Средневековые монголы

Дж. Флетчер

СРЕДНЕВЕКОВЫЕ МОНГОЛЫ: ЭКОЛОГИЧЕСКИЕ
И СОЦИАЛЬНЫЕ ПЕРСПЕКТИВЫ

При всем том, что было написано о монголах XII-XIV столетий, некоторые фундаментальные вопросы продолжают интриговать нас. Что приводило их в движение? Почему они несли намного больше разрушений, чем другие номадные завоеватели, которые предшество¬вали им? Почему они стали мусульманами в мусульманских землях, но – за исключением немногих индивидов – не конфуцианцами, дао-систами или китайскими буддистами в Китае, либо христианами на Руси? Почему они остановились именно в то время и в том месте, ко¬гда это произошло? Почему их империя так быстро распалась?
Конечно, существует много других интересных вопросов о мон¬голах, касающихся, например, их военных методов и стратегии, ха¬рактера и целей их правления, или влияний их завоеваний и владыче¬ства на мировую историю – но пять вопросов, которые я поставил в начале статьи, обладают особой важностью для того, кто хочет понять поведение монголов на Среднем Востоке . Моя цель в этой работе – предложить некоторые частичные ответы. То, что следует ниже, есть полет фантазии, выходящий за пределы моих источников. Я пишу в изъявительном наклонении, надеясь, таким образом, спровоцировать дискуссию, но мое собственное мнение является, скорее, сослагатель¬ным или вопросительным.
Прежде всего, будет полезно сделать обзор по экологической и социальной обстановке, из которой монголы появились в XIII в. как мировая сила.

Экология

Для целей настоящей статьи и не теряя из виду того факта, что в реальности различия между окружением, к которому адаптировались кочевники евразийских степей, фактически бесконечны, я хотел бы провести различие между двумя районами распространения пасторализма, которые для удобства буду именовать «степями» и «пустыня¬ми». Пустынная среда характерна для Средней Азии (региона, кото¬рый включает нынешний Афганистан, Советскую Среднюю Азию без Казахстана, Сянцзян южнее Тянь-Шаня) и Ближнего Востока. Степ¬ная среда охватывает широкую зону, простирающуюся от Европы до Маньчжурии примерно по 50-й параллели северной широты. Ее ос¬новными регионами являются южнорусские степи, Казахстан, Джун¬гария, большая часть Амдо (нынешняя провинция Синцзян) и Монго¬лия к северу и югу от Гоби.
Степи отличаются меньшей сухостью, чем пустыни Ближнего Востока, и представляют собой, главным образом, обширные прерии и горные склоны, на которых даже сейчас немного городов и поселе¬ний земледельцев, а в прошлые времена было и подавно меньше. Обычно эти территории представляли незаселенные луга, находящие¬ся далеко от мест поселения земледельцев.
Невозможно жестко связать те или иные тюрко-монгольские эт¬нографические общности с каким-либо определенным типом кочев¬ничества. В рамках широкого и сложного разнообразия территори¬альных и временных окружающих условий эти тюркоязычные и мон¬голоязычные народы адаптировались к целому спектру хозяйственных систем от интенсивного земледелия до чистого номадизма, включая случаи смешанного хозяйствования, где отсутствует резкое разделение на кочевников и земледельцев. Тюрки и монголы были кочевниками, полукочевниками (с разной степенью подвижности) и даже земледельцами.
В XII в. монголы не были лингвистической или этнографической общностью, но были просто доминирующим племенем одной из пле¬менных конфедераций, которые населяли степи нынешней Монголии (условно говоря, «монгольских степей»). Вероятно, ни само племя монголов, ни другие племена конфедерации, которой монголы дали свое имя, не состояли полностью из этнографических монголов или народов, которые говорили на монгольском языке.
Кроме них существовали еще три крупные конфедерации – татар, найманов и кереитов. По всей видимости, они также имели в своем составе население, которое мы относим к монголам с этнографиче¬ской и лингвистической точки зрения. Монголы (в сформулирован¬ном выше смысле), вероятно, составляли большинство населения монгольских степей, однако неизвестно, в какой пропорции по отно¬шению к номадам, которых с этнографической и лингвистической точки зрения следует отнести к тюркам. «Тайная история монголов» рассказывает о народах «девяти языков» [Cleaves 1982: 178]. Думает¬ся, речь идет и о языках, и о диалектах.
Для членов монгольского племени, членов монгольской конфе¬дерации и для населения монгольских степей с экологической точки зрения территорией обитания были аридные зоны, а основой хозяйст¬ва – скотоводство и охота. Адаптация к степным условиям требовала от всего населения сезонных миграций в поисках «воды и травы», как это изложено в китайских хрониках. Кочевники не имели стационар¬ных поселений, недвижимых мест проживания, хотя их миграцион¬ные маршруты были, по большей части, фиксированными. Такая жизнь была трудна и неопределенна. Скот любой группы, большая часть животных, составлявших основное богатство племени, даже стада всей конфедерации могли быть утеряны практически за одну ночь от болезней или голода.
За исключением непрерывной миграции, пасторальный номадизм может иметь больше общего с земледельческим оседлым хозяйством, чем это обычно признается. Даже степные кочевники практиковали некоторые зачатки земледелия, сея зерновые в пригодных для этого местах и возвращаясь позднее, чтобы собрать урожай. Однако подвижность предполагает особую культурную и социальную динамику и, следовательно, предполагает качественные отличия между культу¬рами и обществами оседлых и номадных экологических моделей.
Скотоводство и постоянные перемещения способствуют двум ха¬рактеристикам, которыми номады евразийских степей прославились в истории – инициативности и быстрой способности к адаптации. Не¬обходимость быть всегда в движении, временно останавливаться в не¬знакомых местах вынуждала их к быстрой адаптации. Кочевники-ско¬товоды должны были адаптировать свою культуру к регулярным и се¬зонным изменениям внешней обстановки в мирное время и к внезап¬ным и радикальным переменам окружающих условий в периоды вой¬ны. Вид «естественного отбора» приучил номадов наслаждаться ощущением свободы. Им нравилось движение и их тянуло к нему.
Миграция означала наличие руководства, постоянную готовность встретить непредсказуемые опасности и всегда быть готовым к схват¬ке с неизвестным врагом. Вожди номадов были приучены обеспечи¬вать передвижения своих народов и стад по регулярным маршрутам миграций. Эти навыки помогали им контролировать постоянные пе¬редвижения войск и толп пленников. Миграция стимулировала разви¬тие воинских качеств, умение всадников метко стрелять из лука на скаку. Облавные охоты, проводившиеся в мирное время, помогали координации для решения тактических задач в периоды войны.
Когда мужчины участвовали в военных кампаниях, они могли ос¬тавить стада на своих жен и детей. Скотоводство не требовало боль¬шой трудоемкости производства. Номадам не нужно было защищать засеянные поля и постоянные жилища. По этой причине они могли легко выдерживать войну на своей территории. В условиях степи война никогда не была настолько разрушительной, как в оседлом земледельческом мире.
Когда начиналось сражение, в нем участвовали все. Различия между воином и пастухом не существовало. Война и набеги – и «месть» (ӧs), которую они практиковали – были славой племени и всего народа. Монгольская культура XIII столетия была культурой воинов. Культурой, которая больше всего ценила героев.
С экологической точки зрения не требовалось общественной ор¬ганизации выше уровня племени. Всякий, претендующий на место надплеменного вождя, должен был заставить подчиняться себе высо¬комобильное население, которое могло просто откочевать, проигно¬рировав, тем самым, претензии на власть. Племенные вожди не горели желанием потерять свою автономность, так чтобы властелин всей кочевой федерации мог править или облагать налогами их племена. В отличие от аграрных обществ, которые могли копить богатство и хра¬нить его, степное общество покоилось на богатстве, состоящем из скота, которому были необходимы обширные пастбища и которое нельзя было концентрировать в едином центре власти. По этой же са¬мой причине надплеменной правитель не мог содержать постоянную армию, которая была бы в его полном распоряжении.

Общество

Лояльность племен не могла бесконечно поддерживаться силой. Ее следовало покупать. Чтобы купить покорность племен, тот, кто был правителем, должен был дать им нечто, чего они не могли полу¬чить сами. Внешняя опасность не являлась причиной, достаточной для необходимости объединения в стабильную надплеменную поли¬тик) (supratribal polity), поскольку для самообороны было достаточно временных альянсов. В то же самое время при внезапном нападении кочевники часто предпочитали просто рассеяться и укрыться в труд¬нодоступных местах.
Скот представлял жизненно важное богатство для номадов. Ми¬нимальный прожиточный уровень составлял от 20 до 40 животных на каждую семью. Для того чтобы повысить собственный капитал в форме скота, можно было совершить набег на соседей. Но для того чтобы отнять животных у других кочевников, также необязательно было объединяться в надплеменную политию. Грабеж других нома¬дов не мог быть долговечным средством для обогащения. Набеги оз¬начали насилие и, во всяком случае, награбленное добро нельзя было хранить. Угнанных животных следовало распределить для выпаса между скотоводами, и если у них было достаточно своего скота, по¬добный постоянный источник обогащения мог создать проблемы для использования пастбищных ресурсов.
В то же время для вымогания богатств у земледельческого обще¬ства степным кочевникам требовалась надплеменная политая. Пле¬менное сообщество номадов могло совершить набег на земледельче¬ское поселение или городок, захватывая продукцию такого типа, ко¬торую не могла производить степная экономика. Однако сельские жи¬тели и города обычно защищались государством, так что в обычной ситуации набег являлся достаточно редким событием, обусловленным какими-то особыми обстоятельствами.
Долговременное вымогательство богатств у оседлых народов бы¬ло не под силу отдельным племенам, хотя номады всегда имели в той или иной степени возможность вести мирную торговлю и выменивать излишки скотоводческого производства на продукцию земледельче¬ского хозяйства, что не способствовало стремлению племен отказать¬ся от своей автономии в пользу надплеменных объединений. Так бы¬ло в отношениях с Китаем, где деление на кочевников и земледельцев было более резким, чем в других частях евразийских степей, и где правящая бюрократия обычно монополизировала или сильно ограни¬чивала внешнюю торговлю со степняками. Это не стимулировало развитие торговли с номадами.
Перед степными кочевниками открывались три альтернативные политики для получения китайских товаров: набеги, угроза набегов или прямое вымогательство. Четвертая политика, обычно практикуе¬мая номадами пустынных зон Средней Азии и Ближнего Востока, а именно, завоевание и прямое управление, была непрактична для номадов степных зон вследствие больших расстояний между миром степей и миром земледельцев. Фактически только монголы в XIII-XIV вв. были единственной кочевой империей, которая правила Ки¬таем. Все предыдущие династии завоевателей Китая в Восточной Азии являлись не монгольскими, а «маньчжурскими», как их назвал антрополог Т. Барфилд .
Для полного существования за счет китайского государства надплеменной политии не требовалось, хотя ее существование могло бы облегчить вымогание больших выгод от китайского правительства. Координация племен была также необходима для вторжений в Китай и для осуществления угроз набегов.
Логика вышеприведенного анализа состоит в том, что основной целью племени была эксплуатация скотоводческой среды, тогда как основной целью надплеменной политии было вымогание материаль¬ных ценностей у земледельческих обществ.

Племя

Племя было основной единицей общества. Оно имело свои соб¬ственные традиции, институты, обычаи, верования и мифы общего происхождения. Все это, если племя было смешанного лингвистиче¬ского или этнографического происхождения, способствовало единст¬ву и идее общей идентичности. Все члены племени, включая простых людей (haran), традиционно рассматривались как потомки единого предка. Особенно закрытым было фиктивное родство, приписываемое ведущим семьям, которые обычно считались аристократами. Ведущие или благородные семьи носили имена, которые подразумевали при¬надлежность к кланам (obogh) и субкланам (yasun) в системе племен¬ного родства (входили ли простые скотоводы в obogh и yasun, неиз¬вестно), а из доминирующей среди них семьи обычно выбирался пле¬менной вождь (nоуаn и, как я полагаю, beki, а также другие титулы).
Выбор племенного вождя был, так сказать, избирательным, осно¬ванным на принципе танистри (tanistry) , центральному элементу в динамике тюркской, монгольской и манчжурской политики, которая часто не фиксировалась азиатскими историками. Кратко говоря, принцип танистри утверждал, что племя должно управляться лучше всего подготовленным представителем главной семьи. Иными слова¬ми, в случае смерти вождя право наследования не переходило автома¬тически в соответствии с каким-либо принципом старшинства. Ско¬рее, предполагалось, что оно переходит к самому компетентному из подходящих наследников. По обычаю, личная собственность отца переходила, после его смерти, к его самому младшему сыну от главной жены. Статус вождя не передавался.
Существование двух взаимно противоречащих традиций насле¬дования по отцовской и по боковой линии постоянно усиливало этот момент выбора. В соответствии с первой традицией предполагалось, что право наследования переходит от отца к сыну. Согласно второй традиции, ожидалось, что власть вождя передавалась старшему муж¬чине родственников вождя. Иными словами, в случае традиции на¬следования по боковой линии после смерти вождя его трон должен был переходить к самому старшему из его живых братьев и так далее до самого молодого из братьев, прежде чем власть вождя может перейти к следующему поколению, а именно к самому старшему из сы¬новей вождя. Не приходится говорить, что такая противоречивая сис¬тема могла обосновать любой выбор, который сделали ведущие чле¬ны племени.
Если племя было не очень большим, большинство племенных интересов обычно наилучшим способом обслуживалось своевремен¬ным разрешением вопроса о наследовании, а лидеры племени должны были обычно управлять так, чтобы минимизировать противостояние. Однако в крупном племени соперничающие претенденты на власть вождя поддерживались большим количеством личных сторонников (nӧkӧr). Это могло иногда привести к разделению племени, как к вре¬менному, так и постоянному. В борьбе за наследование соперничаю¬щие кандидаты и их нукеры конкурировали за поддержку со стороны авторитетных лиц в племени и создавали фракции, которые могли ли¬бо пойти на компромисс, либо бороться между собой. Соперники не ограничивались поддержкой членов своего племени. Если племя было частью конфедерации, данный кандидат мог получить поддержку правителя конфедерации или других могущественных сил внутри нее.
Племена или ведущие кланы и семьи также обычно имели особые от¬ношения с племенными (или даже неплеменными) могущественными силами за пределами конфедерации и иногда даже за пределами сте¬пи. Последних также можно было призвать для поддержки или спа¬стись под их защитой, если данный кандидат потерпел поражение [о племенной политике см.: Manz 1983; 1983а].
Не только члены семьи вождя, но и предводители аристократиче¬ских кланов племени часто окружали себя нукерами и имели возмож¬ность для захвата власти вождя или отделения, увода с собой простых номадов (haran) и формирования нового племени. При этом рядовые скотоводы, как правило, всецело подчинялись воле своих лидеров и редко создавали какие-либо оппозиционные объединения по своей собственной инициативе.
Еще одной важной фигурой в племени был шаман (bӧge). Необ¬ходимость для номадов знать непознаваемое в быстро меняющихся условиях и необходимость иметь дело с капризами фортуны и силами природы придавали силы роли шамана. Шаман обычно принадлежал к типу шаманской «гильдии», которая обеспечивала связи с другими племенами, что могло принести пользу вождю и членам племени – связи, которые поддерживали влияние шамана в племени. Поскольку шаман контактировал со сверхъестественным миром, его поддержка для определенного кандидата в вожди могла быть весомой, если ша¬ман решал включиться в выбор наследника. Шаманы выбирали бла¬гоприятные дни для битвы, исцеляли физически и душевно больных людей, позволяли бездетным женщинам забеременеть, снимали порчу и тому подобное. Их роли, вероятно, варьировали от роли нукера племенного вождя до роли его конкурента за власть. Иногда шаман мог сам стать племенным вождем, соединив обе роли в одном лице.
Как только право наследования было установлено, основными обязательствами вождя становилось обеспечение руководства, закре¬пление пастбищ и определений маршрутов перекочевок. Его власть уравновешивалась и поддерживалась другими ведущими мужчинами племени, которых можно рассматривать как племенной совет, а также шаманом. Организационная структура племени могла оказаться, с од¬ной стороны, компромиссом между властью клана вождя и кланов аристократии, каждый их которых сохранял контроль над своими собственными кочевьями и, с другой – требованием рассеянного вы¬паса скота и перекочевок. В большинстве племен любого размера существовали, вероятно, по крайней мере, два иерархических уровня племенных подразделений между позицией племенного вождя и уровнем простого скотовода и его домохозяйства.

Надплеменная полития: нация, конфедерация, империя

В определенной степени надплеменная полития была макрокос¬мом племени. Его традиции и институты, его убеждения, действия и мифы общего происхождения были заимствованы большей частью из племенных прототипов. Подобно племени, надплеменная полития ос¬новывалась на политических союзах, матримониальных связях и тра¬диционном внутреннем и внешнем соперничества за власть. Как и племя, надплеменная структура провозглашала, принципы общей этничности и социальной идентичности.
Полития имела правящий линидж (монголы называли его altan urugh – «золотой род»), из которого, как предполагалось, в соответст¬вии с принципом танистри выбор надплеменного лидера осуществ¬лялся в соответствии с одной их двух разных традиций наследования – по отцовской или по боковой линии. Правящее племя (например, племя монголов) доминировало в политии и давало ей свое имя. Клан правителя (Борджигины в эпоху Чингис-хана), к которому относился золотой род, объединял фиктивным родством остальные кланы, кото¬рые входили в племя. Другие компоненты племени, возглавляемые своими предводителями, считались монголами «покорными» (il), то¬гда как племена, не входящие в политию, – «непокорными» (bulgha). Внешние группы и неплеменное население могли войти в состав по¬литии тремя основными путями: как самостоятельный компонент племени со своими традиционными вождями, как «доля» добычи од¬ного из компонентов политии, как неплеменные военные силы под командованием правителя или одной из других влиятельных фигур политии.
Подобно племенным вождям и аристократам, надплеменной пра¬витель и все претенденты на его пост имели личных сторонников из числа нукеров. Нукеры являлись глазами, ушами и руками для своего господина. Они были военачальниками в бою, выполняли админист¬ративные функции, различные тайные и официальные поручения, в целом, они составляли ядро того, что могло стать в будущем много¬численной имперской администрацией. Нукеры управляли личным домохозяйством господина и охраняли его, они одновременно были подчинены его воле и являлись его соратниками. Они получали власть и авторитет исключительно благодаря личности своего госпо¬дина и могли иметь любое социальное происхождение, как из кочев¬ников, так и из оседлых жителей, как из аристократов, так и просто¬людинов, и рабов. В случае, если нукеры происходили из кочевой аристократии, вероятно, они не должны были быть племенными вож¬дями (хотя сам Чингис-хан после достижения определенного уровня власти отошел от этой практики), поскольку обладание независимыми источниками власти могло бы способствовать появлению ненадеж¬ных нукеров.
Подобно племени, надплеменная политая имела своего шамана, роль которого могла изменяться от положения нукера правителя до позиции его конкурента за власть.
Среди ранних арийских (индоиранских) народов степи, от кото¬рых тюрки и монголы взяли многое из их культуры, верховное значе¬ние роли жреца (священника) соперничало с ролью воина. В конеч¬ном счете, царский сан предназначался воинам, но жрецам, в качестве компенсации, приписывался более высокий ритуальный статус и они были весьма влиятельными в придании законности царской власти; так что они сохраняли возможность подвергнуть идеологической кри¬тике власть правителя. Параллель можно найти у ранних арабских племен, для которых роль кяхина (шамана или предсказателя) состоя¬ла, в определенной степени, в противостоянии власти сайида (пле¬менного вождя). Кяхин утверждал племенные решения и уравнивал власть сайида.
На надплеменном уровне у степных тюрок и монголов верховный шаман занимал подобное положение, узаконивал власть правителя либо высказывал сомнение в ней. Даже самый могущественный над- племенной правитель мог обнаружить, что его власть ограничивается либо даже подвергается угрозе со стороны верховного шамана, поддерживаемого межплеменной шаманской «гильдией».

При условии мобильности жизни кочевников, несущественного характера надплеменной социальной организации и слабой интегри¬рованной степных политий надплеменная политая, будучи основан¬ной на сегментарной оппозиции [Evans-Ptitchard 1940], была неста¬бильна и часто вообще распадалась. Таким образом, могли существо¬вать продолжительные периоды, когда крупнейшим действующим элементом было племя. Но даже в такие периоды отсутствия надплеменного общества единые традиции сохранялись, и члены племени считали себя принадлежащими к единому народу (ulus), который существовал в прошлом и в любое время мог быть восстановлен под новым или старым названием. Термин улус, корневое значение кото¬рого было «народ» , мог использоваться для обозначения племени или, более вероятно, надплеменной общности, даже если последняя существовала только в умах людей. Улус мог также обозначать суще¬ствующую надплеменную политию – либо слабо организованную «конфедерацию», либо жестко организованную «империю». Надпле- менное общество балансировало взад и вперед между надплеменной анархией (воображаемым единым народом) и надплеменной политией, которая, в свою очередь, флуктуировала между слабой конфеде¬рацией и (намного реже) устойчивой автократией.
Степные империи возникали только благодаря усилиям отдель¬ных претендентов на место надплеменного правителя, которые, так сказать, завоевывали племена надплеменного общества, а затем, что¬бы сохранять их объединенными, не имели иного выбора, кроме как держать их занятыми прибыльными войнами.
Со времен хунну в конце III в. племенные конфедерации степей Восточной Азии обнаруживали растущую тенденцию к империи, а монголы были ее кульминацией. В конфедерации хунну племена ут¬рачивали очень мало своей независимости – было достаточно казать¬ся объединенными ради вымогательства богатств у китайцев – и в военное время каждый номад оставлял себе все, что он награбил. Среди сяньби, которые достигли могущества в III в. н. э., правитель имел право распределять добычу среди соплеменников. С подъемом тюрок в VI в. власть правителя стала жестче, с претензиями на абсолютизм, и его роль была в большей мере полностью военной. Кидани – «маньчжурская» империя в терминологии Т. Барфилда, развили эту тенден¬цию в X в. еще дальше, введя жесткую военную дисциплину и уста¬новив прецедент абсолютистского централизма, который должен был бросить тень на монгольские степи в конце XII столетия.

Хан

Конфедерация могла быть сформирована по инициативе племени с тем, чтобы получать уступки от Китая и, если это было действи¬тельно так, надплеменной правитель мог быть немного больше, чем номинальный властелин. Но формирование степной «империи», в ко¬торой надплеменной правитель, действительно, правил, требовало степного «императора», поддерживаемого надежными нукерами и мощной коалицией племенных вождей.
Поскольку наш нынешний опыт отдален от времени, когда инди¬виды играли ведущие роли в истории, историки все больше стреми¬лись к принижению значения личности в истории, рассматривая их результат более глубоких социальных и экономических сил. Сейчас иногда даже трудно вообразить исторические условия, в которых об¬щество и политики были так структурированы, что отдавали огром¬ную власть в руки отдельных лиц, чьи личные качества и эксцентрич¬ность играли серьезное значение в определении хода исторического процесса. Но в монгольских степях XII в. численность населения бы¬ла мала, вероятно, не более одного миллиона человек или около того [Мункуев 1977: 394-395; Khazanov 1979: 14-15; Smith 1975: 287]. По¬литические структуры были хрупкими, а правление – высокоперсо¬нальным.
Будучи созданием правителя, степная империя – в отличие от конфедерации – своим существованием была обязана его личности. Когда правитель умирал, существовал риск распада. Если правитель не удовлетворял ожиданий племен, которые предвкушали дележ бо¬гатств, которые он вымогал, империя снова могла превратиться в конфедерацию. Поэтому возобновление империи сильно зависело от личности правителя и намного меньше – от его поста. Титул надплеменного правителя никогда не являлся обезличенным термином как kha или khan. Очень часто он предварялся дополнительными определениями как ong (китайское ван – «князь», «правитель»), gür (всемо¬гущий) или chinggis (возможно, шаманское слово [Cleaves 1977]) – и khagan или kha’an и также другие аналогичные термины, например tayang (китайское тайван – великий царь). Все эти термины необяза¬тельно использовались в строгом значении титулов, скорее, их применяли как эпитеты или прозвища отдельных правителей. «Хан» – удобный общий термин для надплеменного правителя, но не следует думать, что племена всей степной «нации» считали, что ими управля¬ет именно он.
Степной хан не был окружен пышностью, церемониями или тай¬нами, чтобы облекать свой сан ореолом божественного лица, подобно иранским, римским или китайским императорам. Его цель была зем¬ной: получить и распределить богатство. Особое значение придава¬лось качеству щедрости (Угэдэй, например, казался в персидских ис¬точниках слишком расточительным для современных читателей, но щедрость была необходима для популярности и, таким образом, для сплочения империи – в контексте номадного общества). Однако еще более важными были качества воина и лидера. Как глава конфедера¬ции, правитель мог не участвовать в сражениях лично, но как само¬держец степной империи он должен был обладать соответствующими качествами. «Имперский» хан должен был вести своих подданных к успеху на поле брани и в вымогательстве богатств у правителей зем¬ледельческих обществ.
В степной империи – в отличие от конфедерации – связь между ханом и племенным вождем была связью между лидером и сторонни¬ком, между военачальником и командиром подразделения – но между двумя мужчинами как личностями, но не как официальными лицами. Эта связь была настолько личной – именно на ней держалась целост¬ность степной империи, что часто после смерти хана, если его после¬дователь не воссоздавал империю на аналогичных принципах, импе¬рия вскоре распадалась.
Будучи сам военачальником, хан степной державы не делегиро¬вал свои военные и гражданские функции специальным лицам. Эти функции не разделялись. Армией являлось общество. Но своем посту верховного военачальника хан теоретически обладал абсолютной вла¬стью над подданными. Это означало, что его юрисдикция в той сте¬пени, в которой он мог осуществлять ее, распространялась непосред¬ственно на каждого и не была ограничена определенным рядом обяза¬тельств, которые он мог требовать от племенных вождей.
Автократия являлась, конечно, идеалом, но не системой – в отли¬чие от конфедерации, бюрократии, либо олигархии. Ни один человек никогда не был способен радикально монополизировать эти функции. Он неизбежно был вынужден делегировать полномочия и когда авто¬кратические лидеры передавали престол, это приводило к постепен¬ному увеличению власти у бюрократов или олигархов, что истощало власть автократа. Именно так было в земледельческих обществах, где основатели империй более всего соответствовали идеалу автократи¬ческого лидера, а их последователи отдалялись от него все больше и больше, если они не являлись узурпаторами, создававшими новые правящие династии.
В степных империях был несомненно гораздо больший потенци¬ал для сохранения автократии. Если империи номадов удавалось вы¬живать от поколения к поколению, это было связано с тем, что каж¬дый преемник вел себя не как типичный наследник в оседлоземледельческом государстве, но, скорее, как новый основатель новой династии. Без этих качеств, с помощью которых обычно в борьбе но¬вый правитель приводил своих приверженцев, а не наследовал их от своего предшественника, скорее всего, империя вряд ли была способ¬на просуществовать сколько-нибудь длительное время. Степная им¬перия, возглавляемая автократическим лидером, имела хорошие шан¬сы на выживание, тогда как империя кочевников, ведомая олигархи¬ческой группировкой, подвергалась опасности быть низведенной до уровня конфедерации или даже этнической общности, не имеющей надплеменной власти. Недостаточный характер надплеменной политии проявлялся и в танистриальном порядке наследования. Чингис¬хан, Угэдэй и Мункэ, вероятно, были ближе к идеалу истинных авто¬кратов, чем какие-либо другие правители в истории степи.

Право наследования

На племенном уровне право наследования вождя было относи¬тельно простым вопросом. Представители племени были согласны с тем, что племя должно иметь вождя. Единственный вопрос – кто? На надплеменном уровне проблема была более сложной. Если это был правитель конфедерации, который умер, племена должны были ре¬шить, хотят ли они сохранить конфедерацию и если хотят, на каких условиях, а затем также решить, какой из легитимных кандидатов на наследование хана является наилучшим выбором. Если умирал пра¬витель степной империи, один из вероятных избранников должен был установить свою власть и вновь собрать кочевников в единую импе¬рию. Вполне вероятно, что в таком контексте борьба за наследование была наиболее яростной и длительной.
В конфедерации надплеменные вожди могла удовлетвориться и признать наследника на ханство, назначенного его отцом, покойным ханом. Подобным образом конфедерация могла мирно одобрить бо¬ковое право наследования, передающее ханскую власть старшему мужчине правящего линиджа. Иногда племенной вождь или другой лидер, не относящийся к ханскому линиджу, мог захватить надплеменную власть и править de facto от имени марионеточного хана – самым известным примером (уже намного после создания Мон¬гольской империи) являлся Тамерлан, который правил как эмир и Эсен, который имел титул тайши [Serruys 1977]. Конфедеративный совет мог даже, при общем согласии, выбрать в качестве нового пра¬вителя одного из племенных вождей, создав, таким образом, новый правящий линидж. Нельзя исключать и того, что в редких случаях представитель извне доминирующего в конфедерации этнического истэблишмента мог собрать под свои знамена достаточное количество племен, чтобы узурпировать место правителя.
Однако в большей степени порядок наследования надплеменной власти существовал как выбор, который осуществлялся посредством компромисса, невыполнения обязательств, убийства (обычно брато¬убийства), вооруженного столкновения соперничающих сторон или даже всеобщей межплеменной войны между несколькими претенден¬тами, принадлежащими к правящему линиджу. Как правило, после смерти хана его братья, сыновья, а иногда также дядья и племянники могли являться кандидатами на престол и это обычно приводило к некоторым формдм конфликта.
Борьба за наследование необязательно откладывалась до того момента, когда умирал правитель. Предвидя приближающийся мо¬мент, ханские сыновья обычно начинали образовывать фракции и ук¬реплять свое положение до смерти своего родителя, а характер борь¬бы мог меняться от политических маневров до отцеубийства. Знаме¬нитым примером последнего – хотя историки, по-видимому, не счи¬тают его аналогичным системе танистри, существовавшей у тюрок, монголов и чжурчжэней, были опасения, которым подвергся цинский император Канси в отношениях со своими сыновьями [Wu 1979]. Не было ничего необычного в том, что сам отец играл активную роль в стимулировании борьбы своих сыновей за танистри посредством пе¬редачи командования воинскими силами или предоставления пре¬имуществ другими способами в пользу кандидата его выбора. Доведение этого принципа до логического конца, как это сделал Селим Жестокий из Оттоманской империи, уничтожив всех своих сыновей, за исключением одного, кого он хотел видеть своим наследником, ве¬роятно, было весьма редким.
Когда хан умирал, идея регентства могла усилить целостность степной империи, раздробленной борьбой за наследование трона. При этом в качестве регента могло быть избрано более одного человека: главная вдова умершего правителя и ее младший сын (согласно ми¬норату odchigin – буквально владелец очага), а также старейший муж¬чина в роде правителя (akha – буквально «старший брат»). Более того, подобные регенты обычно сами присоединялись к той или иной пар¬тии в борьбе за трон, а также сами могли претендовать на вакантное место правителя. В любом случае, стабильность империи в подобной ситуации являлась не более чем видимостью.
Чтобы оформить свое повиновение кандидату на трон и объявить конкурирующие фракции, сторонники кандидата собирали собрание (khuriltai) – также используемое для планирования кампаний – на ко¬тором они провозглашали его повелителем. Иногда эти собрания бы¬ли неподдельно безоговорочными и состояли из представителей всех племен этнической общности. В таких обстоятельствах они могли иногда быть избирательными. Но созыв курилтая без результата, имеющего форму заранее известного решения, вероятно, был редким. Намного чаще они были только церемониями провозглашения данно¬го кандидата, действующего от имени всего степного народа.
Историки-правоведы, изучающие земледельческие цивилизации, в которых структура наследования осуществлялась более-менее по¬следовательно, пишут об «узурпациях» применительно к кочевникам и стремятся отсчитывать начало правления всякого хана со времени курилтая, который его провозгласил. Однако при этом не учитывает¬ся реальное время борьбы за надплеменную власть. Свержение дейст¬вующего правителя членом правящего линижда, имеющего право на трон, не было «узурпацией» с точки зрения степных кочевников. Ре¬альное начало правления отсчитывается от окончательного триумфа победившего конкурента над последним из серьезных противников.
Период междуцарствия был важным периодом в жизни любой степной державы из-за опасности распада. Могло произойти измене¬ние племенного состава империи, прибавление племен или, наоборот, отделение какой-либо группы к другой конфедерации или империи. Наконец, империя или конфедерация могла разделиться мирным пу¬тем на составную конфедерацию из двух частей – восточную и запад¬ную, которые управлялись братьями с номинальным подчинением младшего старшему.
В отсутствие какого-либо общепринятого правителя участие в избирательном процессе составляло членство в надплеменной политии, независимо от того, каким образом было осуществлено избрание – племенным соглашением или гражданской войной. Цикличный, трудный и часто затяжной и даже бурный процесс выбора претенден¬та на престол политизировал племенное сообщество снизу доверху. Царящие в обществе настроения не могли не учитывать племенные вожди и аристократы. В течение этого процесса целостность надпле¬менной политии сохранялась в обстановке постоянной борьбы за на¬следование (персидские и китайские источники, в своей основе, име¬ют протолуидский характер и подчеркивают законность притязаний на престол соответствующей группировки; к тому же данные тексты написаны не кочевниками, а носителями оседло-земледельческой культурной традиции).
Борьба за престол на надплеменном уровне затрагивала и внеш¬неполитические отношения. Кандидаты на ханство обычно использо¬вали свои связи (прочные или периодические) с племенами вне кон¬федерации или другими сообществами. Если это позволяло достичь успеха, с течением времени победитель мог оказать ответную поддержку либо предоставить убежище своим внешним союзникам.
В то время как наследование в племенной конфедерации обычно было мирным, наследование в степной империи, как правило, не об¬ходилось без конфликта. В действительности, конечно, немалая угро¬за войны за наследство присутствовала даже в самой дружной пле¬менной конфедерации, поскольку любой кандидат на надплеменное правление, вероятно, тешил себя мыслью об уничтожении независи¬мости племен, установлении автократии и прибыльной внешней экс¬пансии.
Когда степные империи создавались, это было делом рук амби¬циозных лидеров и племен, покорившихся их власти в надежде полу¬чить свои плоды от будущей победы. Таким образом, чтобы успешно управлять империей – а не просто властвовать в конфедерации – хан должен иметь зоркий глаз как на войну, так и на политику, являться личностью, чтобы руководить своими приверженцами и обладать способностью покорять свои собственные народы и подчинять их своему влиянию. Наилучший способ отыскать правителя с такими ка¬чествами – посмотреть, кто преуспел в гражданской войне за наслед¬ство.

Консолидация степной империи

Перед началом кампаний, которые могли бы оправдать его суще¬ствование, всякий претендент должен был создать свою автократию. Степные автократии была плодом гражданских войн. Фазе побед и грабежа нации должна была предшествовать фаза, в которой насилие было направлено внутрь. Межплеменная степная война не была так разрушительна, как война в аграрных сообществах, но во время борь¬бы за престол коллективные силы племен нейтрализовались, и народ был уязвим для нападений извне.
Борьба за наследование была по своей природе одной из высших точек племенной автономии, но когда один из кандидатов на пост ха¬на начинал добиваться успеха, положение начинало изменяться в дру¬гую сторону. Неприсоединившиеся к партиям элементы переходили на его сторону. Чем больше была его победа, тем больше фракций со¬биралось под его знаменами. Сторонники конкурирующих кандида¬тов, объявленные на его курултае мятежниками, могли быть подверг¬нуты набегам, а их имущество распределено среди сподвижников по¬бедителя. Богатства и привилегии, таким образом, изначально долж¬ны были распределяться членами победившей группировки, но даже фракции проигравшей стороны или проигравших сторон, с течением времени, могли быть успокоены после окончания процесса внутрен¬ней консолидации, по мере того, как противоречия выносились нару¬жу и появлялась добыча, которую можно было делить между всеми.
Когда хан побеждал всех своих соперников, наступал в некото¬ром роде критический момент. Племенные вожди, по всей видимости, всегда ощущали некоторую степень противоречивости относительно преимуществ абсолютистской империи. Сильный правитель подразу¬мевал слабых вождей, а сильные вожди означали слабого правителя; вожди могли пытаться заставлять хана натравливать племена друг на друга, усиливая, таким образом, племенную автономию. Но если хан был могущественен сверх определенного уровня, кандидаты на посты племенных вождей могли нуждаться в его поддержке. Надплеменной автократ мог даже назначать вождей племен, находящихся под его правлением.
Нет ничего необычного в том, что когда представлялась возмож¬ность, племенные вожди протестовали, но хан обычно более или ме¬нее терпимо смотрел на такие обстоятельства, понимая, что популяр¬ность вождя среди его соплеменников часто требовала от него попы¬ток сохранения как можно большей автономии для его племени.
После того как противники хана уничтожались, он мог начинать организацию своего народа на внешнюю войну и превращения своей политии в автократию путем поглощения других степных племен и конфедераций. На данном этапе, когда силы племен начинали на¬правляться за пределы империи, положение правителя становилось более надежным, а при удаче его задача упрощалась. Внешние племе¬на, наблюдая мощную военную машину в действии, иногда предпо¬читали добровольную капитуляцию. Лидер, который побеждал в сра¬жениях, побеждал не только врагов, но и сторонников. Каждый хотел быть на стороне победителей. Каждый хотел иметь право на долю до¬бычи.
Создателю мощной степной империи были доступны два важных и освященных веками средства, которые могли помочь ему связать племена его народа с его волей и вовлечь в его сферу другие этносы номадов. Первое из них было структурным, а второе – идеологиче¬ским.
Структурным средством была десятичная военная организация, которую степные правители использовали время от времени начиная еще со времен хуннской конфедерации. Десятичная система не заме¬няла племена. Даже Чингис-хан не был настолько могущественным, чтобы это осуществить. Племена и племенные вожди продолжали существовать, но при десятичной организации правитель имел воз¬можность в военном командовании обходить каналы племенной и внутриплеменной власти. Это было мощное оружие в руках степного правителя, и оно могло значительно усилить его власть.
Десятичная организация также облегчала включение внешних сил. В 1203 г., после поражения могущественного правителя кереитской конфедерации Тоорила, Чингис-хан разделил своих сторонников на подразделения, насчитывающие тысячи (mingghan), сотни (jaghun) и десятки (harban) человек. Через три года, объединив под своей вла¬стью всех степных номадов, за исключением «лесных народов», он ввел еще одно более крупное образование по 10 тыс. чел. (tümen), создав три таких подразделения – левое, правое и центральное [Hsiao 1978: 9-11, 130 п. 44]. В 1203-1206 гг. десятки, действительно, могли содержать каждая по десять человек, а сотни – по сто, но чем выше количество людей в подразделении, тем менее вероятно, что оно со¬хранялось (или даже было таковым в момент создания) в полной ме¬ре . Вообще командир тысячи или тьмы, вероятно, должен был быть племенным вождем, а численность подразделения могла отражать статус индивида или силу его племени, а не фактическое количество воинов под его руководством. Это можно было наблюдать, например, в несоответствии между тюрко-монгольской и могольской (в эпоху Акбара) системами ранжирования, которые полностью зафиксирова¬ны благодаря Абуль-Фадлу, Бадаюни и др. [Quereshi 1966: 88-113].
Идеологическим средством усиления контроля хана была вера в Тенггери, или Тенгри (в летописях Тнгри), всемирного, дарующего победы бога, который подобно всадничеству, почитанию огня, этимо¬логиям (возможно) всех тюрко-монгольских терминов в отношении вождей и правителей и, как я полагаю, концепции универсальной вла¬сти (хотя диффузионисты могут приписывать ее Египту, а антидиф-фузионисты – самостоятельному изобретению в каждой из главных цивилизаций), а также самого монотеизма, который пришел от древ¬них арийцев, некоторые из которых мигрировали в Иран и Индию, а другие остались в степях.
Идея всемирного верховного бога – семитская монополия на ко¬торого является лишь одной формой – содержит в себе возможность единой универсальной сферы на земле и вероятность того, что вер¬ховный бог может назначать единого правителя для установления своего правления над всей этой универсальной сферой [Kotwicz 1950; Turan 1955; Pallisen 1956; Roux 1956; 1962; Saunders 1977b; Mori 1981]. Если такой правитель рассматривался как воин-завоеватель, что было в традициях Степи, ведущая идеология не имела предубеждения против насилия и кровопролития и не насчитывала каких-либо институциональных пределов в отношении абсолютности его авто¬кратии. Целью правителя было установление порядка Тенггери в ми¬ре, и если племена (внутри или вне народа правителя) полагали, что он получил предназначение Тенггери, они могли встать под его зна¬мена.
(Владение мандатом Тенггери демонстрировалось успехом в бит¬вах, и в этом отношении оно отличалось от европейского понятия бо¬жественного права королей, которое приписывалось даже неудачли¬вым монархам.)

Тенггери не даровал свой мандат каждому поколению, так что вполне вероятно, что амбициозная претензия правителя на его полу¬чение воспринималась подданными со скептицизмом. Легитимация подобной претензии была одной из возможных функций шамана. Он мог подтвердить претензии хана на получение мандата Тенггери или, что было более убедительно, Теннгери мог даровать свой мандат ха¬ну, используя шамана в качестве посредника. В последнем случае роль шамана могла быть такой, как роль священника. Он мог инфор¬мировать хана (и любого другого) о выборе Тенггери. Будучи свя¬щенником, шаман был могущественной фигурой, которая могла в оп¬ределенный момент позднее усомниться в законности избрания пра¬вителя и оспорить его власть. Если шаман был достаточно послуш¬ным, он продолжал поддерживаться ханом, в противном случае хан должен был ликвидировать шамана и сам стать и священником и им¬ператором. Мировой властелин не нуждался в каком-либо посреднике между ним и верховным богом, от которого он получил свою миро¬вую власть.
Однако, в конце концов, ни победа в войне за престол, ни подчи¬нение других степных племен и конфедераций, ни установление деся¬тичной военной системы, ни мандат Тенггери на покорение мира и универсальное господство не могли сохранить власть степного авто¬крата и целостность его общества, если он не использовал свою власть и свой народ для захвата богатств оседлых земледельческих народов. Только вымогательство оправдывало конфедерацию с номи¬нальным правителем. Однако, если племена оставались под властью степного автократа, он должен был осуществлять набеги и вторжения. Цена автократии была такова, что автократ не мог остановиться: он должен был продолжать обогащать своих подданных и постоянно за¬нимать их непрерывной войной.
Теперь пришло время обратиться к вопросу, с которого мы начали.

Что приводило монголов в движение?

Что заставляло часть номадов перемещяться? Сяо Цицин опуб¬ликовал изящную статью, перечисляющую семь основных причин, которые были представлены для объяснения того, почему в течение многих периодов истории кочевники-скотоводы неоднократно втор¬гались в Китай [Hsiao 1972]. Среди них следующие: (1) жадная и хищническая природа кочевников; (2) климатические изменения (за¬сушливость); (3) перенаселение степи; (4) отказ китайцев торговать (скотоводческие излишки нельзя было реализовать); (5) необходи¬мость дополнять низкопродуктивную экономику кочевников посред¬ством грабежа более стабильной земледельческой экономики; (6) соз¬дание надплеменной политии; (7) психология номадов – желание ощущать себя равными китайцам и вера в божественное назначение своих степных правителей покорять мир.
Все эти причины (которые в значительной степени взаимосвяза¬ны) можно по-разному применить к внезапному прорыву монголов в Восточную, Юго-Восточную и Среднюю Азию, Европу и на Ближний Восток в XIII в. Однако причина, которую я считаю основной и аргу¬ментирую в этой статье, имеет номер шесть.
Динамика, которую я приписываю монгольской экологии и об¬ществу XII столетия, делает внезапные вторжения монголов ничем иным, как естественным обстоятельством. Чего еще следовало ожи¬дать от общества с воинственной культурой, все население которого непрерывно мигрировало, экономика которого была весьма хрупкой, а возможность создания более крупных объединений напрямую зави¬села от вымогательств от земледельческих обществ? Общества, обы¬чай которого стимулировал наследование трона с использованием борьбы, история которого обнаруживала устойчивую тенденцию к абсолютизму и империи, и империи которого (в противоположность конфедерациям) основывались на войне за свою непрерывную спло¬ченность? Какие еще империи, если бы они завоевали все степи, име¬ли бы только один путь, открытый для них – экспансию в оседлый мир?

Если я прав в отношении вышесказанного, реальный вопрос со¬стоит не в том, что заставило монголов быть в движении, но почему такие громадные завоевания никогда не имели места до того? Исто¬рики, кстати говоря, не имеют объяснения тому, почему определенная конъюнктура событий не существовала во времена, отличные от тех, когда она существовала, или почему полная возможность какой-либо исторической ситуации не всегда реализовывалась (я намерен оста¬вить этот вопрос для более позднего рассмотрения). Тем не менее вполне своевременно изложить некоторые причины того, почему я считаю, что военные возможности монголов были реализованы при Чингис-хане и двух первых его наследниках – Угэдэе и Мункэ (Гуюка по причинам, которые я упомяну ниже, я не считаю полностью до¬бившимся наследия).
Во-первых, определенную роль могли играть климатические из¬менения, если прав Г. Дженкинс в отношении того, что «в 1175–1260 гг. произошло резкое снижение среднегодовой температуры в Монголии», неблагоприятно воздействовавшее на «распространение и высоту степных трав, жизненно важных и для стад скота, и для охоты», так что «энтузиазм монголов в отношении завоеваний мог впол¬не подогреваться климатическими ухудшениями» [Jenkins 1974]. Это предположение климатическое, но его следует отличать от второй причины Сяо Ци-цина, поскольку здесь упоминается изменение тем¬пературы, а не засушливость. С другой стороны, любые климатиче¬ские сокращения пастбищ могли привести в действие третью и пятую причины Сяо и обеспечить мотив для шестого.
Во-вторых, личность Чингис-хана должна была играть централь¬ную роль, особенно ввиду личного характера связей, которые соеди¬няли кандидата на ханство и его сторонников, военачальника и его командиров и которые облекали каждого из всех надплеменных пра¬вителей и лидеров мерой их полномочий. Чингис-хан должен был быть лидером чрезвычайного таланта, способным к железной дисци¬плине и способным внушать преданность и превосходить в этих от¬ношениях других степных лидеров его времени.
Он также должен был обладать заразительным ощущением сво¬его божественного (Тенггери) назначения. Кокочу по прозвищу Теб Тенггери – верховный шаман монголов, который, вероятно, и изо¬брел титул «Чингис-хан», наделил Темучжина им и подтвердил одоб¬рение на курултае 1206 г. «Бог говорил со мной, – провозгласил Ко¬кочу, – и он сказал: ‘Я даровал всю землю Темучжину и его детям и назвал его Чингис-ханом. Приказываю ему отправлять правосудие та¬ким-то и таким-то образом’»[Воу1е 1958а: 39].
Но Чингис-хан никогда не мог быть уверенным в своем мандате, пока в живых оставался шаман, превратившийся в священника. То, что Тенггери дал через Кокочу, мог через посредника и забрать об¬ратно. Лучшим способом в этой ситуации было уничтожение шамана, чтобы установить связь с Тенггери напрямую, превратившись, таким образом, и в священника, и в императора, монополизирующего и ре¬лигию и империю. Боязнь своего шамана со стороны Чингис-хана хо¬рошо подтверждена в «Тайной истории». То, что он имел основания для опасения, доказывается тем, что Кокочу настраивал Чингис-хана против собственного брата Хасара, собрал большое количество нома¬дов под своим подчинением, и тем, что он открыто хотел уничтожить младшего брата Чингис-хана Темуге.
Когда Кокочу был убит, Чингис-хан был осторожен в том, чтобы открыто признать, что шаман потерял свою жизнь потому, что попы¬тался посеять вражду между ханом и его братьями и поэтому, соглас¬но официальной версии, причина заключалась в том, что «его разлю¬бил Тенггери» [Cleaves 1982: 182]. Но даже в поколении внуков Чингис-хана монголы все еще взывали к имени Теб Тенггери как к по¬среднику, который впервые передал мандат Тенггери Чингис-хану, мандат, который, по мнению потомков Потрясателя Вселенной, наследовался ими, что подтверждается из письма Хулагу французскому королю Людовику IX в 1262 г.: «Бог., в эти последние дни говорил с нашим дедом Чингис-ханом через Теб Тенггери (имя, которое следует понимать как пророка бога), его родственники, чудодейственно выяв¬ляя будущие события [и] призывая его, через говорящего Теб Тенггери ‘Я единственный всемогущий бог и ставлю тебя над народами и… царствами, чтобы сделать властелином и царем всей земли, уничто¬жать и сносить, побеждать и разрушать, строить и сеять’» [Meyvaert 1980: 252].
Когда Чингис-хан набросил свою «золотую уздечку» (altan arghamji) на шеи народов, которые он покорил, он и монголы и, несо¬мненно, многие из тех, кого он завоевал, считали: то, что он делал, было божественным предназначением.
В-третьих, из уравнения нельзя выбросить случай. Случайно ока¬залось, что в юности Чингис-хана конфедерация его отца распалась, так что сторонники, которых он покорил, были даже больше лично привязаны к нему, чем могло быть, если бы он просто был участни¬ком борьбы за ханский трон, воюя за него со своими братьями. Не бу¬дучи принадлежащим к старшему правящему линиджу, он имел воз¬можность стать основателем династии, создателем степной автокра¬тии с печатью своей индивидуальности на ней и сохранить поддержку своих братьев в придачу. Случайно оказалось, что его отец умер в на¬чале жизненного пути Чингис-хана, так что завоеватель мог начать еще в раннем возрасте строить свое будущее, не ожидая кончины сво¬его отца. (Тамерлан впоследствии воспользовался аналогичным по¬ложением.)
Случайным оказалось и то, что Чингис-хан не подхватил ужас¬ную болезнь и что ни плохо, ни хорошо нацеленная стрела не убила его. Случайным, наконец, оказалось и то, что, несмотря на его нети¬пичное для степи пристрастие к генеральным сражениям, он никогда не потерпел такого поражения, которое подорвало бы его престиж. Поэтому в определенной мере случайно и то, что положение Чингис¬хана в имперском строительстве было нестабильным вплоть до окон¬чательного завоевания и объединения степи. Обычно на подобной фа¬зе власть любого степного правителя могла быть почти непобедимой при условии соблюдения военной технологии того времени – пока он поддерживал мобильность.
В-четвертых, хотя каждый правитель, вероятно, пытался опреде¬лить, который из его сыновей должен наследовать ханство, Чингис¬хан преуспел и в этом. Джучи и Чагатай, два старших сына Чингис¬хана, ссорились из-за военной добычи, и Джучи уже не подчинялся своему отцу во время жизни хана, но Чингис, тем не менее, ухитрился получить обязательства от четырех своих сыновей, рожденных глав¬ной женой, касающиеся наследования. Так велик был престиж Чин¬гис-хана, настолько умело он мог регулировать политическую арену и настолько желанным был Угэдэй, третий сын Чингис-хана в виде на¬следника, что монголы последовали этому выбору (наследование по прямой линии, а не по боковой) и провозгласили Угэдэя правителем на курултае в 1229 г. Таким образом, танистри, Немезида степных империй, не вызвала после смерти Чингис-хана гражданской войны, которая бы уничтожила то, что он сделал. Если бы это случилось, имя Чингис-хана было бы известно историкам, но не Истории, как можно видеть на примере Тамерлана, который завоевал бόльшую террито¬рию, чем Чингис-хан, но большая ее часть была утрачена после его смерти.
Это не означает, что влияние танистри не было. Угэдэй вполне мог расправиться со своим младшим братом Толуем, которому при¬надлежало 101000 из 129000 человек, которые составляли армию монголов в момент междуцарствия. (Сам Угэдэй имел не более 4000 человек.) Джувейни сообщает, что Толуй умер от спиртного [Boyle 1958b: 549 n. 9], но спиртное, которое убило его – судя по «Тайной истории», Рашид-ад-дину и «Юань ши» – было отравлено [Cleaves 1982: 211-214; Boyle 1971: 167-168; Yuan Shih ch. 10: 2887; see also Cleaves 1948: 317-319 n. 18]. Единственный вопрос: кто прописал яд – шаманы по собственной инициативе или по приказу Угэдэя?
В-пятых, Угэдэй оказался хорошим выбором. Начиная с него, ти¬тул правителя возвысился от хана до хагана (или хаана, переведенно¬го Джувейни и Рашид-ад-дином как каан). Угэдэй не был волен вы¬бирать многих из своих военачальников и приверженцев на основе личных отношений, поскольку наследовал их от отца, но, тем не ме¬нее, он преуспел в преумножении того, что ему осталось в наследство (отступления назад не было).
Чингис-хан разделил территорию своего королевства на четыре части (улуса), которые он отдал своим четырем сыновьям, но Угэдэй организовал новые кампании, понимая, что единственный способ, ко¬торым он мог сохранить единство империи, это направить силы мон¬голов наружу и обеспечить новую добычу. Он преуспел в поддержании десятичной системы, а сунский посол в 1236 г. рассказывал об этих подразделениях как о «системе гражданских домохозяйств» [Hsiao 1978: 131 п. 61], свидетельствуя о том, что десятичная военная система включала домохозяйства (семьи) воинсках подразделений, а не только самих воинов. Однако племена продолжали существовать независимо от этой десятичной системы, что подтверждается «Тайной историей», где сказано, что Угэдэй, как и ранее, распределял «паст¬бища и водопои» (nuntug usu) племен (ulus irgen), а не назначал их на основе десятичных подразделений [Cleaves 1982: 224].
В-шестых, Гуюк – сын Угэдэя и пришедший к власти наследник – умер прежде, чем могла бы начаться между ним и братом Бату (сы¬ном Джучи) война за наследство, способная раздробить империю. Своевременное соглашение между домами Джучи и Толуя вновь объединило монголов для кампаний против Китая и стран Ближнего Вос¬тока.
Угэдэй, несмотря на то, что он был достаточно одаренным, чтобы поддерживать единение монголов, не был Чингис-ханом и был не в состоянии избежать обычая танистри, чтобы передать наследство в руки того, кого он пожелает. Если обратиться к «Тайной истории», то известно, что борьба за наследование могла выйти за пределы семьи Угэдэя после смерти последнего, поставив риторический вопрос: «Ну а уж если у Угэдэя народятся такие потомки, что хоть травушкой- муравушкой оберни – коровы есть не станут, хоть садом окрути – со¬баки есть не станут, то среди моих-то потомков ужели так-таки ни одного доброго не родиться?» [Cleaves 1982: 197].
Маневры за наследование продолжались со времени смерти Угэ¬дэя в 1241 г. до 1252 или 1253 гг. Чагатай умер в 1242 г. Чингис-хан выразил предпочтение Кёдёну, второму сыну Угэдэя [Boyle 1971: 181]. Угэдэй выбрал своего сына Кёчу, но поскольку тот умер, хан на¬значил Ширмына, сына Кёчу [Boyle 1971: 181].
Туракина, главная вдова Угэдэя и регентша, склонила большин¬ство соплеменников под знамена своего старшего сына Гуюка. Одна¬ко многие непримиримо выступали против Гуюка из-за его вражды с Бату, который был в это время старейшим из потомков Чингис-хана (akha) и являлся одной из наиболее могущественных фигур в империи (эта вражда, вероятно, возникла в ожидании конфликта на основе та¬нистри, что внуки основателя улуса уже могли предвидеть). Темуге, младший брат Чингис-хана, также был претендентом, и он был пер¬вым, кто собрал вокруг себя войско и высказал претензии на трон. Когда стало ясно, что Темуге не сможет наследовать трон, он отка¬зался от своих притязаний.
Решив, что один из ее сыновей должен наследовать вместо Шир¬мына, Туракина удалось задержать решение дел на несколько лет, до тех пор, пока в 1246 г. она не созвала курултай, чтобы провозгласить Гуюка, к которому она благоволила больше, чем к Кёдёну, при этом последний не отличался крепким здоровьем. Бату послал своих брать¬ев присутствовать на курултае, но сам не принимал в нем участие. Гуюк, понимая, что вопрос о наследовании власти окончательно не может быть разрешен до тех пор, пока не устранен Бату, выступил против своего двоюродного брата, но умер на пути в 1248 г., тем са¬мым прервав борьбу за наследство до ее завершения. Хотя «Юань ши» определенно считает его императором, Джувейни и Рашид-ад- дин отказывают Гуюку в титуле хаана и ставят после его имени титул меньший по статусу, подобно титулам Джучи, Чагатая, Толуя и Хулагу, ни один из которых не считался когда-либо настоящим каганом.

Прежде чем империя могла распасться, вдова Толуя заключила соглашение с Бату, который позволил наследовать трон ее сыну – Мункэ. Сторонники Бату и Мункэ созвали свой курултай в 1251 г., провозгласили Мункэ и получили преимущество над менее организо¬ванными сторонниками Ширмына и других возможных претендентов. К концу 1252 г. или в начале 1253 г., после исключениянескольких принцев домов Угэдэя и Чагатая, борьба за престол была закончена.
Ценой этого соглашения была независимость Бату. Улус Джучи начал отделяться от империи, став отдельной конфедерацией. В тече¬ние некоторого времени, по крайней мере, Джучиды продолжали вла¬деть собственностью (t’ou-hsia или t’ou-hsiang) в толуидском Китае, Тем самым некоторое значение потомков Джучи в танистриальном наследстве продолжало оставаться, правда, с течением времени оно стало незначительным.
Таким образом, с некоторыми трудностями империя была объе¬динена и осуществляла только то, что могла делать империя, чтобы продолжать существовать – организовывать и продолжать экспансию.

Почему монголы несли так много разрушений?

На первый взгляд можно было ожидать, что тюрки и монголы следовали общей стратегии на Среднем Востоке. И те, и другие вы¬шли из монгольских степей, говорили на близких языках, имели об¬щие элементы в фольклоре, практиковали один и тот же набор номад¬ных адаптаций. Оба народа также смотрели на оседлый мир с точек зрения кочевников, стоящих один на один с Китаем.
Однако фактически разница между поведением тюрок на Сред¬нем Востоке и поведением монголов являлась более существенной. Тюрки проникали постепенно, небольшими группами, в течение дли¬тельного времени и вошли в мусульманскую культуру и политику ре¬гиона как полноправные члены. Ущерб, нанесенный ими земледель¬ческим обществам, был относительно невелик.
Однако не так было с монголами. Они ворвались, как лавина, ци¬клон, уничтожили большое количество людей и нанесли такие разру¬шения, что последствия этой катастрофы, бесспорно, все еще ощути¬мы. Большая часть объяснения этого контраста заключается в различ¬ных условиях, при которых оба народа осуществляли свое вторжение в средне-восточный земледельческий мир.
Многие из тюркских номадов стартовали в западном направле¬нии как изгнанники, которые потерпели поражение в борьбе с более сильными кочевниками за контроль степей Восточной Азии. Они приходили отдельными группами и, прежде чем достичь Среднего Востока, им сначала пришлось жить в Средней Азии, где они столк¬нулись с пустынной скотоводческой средой обитания, упоминаемой в начале этой статьи.
Пустыни засушливы и для них характерна скудная раститель¬ность. Пастбища можно найти, главным образом, вдоль границ пус¬тыни, где есть вода. Однако там, где есть вода, как правило, обитают не только номады, но и проживают земледельцы. Здесь же возникают города. В данных экологических условиях номады и земледельцы имели частые и многократные контакты. Пустыня ограничивала раз¬витие сельского хозяйства, как земледелия, так и скотоводства. По этой причине всюду, где имелись пастбища, они должны были пере¬межаться с городами и обрабатываемыми крестьянами полями. Кочевники, чей пасторализм в подобных условиях требовал сезонных перекочевок по одним и тем же местам, хотели мира со своими осед¬лыми двойниками по той причине, чтобы их ежегодное возвращение было желанным и обмен продукцией на рынках и с глазу на глаз меж¬ду отдельными кочевниками и торговцами или крестьянами мог осу¬ществляться с минимумом трудностей. В этой ситуации оба мира со¬существовали как части относительно компактного кочевническо- земледельческого континуума. При этом кочевники, пользуясь своей военной силой, конечно, стремились контролировать своих соседей, но в то же самое время понимали смысл в тех выгодах, которые давал для них соседний мир земледельцев и горожан. В ответ на условия среды номадами была разработана отчетливая структура взаимоот¬ношений с оседлыми соседями, структура, которая предполагала кон¬троль номадов задолго до прихода тюрок и монголов на Средний Восток. Здесь бедуинские племена управляли оседлыми народами в соответствии с данной структурой (контроля) и имели ее в виду как нечто само собой разумеющееся. Впоследствии, с появлением исла¬ма, арабские завоевания принесли арабскую форму этой пустынной структуры вместе со своей религией в западную часть Средней Азии, двигаясь на Восток, пока они не достигли границ пустыни и начала степей.
Тюрки, прибывающие постепенно и группами ограниченного размера, встретились, таким образом, с культурной средой, уже под¬готовленной предшествующими кочевниками. Эта среда предполага¬ла для них роль правителя в относительно мирном кочевническо- земледельческом мире и они приняли ислам, универсальную религию, открытую для племен кочевников, что облегчило им переход в пол¬ноправные члены этого симбиоза.
Ко времени, когда тюркоязычные номады просочились через Среднюю Азию на Ближний Восток, они уже, по крайней мере номи¬нально, были мусульманами и, следовательно, разделяли некоторые важные общие интересы с оседлым мусульманским обществом. Они получили в наследство пустынную структуру контроля, которую им передали арабские завоевания. Номады прожили достаточно долго по соседству с земледельческими народами, чтобы понимать оседлое общество и, в определенной степени, считались его защитниками.
Данная трансформация потребовала от кочевников достаточно много времени. В степях их перспектива была радикально отличной. Степная среда также разделяла номадно-оседлый континуум, но он был намного свободней, чем континуум пустыни. Степные кочевники жили отдельно от оседлых народов и дружеские контакты между ними были меньшим правилом. Кочевники, с одной стороны, и земле¬дельцы или горожане, с другой – обычно не были знакомы. География не вынуждала степных номадов и оседлых жителей к сезонным встречам. Среда разделяла их. На восточном краю степной зоны, где границы между номадами и земледельцами были наиболее резкими, Монголия и Китай противостояли друг другу большую часть истории как два разных мира .
Обычный степной кочевник имел весьма слабый стимул или не имел его вообще, чтобы развивать понимание земледельческого хо¬зяйства или городского общества. Он не считал, что его судьба может быть связана с процветанием оседлых соседей. Политическая идеоло¬гия степного номадизма не заставляла стремиться управлять земледельческим миром. Этот мир был предоставлен своим собственным политическим принципам.
Набег для номада был также важен, как и торговля. Основные мирные контакту между кочевниками и земледельцами, помимо тор¬говли, существовали на правительственном, а не на индивидуальном уровне. Здесь надплеменной правитель осуществлял единственную функцию, которая была необходима степному номаду от него (поми¬мо роли организатора грабительских кампаний): заключать соглаше¬ния с оседлыми государствами на условиях вымогательства. Земле¬дельческое государство поставляло богатства (обычно маскируемые как ответные дары и уступки), а взамен номады отказывались от сво¬их набегов. Однако, когда степной кочевник вторгался в оседлый мир, он грабил и разрушал так много, сколько желало его сердце. Тем са¬мым он напоминал земледельцам мудрость мирной отдачи своих бо¬гатств, когда номады желали этого.
Монголы были не менее приспособленными, чем тюрки. Насле¬дие киданей (которые правили Маньчжурией, большей частью мон¬гольских степей и небольшой частью Северного Китая) и влияние чжурчжэней (которые правили Маньчжурией и всем Северным Кита¬ем и понимали Степь), вероятно, открыли глаза монголам, по крайней мере, слегка, на возможность завоеваний и эксплуатации в отличие от только вымогательства богатств земледельцев на границах степи. Со¬веты киданей, чжурчжэней и уйгуров и контакты с мусульманскими купцами из Средней Азии, которые могли указать на пример тюрко¬язычных кочевников, управляющих оседлыми народами, должны бы¬ли также подготовить способ адаптации монголов к пустынной моде¬ли взаимодействия с земледельческим миром.
Однако монголы просто пришли слишком быстро. В отличие от тюрков они вторглись в пустынную среду внезапно, в полном составе, в результате кампаний, совместно согласованных и спланированных централизованных действий в течение ограниченного времени. У них не осталось времени на собственную аккультурацию к пустынной среде. Таким образом, они привнесли с собой отношения, выработан¬ные в восточноазиатских степях – презрение к земледельцам, кото¬рые, как выпасаемые номадами животные, ели то, что росло из земли (монголы были не единственными, кто сравнивал земледельцев со «стадами» – райя). В этой степной системе вымогательства монголы охотно применяли насилие и использовали террор, усиливаемый их идеологией мирового господства, чтобы заставить свои жертвы мирно выплачивать им требуемую продукцию оседлого общества [Voegelin 1940/1941].
Уже находясь в Средней Азии, монголы приняли ислам и пришли к пониманию оседлого общества не менее быстро, чем тюрки, но к этому времени монгольский миф сделал свою страшную работу, раз¬рушая города, которые сопротивлялись, устраивая резню населения, неся смерть и оставляя руины за собой.
Дж. Саундрес был, несомненно, на ложном пути, когда предпо¬ложил, что монголы устраивали свой хаос из некоей «слепой необос¬нованной боязни и ненависти в отношение городской цивилизации» [Saunders 1977а: 48]. Опустошения, произведенные ими, логически исходили из наследия степной мудрости относительно того, как но¬мады наилучшим образом могли получить то, что они хотели от зем¬ледельческого мира. Но на Среднем Востоке, где правилом была пус¬тынная система кочевническо-земледельческого взаимодействия, по¬ведение монголов должно было казаться непостижимым.

Почему монголы обратились к исламу, а не к другим религиям?

Обращение всех монголов в ислам в кыпчакской степи, Средней Азии и на Среднем востоке – и их обращение, исключая отдельных лиц (некоторые [Dardess 1973] относят монголов к конфуцианцам, но этот термин применим только к очень ограниченному числу лиц высшего ранга), в конфуцианство, даосизм или популярный в Китае буддизм, или в православное христианство на Руси – можно припи¬сать, главным образом, двум факторам: (1) степени, в которой эти ре¬лигиозные традиции уже были приняты для употребления номадами ко времени, когда монголы впервые столкнулись с ними и (2) природе контактов между монголами и приверженцами этих религий.
В XII-XIV вв. конфуцианство, даосизм и китайский буддизм бы¬ли характерны для китайской культуры и в границах китайского зем¬ледельческого хозяйства. Они не были новообращающими религия¬ми, каждая из них имела свое собственное видение идеального соци¬ального порядка, которые были чрезмерно чужды степному социаль¬ному этносу кочевников. Монголы имели свои войска в Китае и, сле¬довательно, были открыты для контактов разного типа с покоренным китайским населением. Однако ценности и стандарты двух миров бы¬ли столь отличны, что оккупанты не могли рассматривать китайцев и их культуру как достойные уважения.
Христианство, с другой стороны, было религией, обращающей в свою веру, и в своей несторианской форме оно давно было адаптиро¬вано к культуре номадов, а также имело немалое число приверженцев среди самих монголов, игравших важную политическую роль. Но монголы посчитали важным и целесообразным контролировать Русь из кыпчакской степи, где местная исламская культура в своей тюр¬коязычной кочевнической форме быстро трансформировала их так, что монголы никогда не подвергались длительному контакту с вос¬точным православием и идеологически не склонялись оценивать его достоинства.
Ислам отличался. По происхождению он был столько же религи¬ей кочевника, сколько и религией горожанина. Представители араб¬ских племен принесли его далеко на восток, в Среднюю Азию, а тюр¬ки, пришедшие из восточных степей, адаптировали исламскую тради¬цию таким образом, что сделали его привлекательным для монголов. Ко времени достижения монголами кыпчакской степи ислам уже был широко распространен среди тюркоязычных кочевников. Подобным образом в Средней Азии и Иране ислам распространился среди коче¬вого населения, а не был только религией тюркских правителей.
Ислам пришел к монголам путем обращения в веру суфийскими шейхами, которые общались с ними на понятном языке, которые про¬славляли религию способами, предназначенными для того, чтобы сделать ислам наиболее приемлемым, и которые знали, как со време¬нем занять место шамана. Суфизм смог сравнительно легко заменить монгольскую концепцию всемирного бога Тенггери семитской кон¬цепцией бога по имени Аллах.
В этом отношении обращение монголов в ислам интересно со¬поставить с принятием тибетского буддизма, который некоторые из монголов приняли еще в XIII в. Тибетские кочевники также адапти¬ровали буддизм для использования его номадами, а монахи, которые распространяли его среди монголов, понимали скотоводческую куль¬туру монголов и знали, как заменить место шаманов. Облегчая про¬никновение, тибетский буддизм на обыденном уровне имеет много общих черт с монгольским шаманизмом.
В кыпчакской степи монголы численно уступали и были погло¬щены тюркоязычным мусульманским большинством. Постепенно монголы стали кыпчаками. В Средней Азии и на Среднем Востоке ислам облегчил переход монголов от модели степных завоевателей к модели управления пустынными областями, как это было до них с тюрками. Мусульманская традиция Среднего Востока играла важную роль в подобных завоеваниях территории с сохранением высокого статуса номадов, что также не предполагало необходимости отказы¬ваться от кочевого образа жизни. Однако, в конце концов, в Средней Азии и на Среднем Востоке, как и в кыпчакских степях, процесс принятия ислама шел рука об руку с культурной ассимиляцией монголов и тюрок.

Почему монголы остановились, когда и где они остановились?

Монголы пришли в Среднюю Азию, на Русь и Средний Восток подобно серии лавин. Перед ними лежат сказочные богатства Индии, сокровища Западной Европы и Египет, славящийся своим сельскохо¬зяйственным производством и торговлей. Ничто не предполагает то¬го, что монголы, разгромившие чжурчжэньскую империю Цзинь (вероятно, имевшую самую мощную армию в мире в XIII в., не считая самих монголов), рассматривали Делийский султанат, европейских королей или мамлюков столь сильными, чтобы не завоевать их. Тем не менее монголы отказались от своего вторжения в Индию после разрушения Лахора в 1241 г.; они повернули назад из Европы годом позднее, прежде чем достигли Вены; и они не наказали мамлюков за поражение от них при Айн Джалуде в 1260 г.
Почему? Старая мудрость, найденная, например, в работе Р. Груссэ [Grousset 1939: 333], приписывала остановку монголов по¬литике наследования, но позднее были предложены другие объясне¬ния. А. Куреши и С. Икрам объясняют неудачу монголов в осуществ¬лении реального вторжения в Индию военной мощью и оборонитель¬ными сооружениями Делийского султаната [Ikram 1964: 136, 140; Quereshi 1966: 44-45, 59, 63]. Д. Синор, не соглашаясь с утверждени¬ем Плано Карпини, что монголы очистили Венгрию из-за смерти Угэ¬дэя, заявляет, что их уход весной 1242 г. был «операцией, для которой не существует удовлетворительного объяснения», и предлагает вме¬сто этого, что он «мотивировался трудностями Бату в отношении ма¬териального снабжения и признанием того факта, что венгерские па¬стбища были недостаточны для обеспечения потребностей его армии» [Sinor 1972: 181]. Саундерс, который называет битву при Айн Джалу-де «просто стычкой» и признает «волнения, которые последовали по¬сле смерти в Китае Великого хана Мункэ», относит, тем не менее, не¬удачу хулагуидов в продолжении своих завоеваний на Среднем Вос¬токе на счет обратного взятия греками Константинополя в 1261 г. и союза Бейбарса с Джучидами [Saunders 1977а: 67-76].
В отношении Индии он заявил следующее: (1) монголы ушли из Индии в 1222 г. (достигнув Мултана) из-за жары; (2) когда Чингис¬хан снова вторгся в Индию в 1224 г., он оставил ее еще раз, поскольку увидел носорога (или «единорога») [Yen 1969: 589-591], а его киданьский советник Елюй Чуцай убедил его, что это плохое предзнамено¬вание (учитывая мировоззрение того времени и важную роль отдель¬ного лидера в политической культуре монголов, последнее объясне¬ние нельзя рассматривать как невозможное).
Несомненно, что каждый из этих аргументов содержит часть объяснения – и жара Индии, несомненно, была фактором, но аргумен¬ты касательно мощи потенциальных жертв или недостатка пастбищ, или жаркого климата не дают достаточно убедительных ответов на вопрос: почему монголы ушли из таких перспективных для ограбле¬ния территорий именно тогда, когда они ушли – в 1242 и 1260 гг.
Ввиду силы держав, которые были покорены монголами, остав¬шиеся государства (Индия, Европа, Средний Восток) скорее были склонны придерживаться оборонительной стратегии, хотя, как отме¬чает Саундерс, соперничество Хулагуидов и Джучидов в определен¬ной степени могло оказать нейтрализующий эффект на военный по¬тенциал монголов в Леванте. Европа была в такой стадии раздроблен¬ности, что основной причиной нежелания Плано Карпини везти с со¬бой обратно на запад посла от Гуюка было опасение того, что, увидев «противоречия и войны, которые распространены среди нас, они мог¬ли бы получить большой стимул для нападения» [Dawson 1955: 68]. Монголы уже не могли этого не знать. Северная Индия подвергалась набегам в 1297 г. и затам в 1300, 1303, 1304, 1305 и 1327 гг. со сторо¬ны чагатаидов, которые в этот период были хотя и намного слабее, чем объединенное монгольское войско в 1241 г., однако провели разрушительные акции в Пенджабе и дошли до Дели.
Даже если Синор права в отношении венгерской географии, ни недостаточность пастбищ, ни жаркий климат не мешали монголам осуществлять свои нашествия верхом на лошадях по рисовым полям Южного Китая и Вьетнама либо вторгаться на слонах в Бирму, а от¬сутствие фуража не удерживало их от морских экспедиций в Японию и Индонезию, даже если реальной целью этих походов являлась аль¬тернатива капитуляции военным силам Сун.
Старая мудрость – лучшая мудрость. Монголы остановились там, где они были в Индии и Европе в 1242 г., из-за смерти Угэдэя в конце 1241 г. Они остановились там, где они были на Среднем Востоке в 1260 г. из-за смерти Мункэ в августе 1259 г. Кончина степного само¬держца, как знали все монголы, не являлась чем-то принципиально незначимым. Классической структурой степной империи, как я пред¬положил выше, была структура, настолько тесно связанная с лично¬стью правителя, что когда он умирал, возникала реальная опасность распада империи. Если империю нужно было сохранить, удержание единства могло быть достигнуто посредством политических манев¬ров, борьбы и, возможно, гражданской войны. Все это последовало и после смерти Угэдэя, и после смерти Мункэ. У монголов не было вы¬бора, и они были вынуждены прекратить свои военные походы.
Последний вопрос, который я не рассматриваю здесь: почему монголы, вынужденные останавливаться, чтобы разбираться с про¬блемами наследования, не продолжили свои завоевания и экспансию позднее? Ответом на этот вопрос являются такие, факторы, как кон¬кретный геополитический расклад, динамика степной имперской по¬литики, небольшая численность «монгольского» населения, зной Ин¬дии и Юго-Восточной Азии и другие обстоятельства, в том числе и причины, приведенные Куреши, Икрамом, Синор и Саундерсом.

Почему империя монголов так быстро распалась?

Из всего ранее изложенного должно быть ясно, что в сравнении с тем, чего следовало ожидать от степной автократии, империя монго¬лов, которая существовала на протяжении, по крайней мере, трех по¬колений, не распалась так быстро. Вопрос, скорее, должен быть сле¬дующим: как ей удалось продержаться так долго? (Этот вопрос я не обсуждаю здесь.)
Факторы распада – такие, как мобильность, танистри, отсутствие какой-либо экологической необходимости существования надплеменной политии – подробно уже рассмотрены в настоящей статье. То, что мне хотелось бы подчеркнуть именно здесь – это важность разде¬ления Чингис-ханом его народа на четыре улуса, по одному для каж¬дого из своих сыновей от главной жены, и возможность аккультура¬ции в каждой из этих разных зон обитания.
Разделение улуса вполне соответствовало обычаям номадов, но для автократа, который хотел бы сохранить свою империю для по¬томства, выглядит как своеобразным, но устаревшим шагом. Выде¬ленные части сначала производят впечатление чего-то немного боль¬шего, чем типичные военно-административные подразделения в пре¬делах степной автократии, в которой все полномочия сосредоточены у персоны правителя. Оседлое население было подчинено непосред¬ственно правителю, а немонгольские области, которые были присое¬динены к империи по аналогии с «племенами», из которых изначаль¬но собственно и состояла империя, управлялись непосредственно им¬ператором. После смерти Угэдэя или, возможно, несколько ранее контроль за оседлыми народами и составляющими державу «племе¬нами» начал постепенно переходить к правителям четырех братских «народов». Примерно в то же самое время первоначальные племен¬ные объединения также начали исчезать, и новые племена стали со¬ставными элементами «народов», каждый из которых сформировал, в конце концов, свою по праву надплеменную политию.
На ранних этапах существования империи монголы были единст¬венным народом, который установил свое правление над народами нескольких отличных культур. Однако административное деление, развившееся с течением времени в политическое, вкупе с аккультурационными процессами привело к формированию нескольких отдель¬ных народов.
«Народ» Джучи получил территорию, которая состояла, главным образом, из степи, населенной тюркоязычными мусульманами. Бли¬зость степи к Руси и экономически важным низовьям Волги, Хорезму, грузинскому и армянским царствам на Кавказе позволяли Джучидам оставаться в степи, где они быстро ассимилировались тюркоязычным населением и приняли ислам. Их географическое окружение позволя¬ло им осуществлять владычество над зависимыми оседлыми владе¬ниями без отказа от кочевого образа жизни.
«Народам» чагатаидов и хулагуидов (ильханов) досталась терри¬тория, которая должна была, в соответствии с условиями первона¬чального разделения, принадлежать «народу» Джучи [Jackson 1978]. Это была комбинация пустынь, оазисов и пастбищ, которая вынужда¬ла чагатаидов и хулагуидов вписаться в жесткую структуру кочевническо-земледельческих отношений, характерных для пустынной сре¬ды, и постепенно привела к их ассимиляции в тюркоязычное мусуль¬манское население двух регионов.
«Народ» Угэдэя получил редконаселенные степи, в которых мон¬голы сохранили свой язык, свои религиозные воззрения, свою культу¬ру. Пока империя была истинно монгольской и исконно степной, Угэдэиды могли сохранять доминирование.
В соответствии с принципом минората «народ» Толуя получил Монголию, отцовские пастбища, но владения толуидов в Корее и Се¬верном Китае представляли им выбор остаться в степи и эксплуати¬ровать земледельцев традиционным образом – вымогательством, либо покорить и править, сместив центр власти из степи на сельскохозяйственные территории. Последняя альтернатива означала реорганиза¬цию их политии и учреждение управления на принципиально иной основе, что представляло угрозу для целостности империи.
Вступление на престол Мункэ ускорило процесс, посредством которого монголы нескольких улусов были превращены в отдельные народы, поскольку в действительности это позволило кыпчакской степи Джучи отделиться от империи, и создало конфликт между джучидами и хулагуидами за права на Средний Восток (подарок Мункэ джучидами хулагиудского наследства). Это было не соперничество между двумя линиями за наследство трона общей империи, но вражда между двумя отдельными владениями за обладание территорией.
Между тем основная проблема, которая возникла между монго¬лами «народов» («nation») хулагуидов, чагатаидов и толуидов, заклю¬чалась в том, должны ли были они придерживаться своих кочевых традиций и оставаться империей – по крайней мере единым народом (nation) – либо они должны были создать смешанное общество (по существу «пустынную модель» («desert pattern») эксплуатации земле¬дельческого мира)?
Политики стремились к поляризации вокруг этих двух позиций [Мункуев 1962]. После смерти Мункэ сторонники «номадизации» (nomadisers) остались в Монголии и поддержали Ариг Бугу в борьбе за наследование трона против Хубилая, любимца сторонников «сосу¬ществования» (cohabiters). Когда борьба завершилась победой Хуби¬лая, приверженцы номадизации нашли поддержку в лице Хайду, по¬следнего серьезного кандидата линии Угэдэя и, таким образом, в сущности соединили в масштабе всей империи борьбу на наследство престола с борьбой между сторонниками приверженцев «сосуществования» и «номадизации».
На территории хулагуидов ситуация была более спокойной. При¬нятие ислама и пустынная модель, которая была введена еще тюрка¬ми, облегчили переход почти всех монголов в положение сторонни¬ков сосуществования с земледельцами. Но в улусе Чагатая проблема была столь же тяжелой, как и в Китае, возможно, даже более острой. Здесь пастбища вплотную примыкали к земледельческим районам, в которых преобладала тюркская мусульманская культура. Чтобы со¬существовать, следовало стать тюрком и принять ислам. Кочевать, означало оставаться в степи или возвращаться в степь, продолжая при этом быть, монголом и верить во всемирного небесного бога Тенггери – по крайней мере, до конца XIV в., когда ассимилятивная сила тюр- ко-мусульманской культуры стала слишком влиятельной, чтобы со¬противляться ей. С 1260-х гг. политика Чагатая вращалась вокруг это¬го вопроса – сосуществовать или кочевать? Как и в Онголии, сторон¬ники номадизации сплотились, поддерживая Хайду, и проблема со¬хранялась до тех пор, пока в середине XIV в. сам «народ» Чагатая не разделился на две части: тех, кто принял стратегию сосуществования в Мавераннахре (улус Чагатая), и народы, оставшиеся кочевниками в Могулистане.
Если бы каан и основная масса монгольского населения остались «сторонниками номадизации» и следовали своей традиционной степ¬ной модели, чтобы эксплуатировать аграрный мир, их империя про¬существовала бы дольше. Но основная масса монголов пришла в аг¬рарный мир, где как «сторонники сосуществования» они следовали «пустынной» модели и превратились в несколько народов, несколько раздельных государств. Говоря на разных языках, исповедуя различ¬ные веры и преследуя разные цели в различных ареалах обитания, они не могли больше составлять единую политию. Степь, которая была их центром, стала периферией. Поражение Ариг Буги и Хайду и триумф Хубилая предвещали гибель империи.

Литература

Мункуев Н. Ц. 1962. О двух тенденциях в политике первых монгольских ханов в Китае в первой половине XIII в. Труды БурКНИИ, Вып. 8: 49-67.
Мункуев Н. Ц. 1977. Заметки о древних монголах. Татаро-монголы в Азии и Европе. М.
Boyle J. A. 1958ab (trans.). The history of the World-Conqueror by Ala ad- Din Juwayni. Cambridge: Harvard University Press.
Boyle J. 1971 (trans.). The successors of Genghis Khan: Translated from the Persian ofRasid al-Din. New York: Columbia Uiversity Press.
Cleaves F. W. 1948. The Expression jӧb ese bol-in the Secret History of the Mongols. Harvard Journal of Asiatic Studies 11, № 3-4.
Cleaves F. W. 1967. Teb Tenggeri. Ural-altaische Jahrbücher, vol. 39, № 3- 4: 248-260.
Cleaves F. W. 1977. «Ch’eng-chi-ssu» shih-i. Kuo-li cheng-chih ta-hsüeh hsüeh-pao, vol. 36: 149-197.
Cleaves F. 1982 (trans.). The Secret History of the Mongols. Cambridge, Mass.: Harvard University Press.
Dardess J. W. 1973. Conquerors and Confucians. New York: Columbia Uni¬versity Press.
Dawson C. 1955 (ed.). The Mongol Mission. New York: Sheed and Ward.
Evans-Pritchard. 1940. TheHuer. Oxford: Clarendon Press.
Goody J. 1966. Succession to High Office. Cambridge: Cambridge University Press.
GroussetR. 1939. L’empire des steppes. Attila, Gengis-Khan, Tamerlan. Paris: Payot.
Fletcher J. 1979/80. Turco-Mongolian Monarchic Tradition in the Ottoman Empire. Harvard Ukrainian Studies, vol. 3-4, № 1: 236-251.
Hsiao Ch’i-ch’ing. 1972. Pei-Ya yu-mu min-tsu nan ch’in ko-chung yuan-yin ti chien-t’ao. Shih-huo yueh-k’an, vol. 1, № 12: 609-619.
Hsiao Ch’i-ch’ing. 1978. The Military Establishment of the Yuan Dynasty. Cambridge, Mass.: Harvard University Press.
Ikram S. M. 1964. Muslim Civilization in India. New York: Columbia Uni¬versity Press.
Jackson P. 1978. The Dissolution of the Mongol Empire. Central Asiatic Journal, vol. 22, № 3-4: 186-244.
Jenkins G. 1974. A Note of Climatic Cycles and the Rise of Chinggis Khan. Central Asiatic Journal, vol. 18, № 4: 217-226.
Khazanov A. M. 1979. Notes on the Emergence of the Mongolian State under Genghis Khan.
Kotwicz W. 1950. Les Mongols, promoteurs de l’idee de paix universelle au debut du XIHe siècle. Rocznik Orientalistyczny, vol. 16: 428-434.
Li Kan. 1979. Hsiung-nu shih. Hohhot: Nei Meng-ku jen-min ch’u-pan-she.
ManzB. 1983. Politics and Control Under Tamerlame. Unpublished PhD. Dissertation. Harvard University.
Manz B. 1983a. The Ulus Chaghatay before and after Temur’s Rise to Power: The Transformation from Tribal Confederation to Army of Conquest. Central Asi¬atic Journal, vol. 27, № 1-2: 79-100.
MeyvaertP. 1980. An Unknown Letter of Hulagu. Il-Khan of Persia, to the King Louis IX of France. Viator, vol. 11: 245-259.
Mori Masao. 1981. The T’u-chüch Concept of Sovereign. Acta Asiaticai, vol. 41: 47-75.
PallisenN. 1956. Die alte Religion der Mongolen und der Kultus Tschingis- Chans. Numen, vol. 3, № 3: 178-229.
Quereshi I. H. 1958. The Administration of the Sultanate of Delhi. 4th ed. Ka¬rachi: Pakistan Historical Society.
Quereshi I. H. 1966. The Administration of the Mughul Empire. Karachi: University of Karachi.
De Rachewiltz I. 1982. The Secret History of the Mongols: Chapter Ten. Pa¬pers on the Far eastern History, vol. 26.
Roux J.-P. 1956/1957. Tӓngri. Essai sur le ciel-dieu des peoples altaiques. Revue de Vhistoire des religions, vol. 149, № 1: 49-82; №2: 197-230; vol. 150, № 1:27-54; №2: 173-212.
Roux J.-P. 1962. La religion des Turcs de l’Orkhon des VIIe et VIIIe siècles. Revue de Vhistoire des religions, vol. 161, № 1: 1-24, № 2: 199-231.
Saunders J. J. 1977a. The Mongol Defeat at Ain Jalut and the Restoration of the Greek Empire. Muslims and Mongols. Ed. by G. W. Rice. Christchurch: 67-76.
Saunders J. J. 1977b. The Nomad as Empire-Builder: A Comparison of the Arab and Mongol Conquest. Muslims and Mongols. Ed. by G. W. Rice. Christ¬church: 36-66.
Serruys H. 1977. The Office of the Tayisi in Mongolia in the Fifteenth Cen¬tury. Harvard Journal of Asiatic Studies, vol. 37, № 2: 353-380.
SinorD. 1972. Horse and Pasture in Inner Asia Hostory. Oriens Extremus, vol. 19, № 1-2.
Smith J. M. 1975. Mongol Manpower and Persian Population. Journal of the Economic and Social History of the Orient, vol. 18, № 3.
TuranO. 1955. The Ideal of World Domination among the Medieval Turks. Studia Islamica, vol. 4: 77-90.
Voegelin E. 1940/1941. The Mongol Orders of Submission to European Pow¬ers, 1245-1255. Byzantion, vol. 15: 378-413.
Wu S. H. L. 1979. Passage to Power: K’ang-his and His Heir Apparent. Cambridge, Mass.: Harvard University Press.
Yen Chun-chiang. 1969. The Сhën-tan as Word, Art Motif and Legend. Jour¬nal of the American Oriental Society, vol. 89, № 3.
Yüan shi. 1976. Peking: Chung-hua shu-chü.