. 1992. The Centrality of Central Asia. Amsterdam: VU University Press for Center for Asian Studies Amsterdam (CASA), Comparative Asian Stud¬ies № 8.
Frank A. G., Gills В. K. (eds.). 1993. The World System: Five Hundred Years of Five Thousand? London: Routledge.
Grimes P. 2000. Recent Research on World-Systems. A World-Systems Reader: New Perspectives on Gender, Urbanism, Cultures, Indigenous Peoples and Ecology. Ed. by Thomas D. Hall. Lanham, MD: 29-55.
Hall T. 1989a. Social Change in the Southwest, 1350-1880. Lawrence, KS: University Press of Kansas.
Hall T. 1989b. Is Historical Sociology of Peripheral Regions Peripheral? Studies of Development and Change in the Modern World. Ed. by М. T. Martin and T. R. Kandal. New York: 349-372.
Hall T. 1991. The Role of Nomads in Core/Periphery Relations. Core/Peri¬phery Relations In Precapitalist Worlds. Ed. by Ch. Chase-Dunn and T. D. Hall. Boulder, CO:212-239.
Hall T. 1998. The Effects of Incorporation into World-Systems on Ethnic Processes: Lessons from the Ancient World for the Contemporary World. Interna¬tional Political Science Review, vol. 19, № 3: 51-267.
Hall T. (ed.). 2000a. A World-Systems Reader: New Perspectives on Gender, Urbanism, Cultures, Indigenous Peoples and Ecology. Lanham, MD: Rowman & Littlefield Press.
Hall T. 2000b. Frontiers and Ethnogenesis. and World-Systems: Rethinking the Theories. A World-Systems Reader: New Perspectives on Gender, Urbanism, Cultures, Indigenous Peoples and Ecology. Ed. by T. D. Hall. Lanham, MD: 237- 270.
Hall T. 2001. Chiefdoms, States, Cycling and World-Systems Evolution: A Review Essay. Journal of World-Systems Research, vol. 7, № 1: 91-100 [E- Joumal http://csf. Colorado, edu].
Hall T. 2002. World-Systems Analysis and Globalization: Directions for the Twenty-First Century. Theoretical Directions in Political Sociology for the 21st Century, Research in Political Sociology, vol. 11. Ed. by B. A. Dobratz, T. Buzzell, L. K. Waldner. Oxford: 81-122.
Hall Т., Chase-Dunn Ch. 1993. The World-Systems Perspective and Archae¬ology: Forward into the Past. Journal of Archaeological Research, vol. 1, №2: 121-143.
Irons W. 1979. Political Stratifcation among Pastoral Nomads. Pastoral Pro¬duction and Society /Production Pastorale et Société. Cambridge: 361-374.
Jagchid S., Symons V. J. 1989. Peace, War, and trade Along the Great Wall:. Nomadic-Chinese Interaction Through Two Millennia. Bloomington, IN: Indiana University Press.
Kardulias P. N. (ed.). 1999. Leadership, Production and Exchange: World- Systems Theory in Practice. CO: Rowman and Littlefield.
KhazanovA. M. 1984. Nomads and the Outside World. Cambridge: Cam¬bridge University Press. (2nd ed. 1994, Madison, WI: University of Wisconsin Press).
Kradin N. 2002. Nomadism, Evolution and World-Sy stems: Pastoral Socie¬ties in Theories of Historical Development. Journal of World-Systems Research, vol. 8, № 3: 368-388 [ejoumal http://csf. Colorado, edu/jwsr].
Kuhn T. 1970. The Structure of Scientific Revolutions. 2nd ed. Chicago: Uni¬versity of Chicago Press.
KuhnT. 1977. Second Thoughts on Paradigms. T. S. Kuhn. The Essential Tension: Selected Studies in Scientific Traditions and Change. Chicago: 293-319.
KwantenL. 1979. Imperial Nomads: A History of Central Asia, 500-1500. Philadelphia: University of Pennsylvania Press.
Lattimore 0. 1951. Inner Asian Frontiers. 2nd ed. Boston: Beacon Press. (Originally [1940]. New York: American Geographical Society).
Lattimore 0. 1962a. The Frontier in History. O. Lattimore. Studies in Fron¬tier History: Collected Papers, 1928-58. London: 469-491.
Lattimore O. 1962b. Inner Asian Frontiers: Defensive Empires and Conquest Empires. O. Lattimore. Studies in Frontier History: Collected Papers, 1928-58. London: 501-513.
Lattimore O. 1962c. Studies in Frontier History: Collected Papers, 1928-58. London: Oxford University Press.
Lattimore О. 1980. The Periphery as Locus of Innovation. Centre and Pe¬riphery: Spatial Variation in Politics. Ed. by J. Gottman. Beverly Hills: 205-208.
Lindner R. 1981. Nomadism, Horses and Huns. Past & Present, vol. 92 (Aug): 3-19.
Lindner R. 1983. Nomads and Ottomans in Medieval Anatolia, vol. 144 Indi¬ana University Uralic and Altaic Series. Bloomington, IN: Research Institute for Inner Asian Studies.
Luttwak E. N. 1976. The Grand Strategy of the Roman Empire: From the First Century A. D. to the Third. Baltimore: Johns Hopkins Univeristy Press.
Martin W. 1994. The World-Systems Perspective in Perspective: Assessing the Attempt to Move Beyond Nineteenth Century Eurocentric Conceptions. Re¬view, vol. 17, №2: 145-185.
Martin W. 2000. Still Partners and Still Dissident After All these Years? Wallerstein, World Revolutions and the World-Systems Perspective. Journal of World-Systems Research, vol. 6, № 2: 234-263 [ejoumal http://csf. Colorado, edu/jwsr].
Mattingly D. J. 1992. War and Peace in Roman North Africa: Observations and Models of State-tribe Interaction. War in the Tribal Zone. Ed. by R. B. Fergu¬son and N. L. Whitehead. Santa Fe: 31-60.
McNeill W. 1963. The Rise of the West: A History of the Human Commnity. Chicago: University of Chicago Press.
McNeill W. 1964. Europe’s Steppe Frontier, 1500-1800. Chicago: University of Chicago Press.
McNeill W. 1976. Plagues and Peoples. Garden City. New York: Doubleday.
McNeill W. 1982. The Pursuit of Power: Technology, Armed Force and So¬ciety since A. D. 1000. Chicago: University of Chicago Press.
McNeill W. 1987. A History of the Human Community, Vol. I: Prehistory to 1500. 2nd ed. Englewood Cliffs, NJ: Prentice Hall.
Morgan D. 1986. The Mongols. London: Blackwell.
Peregrine P. 1992. Mississippian Evolution: A World-System Perspective. (Monographs in World Archaeology № 9). Madison, WI: Prehistory Press.
Peregrine P. 1995. Networks of Power: The Mississippian World-System. Na¬tive American Interactions. Ed. by M. Nassaney and K. Sassaman. Knoxville, TN: 132-143.
Peregrine P. 2000. Archaeology and World-Systems Theory. A World- Systems Reader: New Perspectives on Gender, Urbanism, Cultures, Indigenous Peoples and Ecology. Ed. by T. Hall. Lanham, MD: 59-68.
Peregrine P., Feinman G. (eds.). 1996. Pre-Columbian World-Systems. (Monographs in World Archaeology № 26). Madison, WI: Prehistory Press.
Pomeranz K. 2000. The Great Divergence: China, Europe and the Making of the Modern World Economy. Princeton: Princeton University Press.
Sahlins М. 1961. The Segmentary Lineage: An Organization of Predatory Expansion. American Anthropologist, vol. 63, № 2: 322-345.
Sahlins M. 1963. Poor Man, Rich Man, Big-Man, Chief: Political Types in Melanesia and Polynesia. Comparative Studies in Society and History, vol. 5, № 3: 285-303.
Sahlins M. 1968. Tribesmen. Englewood Cliffs, NJ: Prentice-Hall.
Saunders J. J. 1971. The History of the Mongol Conquests, New York: Barnes & Noble.
Schneider J. 1977. Was There a Pre-Capitalist World-System? Peasant Stud¬ies, vol. 6, № 1: 20-29.
Seaman G. (ed.). 1989. Ecology and Empire: Nomads in the Cultural Evolu¬tion of the Old World. Los Angeles, CA: Ethnographies Press, Center for Visual Anthropology, University of Southern California.
Seaman G. (ed.). 1992. Foundations of Empire: Archaeology and Art of the Eurasian Steppes. Los Angeles, CA: Ethnographies Press, Center for Visual An¬thropology, University of Southern California.
Seaman G., Marks D. (ed.). 1991. Rulers from the Steppe: State Formation on the Eurasian Periphery. Los Angeles, CA: Ethnographies Press, Center for Visual Anthropology, University of Southern California.
Shannon T. R. 1996. An Introduction to the World-System Perspective, 2nd ed. Boulder, CO: Westview Press.
So A. Y. 1990. Social Change and Development: Modernization, Depend¬ency. and World-system Theory. Newbury Park, CA: Sage.
Straussfogel D. 1998. How Many World-Systems? A Contribution to the Continuationist/ Transformationist Debate. Review, vol. 21, № 1: 1-28.
Straussfogel D. 2000. World-Sy stems Theory in the Context of Systems The¬ory: An Overview. A World-Systems Reader: New Perspectives on Gender, Urban¬ism, Cultures, Indigenous Peoples and Ecology. Ed. by T. Hall. Lanham, MD: 169-180.
Szynkiewicz S. 1989. Interactions between the Nomadic Cultures of Central Asia and China in the Middle Ages. Centre and Periphery: Comparative Studies in Archaeology. Ed. by Т. C. Champion. London: 151-158.
Teggart F. 1918. The Processes of History. New Haven: Yale Univesity Press.
Teggart F. 1925. Theory of History. New Haven: Yale Univesity Press. (Both reprinted University of California Press 1942, Peter Smith 1972).
Teggart F. 1939. Rome and China: A Study of Correlations in Historical Events. Berkeley: University of California Press.
Thompson W. R. 2000. Comparing Approaches to the Social Science History of the World System. World System History: The Social Science of Long-Term Change. Ed. by R. Denemark, J. Friedman, В. K. Gills and G. Modelski. London: 287-298.
Turchin P., Hall T. 2003. Spatial Synchrony among and within World- Systems: Insights from Theoretical Ecology. Journal of World-Systems Research, vol. 9, № 1: 37-64 [ejoumal http://csf. Colorado. edu/jwsr].
Wallerstein I. 1974a. The Rise and Future Demise of the World Capitalist System: Concepts for Comparative Analysis. Comparative Studies in Society and History, vol. 16, № 4: 387-415, also in Wallerstein (1979:Ch.l).
Wallerstein I. 1974b. The Modern World-System: Capitalist Agriculture and the Origins of European World-Economy in the Sixteenth Century. New York: Academic Press.
Wallerstein I. 1993. World System vs. World-Systems. The World System: Five Hundred Years of Five Thousand? Ed. by A. G. Frank and В. K. Gills. Lon¬don: 291-296.
Wells P. S. 1999. The Barbarians Speak: How the Conquered Peoples Shaped Roman Europe. Princeton: Princeton University Press.
Whittaker C. R. 1994. Frontiers of the Roman Empire: A Social and Eco¬nomic Study. Baltimore: Johns Hopkins University.
Wolf E. R. 1982. Europe and the People Without History. Berkeley: Univer¬sity of California Press.
Yü Ying-shih. 1967. Trade and expansion in Han China: A Study in the Structure of Sino-Barbarian Economic Relations. Berkeley: University of Califor¬nia Press.