Г.В. Плеханов. Рабочий класс и социал-демократическая интеллигенция

ИЗ СТАТЬИ Г.В.ПЛЕХАНОВА
РАБОЧИЙ КЛАСС И СОЦИАЛ-ДЕМОКРАТИЧЕСКАЯ ИНТЕЛЛИГЕНЦИЯ
Лучше поздно чем никогда
<…..>
Изгнав социализм из массы, а массу из социализма, Ленин объявил социалистическую интеллигенцию демиургом социалистической революции, а самого себя и своих верных беспрекословных последователей – социалистической интеллигенцией по преимуществу, так сказать, сверх-интеллигенцией.
Всех «несогласно-мыслящих» он обвиняет в анархическом индивидуализме и, в борьбе с ними, он апеллирует к той самой массе, которая в его теории играет, как мы видели, роль пассивной материи. Он с негодованием бьет себя в грудь и, полный благородного гнева, кричит, что только пролетариат понимает все значение организации и дисциплины. Такого рода криками переполнена его новая брошюра «Шаг вперед, два шага назад», в которой он, – логически развивая свои мысли, – сделал в то же время, – и именно благодаря своеобразной, но неумолимой логике этих мыслей, – много шагов назад даже сравнительно с брошюрой «Что делать?»
Апелляция Ленина к пролетариату напомнила мне те воззрения, с которыми время от времени обращаются к народу наши «охранители». С точки зрения «охранителя» народ, это – именно неисторический элемент истории, движимый бдительным и мудрым попечением высших классов. Но едва только эти классы начинают хоть немного сочувствовать «вольнолюбивым» идеям, «охранители» немедленно вспоминают о народной мудрости и грозят, что вдохновляемый этой мудростью народ «своим судом» в прах разнесет вольнолюбцев. У них, как и у Ленина, народная масса служит гласным образом для того, чтобы пугать и «покорять под нози» всякого, – внутреннего или внешнего,– «врага и супостата»…
Говоря все это, я чувствую, что читатель собирается сделать мне весьма серьезный упрек. «Если это так, – думает он, – если взгляд Ленина до такой степени ошибочен и вреден, если он противоречит научному социализму, то почему же вы до сих пор молчали? Почему вы раньше не обнаружили ошибочности и вредоносности этого взгляда? Или вы сами только теперь убедились в его ошибочности и вредоносности?»
Отвечаю: нет, не только тетерь. Я находил его неверным с тех самых пор, как я ознакомился с ним. Когда я прочитал рукопись брошюры «Что делать?», я сейчас же сказал Ленину и другим членам нашей редакционной коллегии, что я вижу в ней довольно много теоретических ошибок. Что касается в частности «стихийности» и «сознательности», то я заметил Ленину, что эта последняя является у него, – по известному выражению Гегеля,– wie aus der Pistole geschossen, и я настаивал на переделке мест, казавшихся мне неправильными. Ленин возразил мне, что брошюра выходит за его подписью и что этим с редакции снимается значительная доля ответственности за нее. В то же время некоторые товарищи по редакции говорили, что я отношусь к Ленину слишком строго и что, хотя он иногда выражается неудачно, но на самом деле твердо держится ортодоксального марксизма. Этот довод показался мне не лишенным убедительности.
Я никогда не считал Ленина сколько-нибудь выдающимся теоретиком и всегда находил, что он органически неспособен к диалектическому мышлению. Но я думал, что он все-таки дорожит интересами теории и что теория, интересы которой ему дороги, есть все-таки теория научного социализма. Он представлялся мне, – если употребить выражения, часто встречавшиеся в этой статье, – более инстинктивным, чем сознательным марксистом; но я верил в благодетельную силу его «ортодоксального» инстинкта и надеялся, что он лучше усвоит, если не метод, то вывод марксизма, – вещь, доступная даже для метафизика, – когда в его голову извне проникнет более ясное марксистское сознание.
Притом же Ленин, отстаивая свои ПОЗИЦИИ, все-таки обещал «исправить» указанные ему мною несостоятельные места своей брошюры. Наконец – last not least – мог ли я думать, что найдется много таких читателей, которым особенно понравятся ошибочные места этой брошюры, именно слабые стороны миросозерцания автора?
Теперь, наученный горьким опытом, я знаю, что если в данном литературном произведении одновременно встречаются очень верные и очень ошибочные мнения, то одобрены будут нашими читателями прежде всего не те мнения, которые верны, а те, которые ошибочны; но тогда я еще не знал этой печальной истины и больше, чем теперь, полагался на собственное суждение читателя.
Я надеялся, что наши «практики» усвоят себе из брошюры «Что делать?» те полезные, хотя вовсе не оригинальные мысли, что организация для нас необходима и что социал-демократия не может обойтись без политической борьбы ни на одной из «стадий» своей истории, но что они и без моих указаний заметят слабость тех теоретических доводов, с помощью которых Ленин отстаивал свои почтенные, но весьма уже пожилые истины. А так как разногласий в нашей социал-демократической литературе и без того было слишком много и так как плодить их без настоятельной практической надобности было по меньшей мере излишне, то я решился не выступать публично против Ленина. Но что я далеко не был удовлетворен его взглядами, это лучше всего видно из того, что однажды,– находясь под впечатлением его брошюры, а также моих продолжительных споров с ним по поводу составлявшегося тогда проекта нашей программы, – я высказал товарищу Мартову свое опасение того, что «теперь начинается у нас борьба метафизического марксизма Тулина с диалектическим материализмом Бельтова»*. Тов. Мартов, вероятно, не забыл этого разговора. Помнит он, надеюсь, и то, что хотя он и старался успокоить меня на этот счет, но я далеко не был покоен.

• Тулин – автор одной из статей в сборнике «Материалы к характеристике экономического развития России», напечатанном весною 1896 г . и тогда же запрещенном цензурой. От его статьи на две версты несло метафизикой.
  Когда брошюра «Что делать?» вышла в свет, то оказалось, что Ленин в ней почти ровно ничего не изменил. Это, разумеется, не понравилось мне, и в течение некоторого времени наши взаимные отношения были очень натянуты. Но потом они стали улучшаться.
  Проведя осенью 1902 года более месяца в Лондоне, где издавалась тогда «Искра», я из довольно частых разговоров с Лениным вынес то убеждение, что марксистское сознание в самом деле быстро проникает его голову и что точка зрения брошюры «Что делать?» для него самого является «превзойденной» точкой зрения. Потом, когда произошла знаменитая ростовская стачка, я написал в «Искру» две статьи, в которых нарочно снова поднимал вопрос об отношении в нашем деле героев к толпе и решал его совсем не по-ленински. Насколько мне было известно, Ленин не делал в заседаниях редакции никаких возражений против этих моих статей. Это еще более убеждало меня в том, то наш инстинктивный ортодокс все более и более становится сознательным. Наконец, в одной – двух позднейших статьях мне случись, – по другому поводу, – опровергать и осмеивать многие из тех узко-метафизических доводов, которые когда-то выдвигал Ленин во время наших споров о нашем проекте программы*. И эти статьи встретили со стороны Ленина не возражения, а скорее похвалы. Все это не оставило у меня ни малейшего сомнения в том, что он сделал своем развитии несколько очень значительных «шагов вперед» и покинул свои старые ошибки.
• Этих статей я не могу назвать по независящим от меня причинам.
  С этим впечатлением я поехал на наш съезд, где мне пришлось, между прочим, принять участие в прениях по поводу того самого взгляда Ленина, который я критиковал в настоящей статье.
  Убежденный в том, что Ленин уже отказался от этого взгляда, я не считал нужным его оспаривать и пытался даже прекратить относившиеся нему прения, как совершенно бесполезные при обсуждении нашей программы. Не надеясь, однако, что мне удастся это, я стал, как говорят французы,– plaider les circonstances attenuantes: «Ленин,– сказал я, – писал не трактат по философии истории, а политическое произведение». Другими словами это значило, что с точки зрения философско-исторической,– с какой я рассматривал его, например, здесь, – взгляд Ленина не выдержал бы критики.
  Если не ошибаюсь, т. Мартов тогда же понял эти мои объяснения в том смысле, что я в мягкой форме объявил себя несолидарным с Лениным, как автором брошюры «Что делать?», и это было верно.
  Но на съезде я заботился главным образом не о том, чтобы отклонить от себя эту ответственность за брошюру «Что делать?», а о том, чтобы, не плодя излишних споров и разногласий, найти теоретически верную формулу, которая могла бы объединить как мнение нападавшего на Ленина т. Мартынова, так и тот новый взгляд, который, – как мне казалось тогда, – стал разделять Ленин под влиянием постепенно приобретаемого им извне социал-демократического сознания. «Вы говорите, – возражал я т. Мартынову,– что социализм вырабатывается всем пролетариатом, включая сюда и сознательную его часть, т. е. всех тех, которые перешли на его сторону. Если вы хотите сказать это, то я не вижу основания разводиться не только с Лениным, но и с вами».
  Эта последняя формулировка ставила всех нас на теоретически правильную точку зрения, совсем не затрагивая вопроса о том, насколько ошибся Ленин в своей брошюре. Если бы мы взялись обстоятельно разбирать этот вопрос, то мне пришлось бы, оспаривая Ленина, возразить также и нападавшим на него товарищам, так как им не удалось обнаружить именно самую слабую сторону его суждений. Ho рассмотрение этого вопроса казалось мне неуместным при обсуждении нашего проекта, – выработанного не Лениным, — и вообще излишним: ведь сам Ленин, сделавший упомянутую выше, очень неудачную, попытку оправдаться, сам сознался, что в споре с экономистами он зашел слишком далеко и «перегнул палку в другую сторону»; из-за чего же было спорить и горячиться? Нам оставалось только заключить в свои объятия сына, бывшего некогда блудным в теории, и заколоть жирного тельца по случаю просияния ленинского «сознания».
  Правда, в своем стремлении прекратить спор о разногласии, принадлежавшем, – по моему тогдашнему мнению, – к области безвозвратно минувшего прошлого, я сам зашел слишком далеко, чересчур обеляя Ленина.
  Иногда я говорил так, как говорят няньки о напроказивших детях, которых они хотят исправить, не прибегая к наказанию: «Это не Ваня (или, там, не Володя) шалил, это шалила кошка, а Володя (или, там, Ваня) – умный мальчик, он шалить не будет». Этот старый педагогический прием был ошибкой, о которой я теперь очень сожалею; теперь я вижу, что гораздо полезнее для дела было бы тогда же выставить в ярком свете теоретические шалости брошюры «Что делать?»
  Если кто-нибудь из товарищей захочет упрекнуть меня за эту ошибку, то я спорить и прекословить отнюдь не буду. Но я скажу себе в утешение; меня так часто упрекали в страсти к спорам, что недурно, пожалуй, для разнообразия, выслушать упрек за излишнее миролюбие.
  Кстати о моей любви к спорам. с г. Струве и «экономистами» я тоже начал спорить только тогда, когда убедился, что их теоретические ошибки и софизмы (г. Струве) могут иметь для нас вредные практические последствия. Поспорить из-за «чистой теории» я, правда, всегда не прочь; но многие и многие причины часто вынуждали меня воздерживаться от этого удовольствия. Энгельс справедливо сказал, что теоретики чистой воды встречаются теперь только между реакционерами.
  Только после съезда увидел я, что мое крайнее миролюбие в отношении к Ленину и твердое намерение «не разводиться» с ним* были вредны для нашей партии. Только после съезда окончательно выяснилось для меня, какое огромное влияние имела брошюра «Что делать?» на наших «практиков» и до какой степени она повлияла на многих из них именно своими ошибками.
• См. в «Протоколах» мой ответ Акимову.
  Только после съезда наблюдение показало мне, что взгляд Ленина на рабочую массу, как на «неисторический элемент истории», как на «Материю», движимую к социализму действующим извне «Духом», что этот ошибочный взгляд в значительной степени определил собою тактические и организационные понятия как самого Ленина, так и многих наших «твердых» практиков *.
• Эта связь ошибочкой теории с вредной практикой вполне понятна. Люди, разделяющие тот взгляд, что социал-демократическая мысль могла развиваться «совершенно независимо от стихийного роста рабочего движения», могут позволить себе очень большую «независимость» от рабочего движения и вообще в своей практике уподобиться заговорщикам доброго старого времени. В интересах справедливости замечу, что на практические ошибки и крайности слишком «твердых искровцев» еще до съезда обращали мое внимание некоторые товарищи, принадлежавшие некогда к лагерю «экономистов». Хотя я и сам замечал и отмечал в письмах в редакцию «Искры» иные из этих крайностей, но показания бывших «экономистов» все-таки представлялись мне слишком преувеличенными. Теперь выходит, что они преувеличивали не так сильно, как я думал.
  Наконец, только после съезда понял я, как горько я ошибался, приписывая Ленину движение «вперед». На самом деле он и не думал идти в этом направлении. Как нельзя более довольный той популярностью, которую создало ему его отклонение от марксизма, сделавшее его идеи более доступными для наименее подготовленных к пониманию марксизма «практиков», он не только не отложил в сторону палки, искривленной им в полемике с «экономистами», но сел верхом на эту кривую пажу и обнаружил самое недвусмысленное намерение ехать на ней, – при восторженных кликах всех советников Ивановых нашей партии, – в сторону… «диктатуры». Все это коренным образом изменило в моих глазах положение дел, и я решил бороться и спорить, следуя неоспоримо верному в данном случае правилу: лучше поздно, чем никогда.
  Г.В.Плеханов
  «Искра» № 70 от 25 июля и № 71 от 1 августа 1904 г.