Завоевание русских земель

Завоевание русских земель в 1237-1240 годах

Александр Майоров

Несмотря на большое число работ, посвященных нашествию Батыя на русские земли, некоторые важные аспекты монгольского завоевания остаются как бы в стороне от основных путей исторических изысканий. Между тем, они важны не только для реконструкции общей картины случившегося, но и сами по себе представляют значительный интерес. Рассмотрению этих во многом спорных и не вполне еще выясненных обстоятельств Западного похода монголов посвящен по преимуществу настоящий очерк.
Монголы и князья Северо-Восточной Руси.
Мирные переговоры с татарами великого князя Юрия Всеволодовича.
В посмертном панегирике владимиро-суздальскому великому князю Юрию Всеволодовичу в Лаврентьевской летописи говорится о мирных предложениях татар: «Бяхуть бо преже прислали послы свое: злии ти кровопиици, рекуще: «Мирися с нами». Он же того не хотяше, яко же пророкъ глаголет: «Брань славна луче есть мира студна». Си бо безбожнии со лживым миром живуще велику пакость землям творять, еже и зде многа зла створиша» [41, стб. 468].
Позднейший редактор Повести о нашествии Батыя в Лаврентьевской летописи старался смягчить нелицеприятное для владимиро-суздальского князя впечатление от его контактов с татарами и, по-видимому, существенно переработал первоначальный текст [34, с. 91; 35, с. 41]. В результате позднейшей переработки текст известия о татарских послах приобрел совершенно иной смысл: князь отверг мирные предложения татар, поскольку разгадал их лживую сущность. Однако перед приведенными выше словами в летописи читается еще одна фраза, также имеющая непосредственное отношение к контактам Юрия Всеволодовича с татарами: «Всякъ злосмыслъ его преже мене-ныя безбожныя Татары отпущаше одарены» [41, стб. 468].
Фраза о злосмыслах не имеет отношения к безбожным татарам. Она является началом не доведенного до конца, прерванного на полуслове высказывания «Всякъ злосмыслъ его…». На эту особенность текста похвалы князю Юрию обратил внимание В.Л. Комарович: дойдя до слова зломысл, Лаврентий прерывает выписку из похвалы другому русскому князю, Владимиру Мономаху, помещенную в Лаврентьевской летописи под 1125 г. («вся бо зломыслы его вда Богъ подъ руце его»). Вообще же текст похвалы Мономаху был взят Лаврентием за основу при составлении похвалы Юрию: последняя «вся как бы соткана из выборок в предшествующем тексте» [35, с. 42].
За незаконченной фразой о зломыслах следует окончание другой фразы об одаре-нии безбожных татар «…преже мененыя безбожныя Татары отпущаше одарены», начало которой опущено. В результате подобной, весьма неуклюжей комбинации из различных заимствований возникло в целом бессмысленное, как его характеризует Д.М. Буланин, сообщение: «Всякъ зломыслъ его прежемененыя безбожныя татары отпущаше одарены» [7, с. 471].
Существительное злосмыслъ (зъломыслъ) не имеет прямого соответствия в современном русском языке и переводится описательно: «тот, кто замышляет дурное, пагубное» [88, c. 418]. В результате дословный перевод скомбинированной из различных сообщений летописной фразы о злосмыслах и одарении татар приобретает следующий вид: «Всякий, кто замышлял дурное против него, прежденазванных безбожных татар отпускал, одарив».
По мнению Г.М. Прохорова, вторая половина фразы имеет отношение к приему татарских послов Юрием Всеволодовичем: ««похвала» князю Юрию обнаруживает осведомленность ее автора об одном из посольств – татарском: Юрий Всеволодович «безбожныя Татары отпущаше одарены»» [76, c. 87]. К такому же выводу приходят и новейшие исследователи [84, c. 73; 102, c. 209-210; 30, c. 56-57].
Далее автор похвалы Юрию говорит, что татары присылали своих послов к вла-димиро-суздальскому князю и ранее («бяхуть бо преже прислали послы свое»). Значит, татарских посольств было несколько. По наблюдениям Прохорова, сообщение о татарском посольстве – «это одна из двух оригинальных, ни откуда не заимствованных фраз «похвалы». Не исключено, что сообщения о посольствах к князю Юрию были в начале повести, но убраны ее редактором» [76, c. 87].
Монголы, как известно, вообще придавали большое значение дипломатической подготовке своих завоеваний и почти всегда вступали в переговоры с вероятными противниками, прежде чем на них напасть. Целью таких переговоров было запугать или, наоборот, усыпить бдительность и сбить с толку будущего противника, и, вместе с тем, разведать его силы и планы, собрать другую важную информацию.
Очевидно, условия мира, предложенные татарскими послами князю Юрию Всеволодовичу, были такими же, как те, что они предлагали рязанцам и вообще всем, кого хотели подчинить: дань и покорность [76, c. 87; см. также: 38, с. 148; 103, с. 133; 30, с. 56-57]. «Дары» князя Юрия татарам («Татары отпущаше одарены»), по мнению Прохорова, и были требуемой данью. «Но редактор-компилятор сумел этот факт использовать как свидетельство не малодушия и близорукости великого князя владимирского, а исполнения им заповеди любить не только друзей, но и врагов» [76, c. 87: см. также: 84, с. 73].
Летописец как бы дает понять, что князь Юрий не поверил обещаниям татар, так как заранее знал им цену («си бо безбожнии со лживым миром живуще»), но тем не менее, исполненный христианского смирения, безропотно покорился своей судьбе. Впрочем, подобную прозорливость в отношении «лживого мира» с татарами проявил, скорее всего, не сам князь, а его панегирист, и сделал это уже после того, как Владимиро-Суздальская земля сполна испытала вероломство «безбожных» захватчиков.
Трудно избежать впечатления, что христианское смирение Юрия, этого «нового Иова», каким его рисует автор посмертного панегирика [cм.: 74, c. 142–143], и прежде всего пассивность и бездействие князя перед лицом смертельной опасности, отрицать которые не берется даже прославляющий его летописец, – все это было вызвано вполне мирскими причинами: Юрий поверил обещаниям татарских послов и до последней минуты уповал на то, что, не вмешиваясь в войну татар на юге, будь то с половцами или рязанцами, он сам сумеет избежать нашествия, благополучно отсидеться за приокскими лесами [cм.: 103, c. 77: 102, c. 209-210; 30, c. 56-57].
Так или иначе, владимиро-суздальский князь, похоже, сделал все возможное, чтобы избежать прямого боевого столкновения с татарами. Отъезд князя из стольного Владимира накануне татарского штурма воспринимался современниками как бегство. Такая оценка поступку Юрия дана составителем Новгородской Первой летописи старшего извода: князь «выступи зъ Володимиря и бежа на Ярославль» [65, c. 75]. В дальнейшие планы Юрия вовсе не входило давать врагу генеральное сражение, во всяком случае, таким сражением нельзя считать стычку с одним из татарских отрядов на р. Сити, в которой Юрий бесславно погиб [cм.: 85, c. 53-55].
Цели Западного похода монголов.
В самый канун нашествия Батыя на Северо-Восточную Русь на границах Руси и Волжской Болгарии во второй раз появился венгерский монах-миссионер Юлиан, совершавший очередное путешествие в страну уральских венгров. Достигнув восточных пределов Руси, Юлиан узнал, что Волжская Болгария и «Великая Венгрия» уже разорены монголами, чьи войска сосредоточены вблизи русских границ и готовятся к вторжению, ожидая лишь наступления зимы, когда замерзнут реки и болота. На обратном пути на родину Юлиан побывал в еще не затронутом войной Суздале, где был принят князем Юрием Всеволодовичем [cм.: 2, c. 71-76].
Из донесения Юлиана архиепископу Перуджи и папскому легату в Венгрии Саль-вио де Сальви, известного как «Письмо бр. Юлиана о Монгольской войне» (Epistola fr. Iuliani de bello Mongolorum), а также из доклада, составленного со слов Юлиана монахом Рихардом (Relatio fratris Ricardi), явствует, что на своем пути миссионер неоднократно встречал монгольских послов, направлявшихся на Русь, в Волжскую Болгарию и к уральским венграм [2, c. 81, 88]. Об одном из этих посольств доминиканский монах говорит более подробно: он сам видел послов, отправленных монгольским ханом к венгерскому королю через Суздаль; этих послов, по каким-то причинам, суздальский князь задержал у себя, а бывшее при них письмо хана к королю Венгрии передал Юлиану [2, c. 88].
Со слов суздальского князя и других своих информаторов Юлиан узнал, что важнейшей целью монгольских завоеваний на западе было Венгерское королевство, откуда лежал путь в Рим: «Многие передают за верное, и князь суздальский передал словесно через меня королю венгерскому, что татары днем и ночью совещаются, как бы прийти и захватить королевство венгров-христиан. Ибо у них, говорят, есть намерение идти на завоевание Рима и дальнейшего» [2, c. 88].
Из сказанного следует, что о планах монголов идти войной на Венгрию, о которых они в открытую заявляли осенью 1237 г., было известно владимиро-суздальскому великому князю. Источник этих сведений – письмо монгольского хана – не оставлял сомнений в их надежности. Возможно, монголы специально позаботились о том, чтобы это письмо попало в руки Юрия Всеволодовича.
Об истинности намерений монголов в отношении Венгрии и роли Руси не более как промежуточного звена в их осуществлении может свидетельствовать следующий факт. Владимирского великого князя Юрия Всеволодовича монголы именовали хорвато-венгерским титулом бан (правитель земли, области). Так, в китайских жизнеописаниях Субедея, дошедших в составе официальной истории правления в Китае монгольской династии Юань (Юань ши), говорится, что этот великий монгольский полководец воевал против «владетеля народа русских Юрия-бана (Е-ле-бань)» [32, c. 230-231, 242].
Историограф монгольских завоеваний Рашид ад-Дин называет Юрия Всеволодовича «эмир Ванке Юрку (вар. Вике Юрку, Йике Юрку, Рике Юрку)» [81, c. 39, прим. 25]. В передаче Рашид ад-Дина титул бан, по-видимому, стал частью собственного имени князя Юрия, а его положение в иерархии русских князей передано традиционным мусульманским титулом эмир (‘правитель, князь, предводитель’). Примечательно, что титул бан означает не суверенного властителя, а лишь назначенного им наместника. Может быть, тем самым монголы демонстрировали свое отношение к владимиро-суздальскому князю как к менее важному для них правителю, чем венгерский король.
Получив надежные, как казалось, сведения о том, что главные цели монгольского завоевания лежат на юге, сильнейший из князей Северо-Восточной Руси мог рассчитывать, что развитие событий пойдет по какому-то другому, не столь трагическому для него плану.
Конечно, рассуждения подобного рода не более, чем предположения, для доказательства которых нет твердых фактов. Однако, на наш взгляд, верно и то, что подобные предположения «лучше других объясняют видимое бездействие князя Юрия Всеволодовича, его очевидное нежелание хоть чем-то провоцировать монголов на военные действия» [81, c. 53].
Вместе с тем, не вызывает сомнений и тот факт, что, ведя мирные переговоры с русскими князьями, монголы одновременно готовились к войне. Их военные приготовления накануне нашествия на земли Северо-Восточной Руси не укрылись от глаз венгерского миссионера-разведчика Юлиана: «Ныне же, находясь на границах Руси, -писал он о дислокации и планах монголов, – мы близко узнали действительную правду о том, что все войско, идущее в страны запада, разделено на четыре части. Одна часть у реки Этиль на границах Руси с восточного края подступила к Суздалю. Другая же часть в южном направлении уже нападала на границы Рязани … » [2, c. 86].
Подготовившись к грабительскому походу на Русь, татары лишь ждали удобного часа, чтобы начать вторжение: «Они, как передавали нам словесно сами русские, венгры и булгары, бежавшие перед ними, – продолжает Юлиан, – ждут того, чтобы земля, реки и болота с наступлением ближайшей зимы замерзли, после чего всему множеству татар легко будет разграбить всю Русь, всю страну русских» [2, c. 86].
О планах идти на Русь говорит и официальный историограф Монгольской империи начала ХIV в. Рашид ад-Дин. После завоевания волжских булгар, буртасов и мокшей судьбу русских земель решал монгольский курултай: «Осенью упомянутого года (года курицы, соответствующего 634 году хиджры, т. е. 4 сентября 1236 – 23 августа 1237 гг.) все находившиеся там царевичи сообща устроили курултай и, по общему соглашению, пошли войною на русских. Бату, Орда, Гуюк-хан, Менгу-каан, Кулкан, Кадан и Бури вместе осадили город Арпан (Рязань) и в три дня взяли [его]» [81, c. 38, прим. 18].
Мы не беремся судить, входило ли в первоначальные планы монголо-татар завоевание всей Северо-Восточной Руси или только соседней со степью Рязанской земли. Ясно одно, что для продолжения похода на запад Батыю нужно было добиться не только мира, но и подчинения русских князей, а также воспользоваться материальными и людскими ресурсами русских земель.
Сражение под Коломной и его последствия.
Но если владимиро-суздальский князь Юрий Всеволодович действительно вел какие-то переговоры и достиг соглашения с татарами, приняв их условия, то что могло стать причиной нападения захватчиков на Северо-Восточную Русь и жестокой расправы, как с самим великим князем, так и с его сыновьями?
Как нам кажется, источники дают возможность ответить на этот вопрос.
Весьма вероятно, что гнев Батыя могло спровоцировать неожиданное для татар столкновение с владимирцами под Коломной. Сюда, к границе Рязанской и Владимиро-Суздальской земли отступил со своей дружиной преследуемый татарами Роман Игоревич (Ингваревич), брат рязанского князя Юрия. По сведениям новгородского летописца, он, хотя и не был в числе защитников Рязани, принимал участие в битве с татарами: «князь же Разаньскыи Юрьи затворися въ граде с людми; князь же Романъ Инъгоро-вичь ста битися противу ихъ съ своими людьми» [65, c. 75].
В Коломне Роман встретился с отрядом, посланным владимиро-суздальским князем Юрием Всеволодовичем, но вовсе не на помощь Рязани, а лишь для охраны границ Владимирского княжества. Здесь, на границе, этот сторожевой отряд и дожидался исхода борьбы рязанцев с татарами. Так, на наш взгляд, можно понимать слова новгородского летописца о том, что владимирский князь отправил к Коломне «Еремея въ сторожихъ воеводою» [65, c. 75]. Где-то у самого города произошло сражение, в котором погибли Роман Игоревич и владимирский воевода Еремей Глебович. Возглавлявший владимирскую рать сын великого князя Всеволод Юрьевич в битве не пострадал и благополучно вернулся к отцу [41, cтб. 460, 515-516; 28, cтб. 779].
У битвы под Коломной было еще одно следствие, как представляется, сыгравшее роковую роль в дальнейшей судьбе всей Северо-Восточной Руси. Если верно, как думает большинство исследователей, что в «Сборнике летописей» Рашид ад-Дина под названием Ике (т. е. «город на Оке») упоминается Коломна, то здесь погиб один из главных монгольских военачальников Кулкан, младший сын самого Чингиз-хана. Сразу после взятия Рязани монголы «овладели также городом Ике. Кулкану была нанесена там рана, и он умер. Один из русских эмиров, по имени Урман (очевидно, Роман Игоревич – Авт.), выступил с ратью против монголов, но его разбили и умертвили» [81, c. 38-39, прим. 19].
Неоправданным представляется предположение о том, что в коломенском бою, помимо сторожевой рати Еремея Глебовича, участвовало также владимирское войско, приведенное князем Всеволодом Юрьевичем. Сообщения поздних летописей, будто воевода Еремей был послан «напередъ» Всеволода [11, c. 139; 87, c. 55], или, наоборот, пришел под Коломну уже после него [92, cтб. 290], несомненно, являются переосмыслением не вполне ясных известий древнейших летописей. Наиболее близкий к описываемым событиям рассказ Новгородской Первой летописи старшего извода вообще не упоминает князя Всеволода среди участников битвы под Коломной [65, c. 75].
Зато новгородская летопись сообщает об участии в битве московской рати. По словам летописца, москвичи, не выдержав удара татар, дрогнули и опрометью, не разбирая дороги, бросились бежать с поля боя: «москвичи же побегоша, ничегоже не видевше» [65, c. 287]. Эти слова читаются в списках младшего извода; в древнейшем Синодальном списке слово «побегоша» выскоблено, оставлено только: «Москвичи же ничегоже не видевше» [65, c. 75]. Владимиро-суздальские и позднейшие московские летописи обходят этот эпизод молчанием.
На наш взгляд, столкновение русских ратей с татарами под Коломной по своим масштабам носило локальный характер. Преследуя дружину рязанского князя Романа Игоревича, отступавшего, по-видимому, из-под самой Рязани к границам Владимирской земли, монголы неожиданно столкнулись у Коломны с еще одним сильным отрядом русских – владимирской сторожевой ратью. Внезапная атака владимирцев, очевидно, застигла монголов врасплох, что в итоге стоило жизни царевичу Кулкану.
Гибель в столкновении под Коломной сына Чингиз-хана не могла быть оставлена монголами без последствий. И эти последствия приобрели катастрофический для всей Северо-Восточной Руси характер.
Источники свидетельствуют, что гибель члена семьи Чингиз-хана наказывалась монголами с особой жестокостью. Возмездие, носившее в таких случаях очевидно ритуальный характер, падало не только на правителей воевавших с монголами государств, но и на всех жителей тех земель и городов, у стен которых погибал Чингизид, -такие города вместе со всем населением подвергались тотальному уничтожению.
Так, в 1222 г. при осаде иранского города Нишапура был убит Тогачар, муж четвертой дочери Чингиз-хана Тумелун. По сообщению Джувейни (ум. в 1283 г.), «чтобы отомстить за смерть Тогачара было приказано разрушить город до самого основания, чтобы это место можно было перепахать; и чтобы во исполнение мести в живых не осталось даже кошек и собак»» [114, c. 137-140].
Подобный обычай, вероятно, был установлен самим Чингиз-ханом после того, как в битве близ афганского Бамиана погиб его внук Мутугэн (Мао-Тукан). По свидетельству Рашид ад-Дина, когда монголы овладели городом, Чингиз-хан приказал (издал ясу), «чтобы убивали всякое живое существо из любого рода людей и любой породы скотины, диких животных и птиц, не брали ни одного пленного и никакой добычи» [80, c. 219].
По-видимому, не случайно после битвы под Коломной в известиях о разорении татарами русских городов летописцы начинают отмечать случаи поголовного истребления населения. Первый из них имел место при взятии Москвы – ближайшего к Коломне города Владимиро-Суздальской земли, жители которого успели поучаствовать в злосчастном коломенском сражении. Взяв Москву, татары убили воеводу и пленили князя, «а люди избиша, от старьца и до сущаго младенца» [41, cтб. 461].
Нельзя пройти мимо еще одного красноречивого факта. В рассказе Рашид ад-Дина о завоевании Северо-Восточной Руси монголо-татарами приводятся имена только трех русских князей. Это – «выступивший с ратью» «эмир по имени Урман», т.е. рязанский князь Роман Игоревич, погибший под Коломной; «князь города Макар» «по имени Улайтимур», т. е. московский князь Владимир Юрьевич, также погибший от рук татар; и, наконец, «эмир Ванке Юрку», т. е. владимиро-суздальский великий князь Юрий Всеволодович, который «бежал и ушел в лес», но все равно, «его также поймали и убили» [81, c. 39]. Все эти князья упоминаются в связи с гибелью царевича Кулкана: двое из них – Урман и Улайтимур – были убиты татарами сразу после битвы у «города Ике» (Коломны), унесшей жизнь царевича-чингизида; а третьего – Ванке Юрку, – бежавшего из своей столицы («город Юргия Великого»), монголы убили, поймав в лесу.
Складывается впечатление, что с точки зрения официального монгольского историографа, разорение Владимиро-Суздальской земли явилось следствием гибели сына Чингиз-хана, чья смерть по монгольским законам требовала неотвратимого возмездия. Примечательно, что в китайских жизнеописаниях Субедея, дошедших в составе Юань ши, разорение монголами земель Северо-Восточной Руси представлено как «карательный поход» против князя (бана) Юрия [32, c. 230-231, 242].
Монголы и князья Южной Руси.
Камнеметная артиллерия монголов.
В новгородских летописях первой половины ХV в. содержится обстоятельный рассказ о поражении русских ратей под Черниговом, взятии города после жестокого приступа, а также последовавшем затем примирении русских князей с татарами [92, cтб. 300-301; см. также: 67, с. 115; 66, с. 222-223]. Этот рассказ, несомненно, происходит из южнорусской версии Повести о нашествии Батыя, отразившейся также в Ипатьевской летописи. Однако в последней текст описания штурма и взятия Чернигова, вероятно, в силу путаницы листов и по недосмотру позднейшего переписчика оказался разделенным на части и отнесен к разным событиям [cм.: 50, c. 311-326]. Ряд эпизодов здесь приурочен к черниговскому походу галицкого князя Даниила Романовича и киевского князя Владимира Рюриковича, датированному в Ипатьевском списке 6742 г. (1234) [28, cтб. 772].
Описывая штурм татарами Чернигова, летописец говорит о задействованных при этом камнеметных машинах, разрушивших городские стены и тем самым предрешивших исход сражения. Их применение производило, по-видимому, ошеломляющее впечатление на современников. Древний книжник характеризует случившееся как нечто небывалое и почти невероятное: камни, выпущенные ужасными машинами, не могли поднять даже четверо дюжих мужчин, и эти огромные камни летели на расстояние, которое в полтора раза превышало дальность полета стрелы, пущенной из обычного лука.
Неординарность происходящего подчеркивается употреблением нехарактерного для подобных случаев термина тараны, вместо привычного и более уместного в данном контексте порокы (пракы), постоянно использовавшегося в летописях и других памятниках для передачи сведений о камнеметных машинах [92, c. 134].
Использование при осаде Чернигова мощных камнеметных орудий – важнейший аргумент в решении вопроса: к действиям каких войск, русских или татарских, следует его относить? Подобная тактика, мало известная на Руси, широко и с большими успехами применялась монголами: камнеметные машины были их главным оружием при взятии русских городов, противостоять которому просто не было средств. Во всяком случае, такое впечатление возникает при знакомстве с многочисленными описаниями применения татарских «пороков», содержащимися как в русских, так и в иностранных источниках [см.: 73, с. 144; 41, стб. 462; 28, стб. 780-781, 785,786; 65, с. 76,288; 96, с. 21,23].
Вывезенная из Китая и обслуживаемая китайскими инженерами передовая военная техника, особенно осадная артиллерия, успешно развивавшаяся на протяжении нескольких веков, по своим конструктивным параметрам и боевым характеристикам значительно превосходила известные тогда мировые аналоги. К примеру, предельная дальность стрельбы камнеметных машин, распространенных на Ближнем Востоке и известных в Западной Европе со времен крестовых походов, составляла 80-120 м, а китайских камнеметов – 75-150 м [110, с. 122]. По данным китайского военного трактата «Шоу чэн лу» Чэнь Гуя, наиболее дальнобойные орудия (юань пао) могли поражать противника на расстоянии свыше 350 бу (более 535 м) [111, c. 133].
Принятие на вооружение и систематическое использование этой техники монголами, по мнению исследователей, имело огромное значение для Монгольского государства [113, c. 801; 71, c. 122]. Как считал Н.Н. Воронин, «татарские пороки были тем решающим техническим средством, которое помогло татарам сломить героическую оборону почти всех русских городов» [10, c. 468].
По данным А.Н. Кирпичникова, тяжелые рычаговые машины, подобные тем, какие были использованы при штурме Чернигова, достигали 8 м высоты, весили 5 т и метали камни массой до 60 кг, а иногда и более; для приведения их в действие требовалось от 50 до 250 солдат [31, c. 75].
Отсюда вполне понятно то ошеломляющее впечатление, которое сверхмощные татарские камнеметы произвели на защитников Чернигова. Совершенно очевидно также, что подобным оружием не могли располагать русские князья, осаждавшие Чернигов в 1235 г.
Примирение русских князей с монголами.
Некоторые исследователи отказываются принимать факт мирного договора русских князей с монголами в 1239 г., полагая, что сообщение о нем попало в новгородские летописи по недоразумению и на самом деле должно относиться к княжеской усобице 1235 г., также закончившейся миром, о котором говорит Ипатьевская летопись [108, c. 281]. В таком ключе рассуждал и Дж. Феннел: «Этот финал (сообщение о мирном договоре. – Авт.), который также замыкает описание осады Чернигова в 1235 г., представляется помещенным здесь ошибочно: трудно понять, что князья Чернигова, Смоленска и Галича делали в Киеве в конце 1239 г.» [99, c. 135, прим. 101; см. также: 103, c. 171; 30, c. 305, прим. 14].
На самом деле, «непонятным и неправдоподобным» известие о примирении выглядит именно в контексте рассказа «о войне Даниила и Владимира с Мстиславом Черниговским», поскольку войны с таким соотношением сил вообще не было. Согласно Ипатьевской летописи, Мстислав, Владимир и Даниил с самого начала и до конца являлись союзниками и в примирении между собой не нуждались. А по сведениям Новгородской 1-й летописи, Мстислав Глебович вообще не участвовал в походе 1235 г. Владимиру и Даниилу противостоял тогда Михаил Всеволодович, успешно оборонявшийся в Чернигове.
Пожалуй, наиболее искусственно выглядит читающееся в Ипатьевской летописи под 6742 г. сообщение об участии в походе на Чернигов одного из черниговских князей, Мстислава Глебовича. Ни в одном другом источнике, сохранившем сведения о междоусобной войне 1234-1235 гг., вообще нет упоминания об этом князе, будто бы участвующем в разорении родной земли: в поход на Чернигов идут только Владимир и Даниил, а противостоит им Михаил Всеволодович, занимавший тогда черниговский стол [65, c. 73-74, 284; 83, cтб. 363; 22, c. 117-118].
Но если даже предположить, что участие в походе Мстислава Глебовича все же имело место, и именно в качестве союзника киевского и галицкого князей, то зачем последним понадобилось заключать с ним мир под конец похода, когда с самого его начала все они воевали на одной стороне? К тому же, невозможно понять, каким образом упомянутый мир с Владимиром и Даниилом составляют «Мьстиславъ и Черни-говьчы», если черниговским князем, возглавлявшим оборону города, был тогда Михаил, а Мстислав обретался среди нападавших.
Весьма неубедительна попытка М.С. Грушевского истолковать известия Ипатьевской летописи в том смысле, что Мстислав Глебович мог быть посаженым на черниговском столе своими союзниками после того, как город пал, а Михаил Всеволодович бежал [20, c. 247]. Подобная «комбинация» известий различных источников, содержащих, по сути дела, альтернативные версии события, недавно была вновь предпринята А.А. Горским [15, c. 86, прим. 33]. Но как при этом быть с показаниями Новгородской 1-й летописи, из которых явствует, что защитники Чернигова и не помышляли о капитуляции, а город так и не был взят [65, c. 74, 284]? Утверждение же о передаче черниговского стола Мстиславу и вовсе противоречит дальнейшим показаниям источника, сообщающего, что едва только успел Владимир Рюрикович вернуться из-под Чернигова в свой Киев, как «приде» вместе с Изяславом и половцами «Михаило с черниговцы подъ Кыевъ и взяша Кыевъ» [65, c. 74, 284]. Выходит, что все это время Михаил был и оставался черниговским князем, и говорить о замене его кем-то другим совершенно не приходится [см.: 49, c. 564-566].
М. Димник, автор специального исследования, посвященного анализу летописных известий об осаде Чернигова в 1235 г., убедительно показывает, что в передаче Ипатьевской летописи нарушена логическая последовательность изложения, которая, наоборот, четко видна в альтернативном варианте новгородских летописей [119, с. 395–396]. Действительно, если придерживаться рассказа Ипатьевской летописи, то получается, что заключение мира между воюющими сторонами предшествовало «лютому бою» у стен Чернигова с использованием таранов. Но зачем в таком случае понадобилось воевать дальше, и чем закончился «лютый бой» под Черниговом – остается неясным.
По нашему мнению, сообщение о мире в рассказе Ипатьевской летописи под 6742 г. является неудачной вставкой, ломающей правильный порядок изложения [cм.: 50, c. 323– 324]. Вопреки утверждению Дж. Феннела, это сообщение не замыкает описание черниговского похода, а нелепо разрывает его: ведь получается, что решающий штурм Чернигова произошел как раз после того, как враждующие стороны примирились.
М. Димник имел все основания утверждать, что никакого мира в 1235 г. вообще заключено не было [119, с. 401]. Война продолжалась, и после провала черниговского похода военные действия переместились в пределы Киевской земли. По пятам отступающих войск галицкого и киевского князей шли войска черниговского князя Михаила Всеволодовича, а с юга к Киеву «в силе тяжце» подоспел его союзник Изяслав Мстиславич, собравший половцев [65, c. 74; 28, cтб. 773]. В итоге, Владимир Рюрикович и Даниил Романович потерпели сокрушительное поражение, стоившее обоим их княжеских столов: Владимиру – киевского, а Даниилу – галицкого [cм.: 49, c. 566-570].
Напротив, известие о заключении мира гармонично вписывается в контекст повествования о монгольском нашествии 1239 г., не нарушая, а, скорее, логически завершая его композицию. Несмотря на множество деталей и отдельных эпизодов, рассказ о татарском «пленении» Черниговской земли не содержит внутренних противоречий и не опровергается показаниями других источников (в отличие от путаного и сбивчивого рассказа Ипатьевской летописи о походе 1235 г.). Перед нами подробное и цельное повествование, скорее всего, исходящее от непосредственного очевидца, все составные части которого четко согласуются друг с другом и объединены общей сюжетной линией.
Приход Менгу к Киеву и бегство Михаила Черниговского.
Как и в летописях новгородско-софийской группы, в Ипатьевской летописи сохранились сведения о попытке татар заключить мир с русскими князьями после падения Чернигова, и переговоры о мире здесь также происходят под Киевом. Правда, вместо трех названных выше князей татарские послы ведут переговоры с Михаилом Всеволодовичем и киевлянами: «Меньгоуканови […] присла послы свои к Михаилоу и ко гражаномъ, хотя е прельстити, и не послоушаша его» [28, cтб. 782].
Бегству Михаила предшествовали появление вблизи Киева войска царевича-Чингизида Менгу, а также переговоры с его послами: «Меньгоуканови же пришедшоу сглядатъ града Кыева, ставшоу же емоу на онои стране Днестра (Днепра, по Хлебни-ковскому списку. – Авт.) во градъка Песочного; видивъ град, оудивися красоте его и величествоу его; присла послы свои к Михаилоу и ко гражаномъ, хотя е прельстити, и не послоушаша его» [28, cтб. 782]. Из слов Ипатьевской летописи о переговорах татарских послов с Михаилом и киевлянами неясно, чем хотели их «прельстить» татары. Ясно только, что переговоры не привели к миру, и в результате Михаил должен был бежать из Киева.
Недосказанность сообщения древнего источника, вероятно, вызвала попытки дополнить его известие со стороны позднейших летописцев. Так, в летописях второй половины ХV-ХVI вв. появляется сообщение об убийстве Михаилом послов Менгу («посланных к ним избиша») [61, c. 131; cм. также: 25, c. 77; 83, cтб. 374; 11, c. 144]. Постепенно оно обрастает подробностями и у составителя Никоновской летописи превращается в целую новеллу: Менгу предлагает Михаилу свою дружбу и советует «повиниться» и «поклониться царю нашему Батыю», на что благочестивый князь отвечает отказом, так как не может признать власть царя-иноверца; разгневанный Менгу попытался выманить Михаила из города якобы для новых переговоров, но князь, распознав обман, приказал перебить ханских послов, а затем, испугавшись содеянного, бежал из Киева; татары гнались за ним, но не смогли настичь [64, c. 115-116].
Исследователи, хотя и выражают иногда сомнения в достоверности приведенного рассказа Никоновской летописи, в целом, с доверием воспринимают известие об убийстве Михаилом татарских послов [из новейших работ см.: 97, с. 11; 26, с. 578; 120, с. 353; 103, c. 181; 75, c. 132; 30, c. 87-88]. Высказывается предположение, что это убийство стало одной из причин расправы с самим Михаилом в 1246 г. по приказу Батыя [12, c. 45; 112, c. 123-125].
Нам представляется, что сообщение об убийстве татарских послов Михаилом требует более тщательного источниковедческого анализа. Упоминание об избиении послов появляется только в московских летописях, составленных в конце 1470 – начале 1480-х гг. – в Ермолинской летописи, «Летописце от 72-х язык» и Московском своде 1479 г., где оно носит характер добавления к первоначальному тексту: «Он же тех изби…» [25, c. 77; 42, c. 54,212]; «…и не послушаша его, а посланных к ним избиша» [61, c. 131].
В московские летописи эпизод с избиением послов попал, очевидно, из Жития Михаила Черниговского, в одной из редакций которого (так называемой распространенной редакции отца Андрея, в составе краткой редакции Русского Пролога под 23 августа) читаем: «Михаилу же тъгда держащю Кыев; придоша посли от Батыя, он же, видев словеса льсти их, повеле я избити» [44, c. 299; cм. также: 86, c. 64]. Эта редакция была составлена не позднее начала ХIV в. (ее древнейший список датируется 1313 г.) [44, c. 244, 298]. Первоначальной редакцией Жития большинством исследователей признается Ростовская редакция, составленная в третьей четверти ХIII в. при дочери и внуках Михаила Всеволодовича, ростовских князьях Борисе (ум. в 1277 г.) и Глебе (ум. в 1278 г.) [86, c. 110-111; 33, c. 208-210; 60, c. 183-185]. В Ростовской редакции известия об убийстве татарских послов нет [86, c. 55]. Нет этого известия и в краткой редакции отца Андрея [86, c. 55].
Проделанный А.А. Горским сравнительно-текстологический анализ распространенной и краткой редакций отца Андрея показывает, что текст о монгольском нашествии распространенной редакции вторичен по отношению к краткой, и «указание на убийство Михаилом монгольских послов появилось в редакции Жития, не являющейся первоначальной, к архетипному тексту оно не относится» [19, c. 146–147]. К такому же выводу приходит и Н.И. Милютенко [60, c. 184–185].
Вероятно, появление в тексте Жития Михаила Черниговского, на одном из этапов его эволюции, эпизода убийства монгольских послов было связано с началом прославления князя, как мученика за веру. При составлении великокняжеского летописного свода 1477 г. (вероятного протографа Ермолинской летописи и Московского свода 1479 г., чьим главным источником была Софийская 1-я летопись) на основании текста, читающегося в Софийской 1-й летописи, Пахомием Логофетом была написана новая редакция Жития Михаила Черниговского, куда вошел эпизод об избиении послов [cм.: 16, c. 200-212]. Пахомий, по-видимому, принимал участие в работе над сводом 1477 г. в целом и последовательно вносил в него элементы, имеющие антиордынскую направленность [cм.: 17, c. 87-93].
Но, если Михаил Всеволодович не совершал убийства татарских послов, то что в таком случае стало причиной его бегства из Киева «передъ Татары»? Ясно, что это бегство было непосредственно связано с появлением татар или, точнее, с содержанием тех требований, которые были предъявлены Михаилу послами Менгу.
Едва ли в планы Менгу осенью 1239 г. входило взятие Киева штурмом. Большинство исследователей сходятся на том, что поход Менгу носил лишь разведывательный характер, сил для осады русской столицы у него не было [29, c. 116; 103, c. 174; 75, с. 132]. Мирный характер миссии Менгу подтверждают слова летописи о том, что свое войско хан оставил на противоположной стороне Днепра у Песочного городка («став-шоу же емоу … во градъка Песочного»).
Итак, непосредственной угрозы захвата Киева монголами осенью 1239 г., судя по всему, не существовало. Значит, бегство Михаила обусловлено не военными, а, скорее, политическими причинами. Такой причиной мог стать альянс с монголами Владимира Рюриковича и Даниила Романовича – главных соперников Михаила Всеволодовича в борьбе за Киев, о чем последний узнал во время переговоров с Менгу. После взятия Чернигова татары, по-видимому, приняли решение о передаче Киева одному из своих новых союзников – Владимиру Рюриковичу, а после его внезапной смерти – Даниилу Романовичу.
Завоевание Киева и Южной Руси.
Осада и взятие Киева.
Описание осады и взятия Киева войсками Батыя составлено очевидцем событий или со слов их непосредственных свидетелей. На это указывает, в частности, приведенный в Ипатьевской летописи перечень имен татарских воевод, составленный по показаниям пленного татарина Товрула. В центре рассказа – действия тысяцкого Дмитра, раненного во время штурма, попавшего в плен и помилованного татарами «мужьства ради его», а после советовавшего Батыю вести войска в Венгрию. Весьма вероятно, что эта часть рассказа написана лицом, близким к тысяцкому Дмитру [70, c. 85; cм. также: 30, c. 98-104].
После слов «Дмитрея же изведоша язвена и не оубиша его моужьства ради его» в тексте Ипатьевской летописи сделана небольшая вставка: «В то же время ехалъ бяше Данилъ Оугры королеви и еще бо бяшеть не слышалъ прихода поганыхъ Татаръ на Кыевъ» [28, cтб. 785–786]. Вставной характер приведенного сообщения отмечал еще А.А. Шахматов [109, c. 161]. Эта вставка в Ипатьевском списке отделена от предшествующего текста характерным знаком препинания – четырьмя жирными точками, расставленными в виде креста, – а следующая затем запись начинается с киноварного инициала. Подобным образом летописец обычно разделял между собой значительные части текста, различающиеся по содержанию или происхождению.
В первоначальном тексте Повести о нашествии Батыя слов о том, что Даниил ничего не знал о приходе татар к Киеву, не было. Такой вывод можно сделать при сопоставлении текстов Ипатьевской летописи и летописей новгородско-софийской группы. Указанная выше вставка сделана составителем Летописца Даниила Галицкого в интересах последнего, чтобы объяснить странное уклонение князя от защиты главного города Руси, а затем и городов Волынской и Галицкой земель.
В рассказе об осаде Киева автор повести приводит перечень татарских воевод, собравшихся под стенами русской столицы, составленный со слов пленного татарина Товрула: «Се бяхоу братья его (Батыя – Авт.) силныи воеводы: Оурдю и Баидаръ, Би-рюи, Каиданъ, Бечакъ и Меньгоу, Кююкь, иже вратися, оуведавъ смерть кановоу и бысть каномъ, не от роду же его, но бе воевода его перьвыи, Себедяи богатоуръ и Бо-уроунъдаии багатырь, иже взя Болгарьскоую землю и Соуждальскоую, инехъ бещисла воеводъ, ихже не исписахомъ зде» [28, cтб. 784-785].
Вместе с тем, по сведениям монгольских, китайских и персидских источников, упомянутые в перечне Гуюк и Менгу весной 1240 г. находились в Монголии, куда были отозваны великим ханом Угэдэем [cм.: 6, c. 282-284; 91, c. 195, 199; 96, c. 37, 48]. По этой причине, как полагают некоторые новейшие исследователи, они не могли принимать участие в осаде Киева, начавшейся осенью того же года [29, c. 117; 24, c. 26-27; 26, c. 580; 63, c. 33-34]. Такой вывод как будто подтверждается сведениями венгерского монаха Рогерия: в составленном им ок. 1244 г. перечне монгольских ханов, участвовавших в походе на Венгрию, отсутствуют имена Гуюка и Менгу [129, с. 563]. В перечне участников похода на Венгрию, составленном в 1247 г. папским легатом Иоанном де Плано Кар-пини, названы только Орду, Бату, Шейбан, Кадан, Бури и Буджек; Менгу назван среди тех, кто «остался в своей земле», а Гуюк вообще не упоминается [23, c. 44].
На основании приведенных данных В.И. Ставиский делает вывод о недостоверности содержащихся в Ипатьевской летописи сведений. Гуюк и Менгу «не могли принимать участие в осаде и штурме Киева», и, значит, перечень Батыевых «братьев» и «воевод», осаждавших столицу Руси, был составлен вовсе не со слов пленного татарина, а на основании иного письменного источника, которым оперировал составитель Киевской летописи, и «был помещен сюда летописцем по собственному разумению» [94, c. 193].
Этот вывод нам представляется чересчур поспешным. В «Сокровенном сказании» сохранился текст донесения Гуюка о его славных победах на Западе, из которого следует, что он вместе с другими царевичами принимал участие во взятии Киева и других русских городов: «…царевичи Бату, Бури, Гуюк, Мунке и все другие царевичи … совершенно разгромили и полонили Орусутов (русских – Авт.) … а также население городов Белерман, Керман – Кива (Киев – Авт.) и прочих городов … и возвратились на родину» [91, c. 189, 194].
Возможность участия Гуюка и Менгу во взятии Киева подтверждает и другой источник – китайская официальная история династии Юань. Здесь находим точную дату «высочайшего указа Гуюку отозвать войска для отдыха и пополнения» – декабрь – январь 1240/41 гг. [32, c. 176].
Таким образом, Гуюк и Менгу были отозваны из армии Батыя уже после взятия Киева и, следовательно, оба царевича должны были принимать участие в его осаде и штурме. Данные «Юань ши» подтверждают достоверность сведений Повести о нашествии Батыя об участниках штурма Киева и опровергают сомнения насчет надежности их источника – показаний пленного татарина Товрула.
Две даты падения Киева.
Во всех известных ныне списках Ипатьевской летописи, содержащей самый подробный и наиболее ранний по времени создания рассказ о взятии Киева войсками Батыя, отсутствуют какие-либо указания, позволяющие определить полную дату этого события. Нет даты падения Киева и в известиях Новгородской 1-й летописи (как старшего, так и младшего изводов).
Среди памятников, сохранивших ранние летописные рассказы о монгольском нашествии, указание на дату падения Киева встречается только в Лаврентьевской летописи: «Си же злоба приключися до Рождества Господня на Николинъ день» [41, cтб. 470]. Николин день – 6 декабря, день памяти чтимого на Руси св. Николая Мирликийского – как дата падения Киева значится в летописях, так или иначе использовавших Лаврентьевскую или, точнее говоря, отразившееся в ней ростовское летописание третьей четверти ХIII в.: в Суздальской летописи по Московско-Академическому списку [41, cтб. 523], во Владимирском летописце [8, c. 90], в летописях новгородско-софийской группы [92, cтб. 302; 67, c. 116-117; 66, c. 227]. Эти же даты фигурируют в большинстве русских летописей второй половины ХV-ХVI вв. [11, c. 145; 64, c. 117; 83, cтб. 375; 87, c. 93; 61, c. 131; 9, c. 76].
Иная датировка падения Киева содержится в летописях, восходящих к псковскому своду рубежа 60-70-х гг. XV в. – западнорусской Летописи Авраамки, псковских летописях, а также близкой к Летописи Авраамки Новгородской Большаковской летописи. Эти источники называют день начала осады, ее общую продолжительность и день падения Киева. В наиболее исправном виде текст читается в Летописи Авраамки и Псковской 3-й летописи: «…приидоша Татарове къ. Киеву, сентября 5, и стояша 10 недель и 4 дни, и едва взяша его ноября 19, в понеделникъ» [43, cтб. 51; 78, c. 81; cм. также: 77, c. 12; 36, c. 354].
Полная дата осады и взятия Киева, представленная в псковских летописях, многими историками принимается как более вероятная. Этой дате отдавал предпочтение В.Т. Пашуто [71, c. 157; 72, c. 285]. К такому же мнению склонялся Н.Г. Бережков [5, c. 111]. Поскольку 19 ноября 1240 г. действительно приходится на понедельник, – рассуждал О.М. Рапов, – зафиксировавшая эту дату запись «была сделана непосредственно после событий, и ей можно доверять» [79, c. 87].
Установлению точной даты падения Киева специальное источниковедческое исследование посвятил В.И. Ставиский. Автор делает вывод, что датировка, восходящая к псковскому летописанию, «является истинной и наиболее древней» [93, c. 290]. 19 ноября 1240 г. как наиболее вероятная дата падения Киева принимается в ряде новейших исследований [cм.: 1, c. 30; 103, c. 190; 27, c. 160]. Нередко обе летописные датировки осады и падения Киева принимаются как в равной степени достоверные, и делается вывод о многомесячной обороне столицы Южной Руси, продолжавшейся с 5 сентября по 6 декабря [cм.: 79, c. 87; 101, c. 386; 102, c. 234-235; 75, с. 133; 30, с. 99-100].
На наш взгляд, более или менее отчетливое указание о времени взятия монголами Киева можно найти в современном событиям венгерском источнике, пока еще мало изученном историками-русистами.
В «Великой хронике» Матфея Парижского (середина ХIII в.) приведено письмо некоего венгерского епископа к не названному по имени парижскому епископу (возможно, Гийому III Овернскому). Прежде чем пересказать легендарную историю происхождения татар, услышанную от захваченных венграми татарских лазутчиков, автор послания сообщает несколько интересных подробностей относительно времени и обстоятельств пребывания татар на Руси перед нападением на Венгрию: «Я отвечаю Вам о тартареях, что они пришли к самой границе Венгрии за пять дневных переходов и подошли к реке, которая называется Дейнфир (Deinphir), через которую летом переправиться не смогли. И желая дождаться зимы, выслали они вперед нескольких лазутчиков вРуссию…» [126, с. 75].
Еще один вариант этого документа читается в Анналах Уэйверлейского аббатства, где он датирован 1239 г. Этот вариант более полный и, по мнению новейших исследователей, «более надежный» в сравнении с вариантом Матфея Парижского [116, с. 53, Anm. 196; 125, с. 162, Anm. 61]. В уэйверлейской рукописи мы читаем: «Я пишу вам о тартареях, что они пришли к самой границе королевства Венгрии за пять дневных переходов. Когда они дошли до реки Дамай (Damaii), через которую летом переправиться не смогли, желая дождаться зимы, чтобы суметь переправиться через вышеупомянутую реку по льду, они отошли назад на добрых 20 дневных переходов и там дожидаются зимы…» [115, с. 325].
Большинство исследователей без колебаний идентифицирует реку Deinphir (по варианту Матфея Парижского) как Днепр [cм.: 128, с. 379; 121, с. 723; 123, o. 22; 116, с. 54; 125, с. 163; 130, o. 112-113]. Такая идентификация поддерживается сведениями из обоих вариантов послания: не имея возможности сходу форсировать многоводную реку, татары отложили ее переход до наступления зимних морозов и установления на реке прочного ледяного покрова, а сами тем временем ушли на восток, удалившись на двадцать дневных переходов. Точно так же в следующем году, уже находясь в Венгрии, татары должны были дожидаться зимних морозов, чтобы по льду переправиться через многоводный Дунай.
Если в письме венгерского епископа действительно речь идет о предстоящей монголам переправе через Днепр, то этот документ должен был возникнуть до начала осады и штурма Киева. Новейшие исследователи датируют документ 1239 или 1240 г., отдавая предпочтение последней датировке [cм.: 116, с. 54; 125, с. 163; 122, с. 153; 130, o. 112]. В любом случае ясно, что обрисованная в письме картина, а следовательно, и само письмо, возникли в то время, когда Запад еще не был охвачен ужасом монгольского нашествия, но с повышенным вниманием следил за приближением захватчиков.
В письме венгерского епископа сообщается, что татары однажды уже подходили к реке Дейнфир/Дамай, через которую не смогли переправиться вплавь, и теперь ожидается их новый приход и переправа через реку, когда зимние морозы скуют ее прочным льдом. Эта подробность, как кажется, находит соответствие с сообщением Ипатьевской летописи о приходе к Киеву войск Менгу («Меньгукана») до взятия города Батыем.
В рассказе Ипатьевской летописи об осаде Киева монголами есть примечательная деталь. Когда Батый со своими войсками обступил город, поднялся ужасный шум, и осажденные жители не могли слышать друг друга из-за постоянного скрежета тележных колес, рева множества верблюдов и ржания лошадей: «не бе слышати от гласа скрипания телегъ его, множества ревения вельблудъ его и рьжания от гласа стадъ конь его» [28, cтб. 784].
Следовательно, в конце 1240 г. монголы прибыли под Киев со множеством скота и своими передвижными жилищами, устраиваемыми на телегах, домашним имуществом и семьями. Кроме того, армия Батыя располагала тяжелыми стенобитными орудиями и камнеметами, при помощи которых в несколько дней были разрушены стены Киева.
Едва ли приходится сомневаться, что переправить такую армию через Днепр можно было только после наступления зимних морозов и установления на реке прочного ледяного покрова. С учетом климатических особенностей района Среднего Поднепровья, допустимо предположить, что ледяная переправа через Днепр в районе Киева могла быть налажена монголами не ранее середины ноября. До этого времени монголы, судя по сообщению венгерского епископа, дожидались своего часа на противоположном берегу Днепра.
Таким образом, приведенные нами данные подтверждают восходящую к ростовскому летописанию третьей четверти ХIII в. дату падения Киева – 6 декабря, на Николин день. Если учитывать, что по монгольской версии, приведенной Рашид ад-Дином, Киев был взят за девять дней, штурм города начался 28 ноября. Этому должны были предшествовать переправа монгольских войск по льду через Днепр, осада города и подготовка к штурму. Вся военная операция в районе Киева у монголов заняла, по-видимому, меньше месяца.
Известия Рашид ад-Дина о городах Уладмура.
Официальный историограф Хулагуидского ильханата Рашид ад-Дин Хамадани (ок. 1247–1318), писавший свой труд в 1301–1311 гг. и широко пользовавшийся не дошедшими до нас монгольскими оригинальными сочинениями и историческими документами, говорит, что после взятия Киева монгольские войска разделились на тумены и, применяя тактику облавы, завоевали все города Уладмура, из которых только город Учогул Улад-мур оказал сопротивление, выдержав трехдневную осаду [см.: 59, с. 169-181].
Фонетически Уладмур соответствует русскому княжескому имени Владимир. Однако не найдя среди русских князей времен монгольского нашествия подходящего кандидата, переводчики Рашид ад-Дина решили, что имя собственное «Уладмур» должно быть связано с названием города Владимира-Волынского и распространяться на другие города Волынской земли [81, c. 45].
Но при таком толковании среди волынских городов приходится искать город с названием Учогул, которое не имеет даже отдаленного фонетического соответствия с известными ныне древнерусскими топонимами. Кроме того, как уже давно замечено, на тюркских языках «уч огул» буквально значит «три сына», и для такого значения также не удается найти исторической опоры в русской топонимике.
Возможно, Учогул Уладмур Рашид ад-Дина вовсе не имеет отношения к названию города, а является результатом неверного толкования другого аутентичного тюркского свидетельства. В этой связи, на наш взгляд, следует обратить внимание на перевод В.Ф. Минорского, раскрывающий значение выражения Учогул Уладмур, оставленного Рашид ад-Дином без перевода на персидский язык: «Совместно они (монголы – Авт.) осадили город «трех сыновей Владимира» (Uch-oghul Uladmur) и взяли его в три дня» [127, с. 885].
Для Рашид ад-Дина и используемого им тюркоязычного источника характерно внимание не только к названиям захваченных монголами земель и городов, но и к именам побежденных правителей. В частности, этот интерес можно видеть в описании завоевания Владимиро-Суздальской Руси: «монголы в пять дней взяли «город Макар (вероятно, Москва. – Авт.) и убили князя [этого] города, по имени Улайтимур (вероятно, Владимир. -Авт.)»; или «город Переяславль, коренную область Везислава (вероятно, Всеволода. -Авт.), они взяли сообща в пять дней» [81, c. 39].
В целом монгольская версия завоевания русских земель отличается большой точностью и во многих деталях совпадает с фактами, известными из русских летописей. Это – сообщение о взятии Рязани, Коломны («город на Оке») и Москвы, бегстве и гибели великого князя Юрия Всеволодовича «в лесу» на окраине своей земли, где «его поймали и убили», а также сведения о двухмесячной осаде Батыем города Козельска [81, c. 38-39].
Примечательно, что в сообщении о взятии монголами столицы Северо-Восточной Руси Владимира-на-Клязьме Рашид ад-Дин обходится без упоминания названия города, ограничиваясь указанием имени князя: «Осадив город Юргия Великого, взяли [его] в восемь дней» [81, c. 39].
Нет ничего удивительного в том, что и при описании завоевания Южной Руси Рашид ад-Дин и его монгольский источник приводят имя русского князя, с которым связывают захваченные монголами города Уладмура и город трех сыновей Уладмура.
Такое решение, на наш взгляд, более предпочтительно. Перенос личных имен правителей на подвластные им города и области – обычное дело для географической ономастики Рашид ад-Дина. В то же время, образование названия целой страны (области) от названия одного из ее городов – явление в своем роде исключительное. Во всяком случае, ничего подобного при описании завоевания других частей Руси мы не встречаем.
Как нам представляется, для идентификации князя Владимира, чьи сыновья оказали сопротивление Батыю на Юге Руси, в источниках есть достаточно надежные возможности.
К началу монгольского нашествия на Южную Русь законным киевским князем оставался Владимир Рюрикович. Он княжил в Киеве с перерывами более десяти лет (после гибели в битве на Калке Мстислава Романовича), а его добровольная уступка Киева Ярославу Всеволодовичу в 1236 г., скорее всего, имела целью установить совместное правление на Юге Руси, обеспечивающее Мономаховичам перевес над Ольговичами (Ярослав княжил в Киеве, а Владимир – в Киевской земле). Уходя из Киева весной 1238 г., Ярослав, по всей видимости, вернул киевский стол Владимиру. Однако вскоре последнего уйти из Киева вынудил Михаил Всеволодович [cм.: 14, c. 29–30; 18, c. 185–186].
Захват Киева Михаилом в 1238 г. на Руси воспринимался как незаконный. В помещенном в начале Ипатьевской летописи именном перечне киевских князей, «княживших в Киеве до избитья Батыева», нет упоминания о Михаиле Всеволодовиче, хотя перечислены все другие князья, занимавшие киевский стол перед приходом Батыя – Ярослав Всеволодович, Владимир Рюрикович и Даниил Романович [28, cтб. 2]. Псковские летописи в сообщении о смерти Владимира Рюриковича (под 1239 г.) говорят о нем как о киевском князе («князь Володимеръ оумре Киевскии Рюриковичь») [77, c. 12; cм. также: 78, c. 79].
В качестве законного киевского князя Владимира Рюриковича воспринимали и монголы, когда осенью 1239 г. заключили с ним, а также Даниилом Романовичем и Мстиславом Глебовичем, мирный договор, направленный против Михаила Всеволодовича, сразу после этого бежавшего из Киева [cм.: 51, c. 46-86]. По-видимому, не случайно в летописных известиях о примирении князей с татарами Владимир Рюрикович поставлен прежде Даниила Романовича: «Створиша же миръ со Володимеромь и Дани-ломь…» [28, cтб. 772]; «…смирившася съ Мьстиславомъ и Володимеромъ и съ Дани-лом» [92, cтб. 301].
Дальнейшая судьба Владимира Рюриковича не вполне ясна. По каким-то причинам в конце 1239 г. он должен был оставить Киев и вскоре умер при невыясненных обстоятельствах. Возможно, князь погиб в Смоленске, защищая свой родной город от нападения литовцев [cм.: 51, c. 87-94].
Итак, сообщая о взятии вслед за Киевом всех городов Уладмура, монгольский источник, как нам представляется, говорит о городах, находившихся под властью Владимира Рюриковича или, точнее, его сыновей. Это тем более вероятно, что во взятии Киева в 1240 г. участвовал царевич Менгу, который годом ранее, по данным русских летописей, прибыл под Киев для переговоров с Михаилом Всеволодовичем и вынудил последнего бежать из города [28, cтб. 782; 92, cтб. 301]. Благодаря этим действиям киевский стол был возвращен Владимиру, что, разумеется, не могло произойти без ведома Менгу. Год спустя сам Менгу и все монгольские предводители по-прежнему считали Киев городом Владимира, поскольку никакого другого князя в нем тогда не было.
Одного из сыновей Владимира Рюриковича мы видим и на страницах Галицко-Волынской летописи. Вслед за известием о возвращении Даниила Романовича на Волынь после ухода татар читаем: «Ростислав же Володимеричь приде к Данилоу во Холмъ, одержалъ бо беяше Богъ от безбожных Татаръ» [28, cтб. 788-789].
Д. Домбровский не без основания полагает, что упомянутый здесь Ростислав Владимирович может быть только сыном бывшего киевского князя Владимира Рюриковича, а летописная фраза «одержалъ бо беяше Богъ от безбожных Татаръ» может относиться не только к городу Холму, как обычно считается, но и к Ростиславу, уцелевшему во время татарского нашествия [117, с. 225-226; cм. также: 118, с. 548-551].
Упомянутые Рашид ад-Дином и его монгольским источником «три сына Владимира» – единственные из князей Южной Руси, кто оказал захватчикам какое-то сопротивление. В течение трех дней они обороняли свой город, собственное название которого монголов, по-видимому, вообще не интересовало.
Может быть, этим городом был упомянутый в Галицко-Волынской летописи Колодяжин, для взятия которого Батыю пришлось применять стенобитные машины (как при штурме Киева) [28, cтб. 786]. Не исключено также, что город «трех сыновей Владимира» нужно искать где-то среди оставшихся безымянными укрепленных городищ на границе Киевской и Волынской земель, прекративших свое существование в середине ХIII в.
Завоевание Волыни и Галичины.
Галицко-волынский князь Даниил Романович, не дожидаясь начала вражеского нашествия, покинул территорию родной земли и вернулся на Волынь только после того, как получил известие об уходе монголов за пределы Руси [см.: 54, с. 53–77]. Этим обстоятельством объясняется весьма своеобразный характер сведений о завоевании татарами Галицко-Волынской Руси, представленных придворным летописцем Даниила [см.: 56, с. 87-99; 53, с. 56-72; 55, с. 6-12].
Летописец Даниила Галицкого говорит о небывалом доселе нашествии степняков очень кратко и как бы мимоходом, все свое внимание сосредоточив на том, как счастливо избежал опасностей князь и его семья [см.: 58, с. 11–24]. Следы постигшего страну бедствия летописец отмечает лишь постольку, поскольку они попадались на глаза Даниилу. Самому же нашествию татар он посвятил лишь пару строк: «И приде к Воло-димироу, и взя и копьемъ, и изби и не щадя; тако же и град Галичь, иныи грады многы, имже несть числа» [28, стб. 786].
Пожалуй, ни в одном дошедшем до нас письменном памятнике, происходящем из любой другой русской земли, где велось собственное летописание и были созданы литературные произведения, посвященные Батыеву нашествию, мы не найдем столь беглого и невразумительного описания постигшей страну катастрофы.
Расправа с жителями Берестья.
Когда после неудачной попытки отбить у тамплиеров пограничный с Мазовией город Дрогичин [см.: 57, с. 36-51], Даниил и Василько Романовичи вернулись на разоренную татарами Волынь, и первым на их пути оказался город Берестье. По словам летописца, очевидно, лично сопровождавшего князей и наблюдавшего все происходящее, по прибытии в Берестье Даниил и Василько не могли выйти из города в поле из-за сильного смрада от множества неубранных тел погибших: «Данилови же со братомъ пришедшоу ко Берестью, и не возмогоста ити в поле смрада ради и множьства избье-ных» [28, стб. 788].
Примечательно, что тела «множьства избьеных» находились не в самом Берестье, как можно было ожидать, а где-то в его окрестностях – «в поле». Сам же город не только не был уничтожен, но и, насколько можно судить, не понес значительных разрушений. К такому выводу приходят новейшие исследователи в результате изучения археологических памятников средневекового Берестья. «Во время раскопок, – пишет П.Ф. Лысенко, – не выявлено следов массового пожара и гибели города в слоях середины ХIII в.». Отсюда, заключает историк, «наиболее вероятно предположение о том, что город не был взят и разрушен, а в его окрестностях произошла битва» [45, с. 21; 46, с. 28].
Нельзя, разумеется, исключать, что под стенами Берестья могла произойти какая-то кровопролитная битва, о которой почему-то умалчивает летописец. Но кто мог участвовать в этой битве? Если иметь в виду защитников города, то что заставило их покинуть родные стены и выйти на бой с татарами в чистом поле, обрекая себя на смерть? Даже если представить, что массовая гибель берестян «в поле» произошла вследствие неудачной вылазки, в которой участвовала большая часть населения, маловероятно, чтобы вооруженное сопротивление жителей монголы оставили без последствий для их города.
Насколько нам известно, описанная Летописцем Даниила Галицкого массовая гибель берестян за городскими стенами – это единственный в своем роде случай, получивший отражение в летописных известиях о монгольском нашествии на Русь. Возможно, поэтому причины случившегося остаются невыясненными.
Чтобы яснее представить картину трагических событий, произошедших под стенами Берестья, на наш взгляд, следует присмотреться к некоторым известным фактам из истории монгольских завоеваний в Средней Азии и на Ближнем Востоке, иллюстрирующим регулярно применяемые способы подчинения городов и обращения с покоренным населением.
В феврале 1221 г. Чингиз-хану покорились жители Балха. «Затем, – сообщает Рашид ад-Дин, – под предлогом того, что нужно сосчитать [людей], монголы вывели все население Балха в степь и по своему обыкновению разделили между ратниками и всех перебили» [80, с. 218]. Такая же судьба постигла жителей Бенакета, одного из хорезмийских городов: «на четвертый день население города запросило пощады и вышло вон [из города ] …. Воинов, ремесленников и [простой] народ [монголы] разместили по отдельности. Воинов кого прикончили мечом, кого расстреляли, а прочих разделили на тысячи, сотни и десятки» [80, с. 201]. После двухнедельной осады в Хорасане монголы взяли город Насу. Жителей выгнали из города и приказали им крепко связать друг друга. После этого началась бойня: монголы перебили семьдесят тысяч обитателей Насы, «накормив ими диких зверей и птиц небесных» [62, с. 96–97].
Во время штурма Багдада в феврале 1258 г. хан Хулагу потребовал от халифа Аб-дуллаха ал-Мустасима: «Скажи, чтобы жители города сложили оружие и вышли, дабы мы произвели им счет». Когда это требование было исполнено, монголы устроили массовую бойню под стенами города: «горожане толпами, сложив оружие, выходили, и монголы их убивали» [82, с. 44].
В конце 1259 г. войска Хулагу подошли к сирийской крепости Харим. После недолгой осады «тамошние жители запросили пощады», намереваясь уйти из города. «По клятвенному договору они спустились вниз. Хулагу-хан очень гневался на них и приказал, чтобы их сразу с женами и детьми перебили … » [82, с. 50].
Даже если город сдавался монголам без всякого сопротивления, его жители должны были выйти в поле без оружия и покорно принять свою судьбу. Однако в таких случаях, как правило, обходилось без массовых убийств. В апреле 1219 г. монголам без боя сдался хорезмийский город Дженд, выгнанных из него жителей девять дней держали в поле, пока шел грабеж города [114, с. 88-90; 80, с. 200]. Когда Чингиз-хану сдались жители города Зарнука, всех их вывели за городские стены, молодых людей забрали в хашар (вспомогательные войска, используемые при штурме городов), а остальным разрешили вернуться домой, предварительно разрушив городскую цитадель [114, с. 98-100; 80, с. 204]. Сдавшихся без боя жителей Нура вывели в поле, шестьсот юношей отобрали в хашар, а остальных заставили уплатить выкуп [114, с. 98-100; 80, с. 204-205].
Как видим, перед штурмом укрепленных городов монголы предлагали жителям сдаться и в знак покорности безоружными выйти из города. Никакие клятвенные обещания и гарантии безопасности в таких случаях не соблюдались: покорившихся нередко ожидали смерть или плен. Только если город сдавался без всякого сопротивления, его жители могли сохранить жизнь и свободу. Взятые без боя города подвергались нещадному грабежу, но, как правило, избегали более масштабных разрушений.
В свете приведенных фактов убийство монголами жителей Берестья за пределами города позволяет думать, что в начале осады берестяне оказали какое-то сопротивление захватчикам, но затем были вынуждены покориться, безоружными вышли в поле, где и были убиты. Тот факт, что тела погибших несколько месяцев оставались неубранными, – вероятно, до апреля 1241 г., когда после ухода татар Романовичи смогли вернуться из Польши, – наводит на мысль, что все это время некому было их хоронить: берестяне были либо убиты, либо забраны в хашар.
Взятие Владимира-Волынского и «волынские черепа».
Можно думать, что при схожих обстоятельствах монголами были захвачены и другие города Волынской земли, в том числе Владимир. Как и Берестье, стольный город Волыни почти полностью обезлюдел. Когда князь Даниил прибыл туда после ухода татар, «не бе бо на Володимере не осталъ живыи». Правда, на этот раз непогребенные тела погибших горожан князь нашел не в поле под городом, а в городских храмах: «церкви святои Богородици исполнена троупья, иныа церкви наполнены быша троубья и телесъ мертвых» [28, стб. 788].
Эта трагическая картина, а также указание летописца, что Владимир был «взят копьем», по-видимому, свидетельствуют о штурме города монголами. Археологические данные как будто подтверждают этот вывод.
Насколько можно судить, более или менее явные следы сопротивления захватчикам обнаружены именно во Владимире-Волынском. Еще в 1930-х годах на рыночной площади вблизи Киевских ворот при производстве земляных работ случайно была найдена братская могила со множеством лежавших в беспорядке скелетов с разбитыми черепами, отсеченными конечностями и остриями стрел в позвоночниках; здесь же находилось и поврежденное в бою оружие [106, c. 165; 95, c. 46, 96]. Весьма вероятно, что эти находки являются материальными свидетельствами штурма Владимира монголами в декабре 1240 г. Однако обстоятельства, при которых они были сделаны, исключают возможность точной датировки.
То же самое следует сказать и о найденных на территории средневекового Владимира-Волынского следах многочисленных пожаров: нет надежных оснований трактовать их как следствие штурма города татарами.
Совершенно не приходится говорить о тотальном разрушении города в середине ХIII в. Большинство известных ныне древних владимирских храмов пережили татарское нашествие. Проезжавший через Владимир-Волынский Иоанн де Плано Карпини не отметил никаких следов разрушений, какие он наблюдал затем в Киеве [23, с. 47].
Наконец, ошибочным, на наш взгляд, является разделяемое многими новейшими исследователями представление о массовых казнях, которым монголы подвергли непокорных защитников Владимира в отместку за их упорное сопротивление.
В разное время на территории города были найдены человеческие черепа со вбитыми в области темени и височных костей большими железными гвоздями. Такие черепа происходят из одиночных погребений и кладбищенских захоронений, располагавшихся близ древних церквей Владимира (урочища Апостольщина, Михайловец, Спащина) или под их сводами (урочища Федоровщина, Старая Кафедра); несколько черепов найдены в окрестностях города и в различных поселениях Владимирского уезда [107, c. 99, 368; см. также: 104, c. 33; 105, c. 223].
В.В. Каргалов, познакомившись с упомянутыми краниологическими материалами по одной из публикаций А.Н. Цинкаловского, пришел к мысли, что пробитые гвоздями черепа возникли вследствие массовых казней татарами защитников Владимира-Волынского: «…битва за город была долгой и ожесточенной, и татары с большим трудом сумели его взять, подвергнув за это жителей страшным казням» [29, c. 127].
Эта интерпретация прочно вошла в литературу. Вслед за Каргаловым, большинство современных авторов видят в пробитых гвоздями человеческих черепах из Владимира следы массовых казней, совершаемых монголами [40, c. 405; 103, c. 189; 30, c. 105; 37, c. 256].
Между тем, уже давно высказано более основательное, на наш взгляд, объяснение происхождения «волынских черепов», которого в свое время придерживались сам А.Н. Цинкаловский, а также Я.И. Пастернак [69, c. 629]. Пробивание черепа покойного гвоздем или железным зубом бороны – известный обычай борьбы с заложными покойниками и упырями, особенно широко распространенный среди украинского населения, в частности, на Волыни и в Прикарпатье, существовавший еще в ХIХ в. [21, c. 108; см. также: 39, c. 109-124].
Современные исследователи древнерусского погребального обряда относят сделанные в Киеве и Владимире-Волынском находки человеческих костяков с пробитыми гвоздями черепами к числу известных ныне городских захоронений, при совершении которых были приняты меры для обезвреживания покойников в соответствии с распространенными поверьями о вурдалаках и упырях [68, c. 152].
Недавно представлены новые доказательства происхождения «волынских черепов» вследствие древнего обычая борьбы с упырями местного населения [48, c. 302-317]. В частности, специальному краниометрическому исследованию был подвергнут один из найденных Цинкаловским черепов с вбитым в него гвоздем, хранящийся ныне в собрании Львовского исторического музея (КР 23497). По своим основным параметрам череп относится к волынскому антропологическому типу, т. е. принадлежал коренному жителю средневековой Волыни. Характер имеющихся на черепе повреждений однозначно свидетельствует, что они были причинены уже после смерти его обладателя [48, c. 311].
В виду приведенных фактов «волынские черепа» едва ли можно признать свидетельством длительного и упорного сопротивления жителей Владимира войскам Батыя. Тем более, что применение монголами столь своеобразного способа умерщвления пленных врагов, насколько нам известно, не подтверждается никакими другими данными.
Судьба Галича.
О взятии монголами Галича – столицы державы Романа Мстиславича, за который его сыновья вели долгую и упорную борьбу – Летописец Даниила Галицкого говорит, как бы между прочим, не сообщая ничего, кроме названия города: Галич достался врагу в числе «иных градов многих».
Такое странное невнимание к судьбе стольного Галича, похоже, приводило в недоумение уже поздних летописцев, вызывая стремление дополнить повествование какими-нибудь подробностями, чтобы изобразить хотя бы самую общую картину падения города: «И потом прийдоша до Галича, – читаем в Густынской летописи, – его же възяша и огнемъ сожгоша, а люди изсекоша, а иныхъ въ плень поведоша» [22, c. 119].
При нынешнем состоянии письменных источников едва ли возможно восстановить более полную картину. Подозрительное молчание о падении Галича древних русских летописей и отсутствие каких-либо упоминаний об этом в монгольских источниках заставляет думать, что захват города был заурядным событием, не оставившим повода отметить героизм его защитников или доблесть монгольских полководцев.
В момент татарского нападения в Галиче не было не только князя, но и какой-то части местных бояр, сопровождавших Даниила и его сына Льва в Венгрию и остававшихся там до ухода татар. Это обстоятельство, разумеется, не могло способствовать успеху обороны города.
Археологические исследования памятников средневекового Галича не выявили, как и во Владимире-Волынском, следов тотальных разрушений середины ХIII в. Главный храм города – Успенский собор – и многие другие постройки пережили нашествие Батыя и были разрушены позднее, вследствие иных причин.
Новейший исследователь древнего Галича, Б.П. Томенчук, локализует его детинец на Крылосском городище (ныне село Крилос Галицкого района Ивано-Франковской области) [О дискуссиях по поводу локализации и территориальной структуры древнего Галича см.: 47, c. 467-476]. В центре городища располагался хорошо укрепленный княжеский замок площадью 7 га. «Нашими раскопками вокруг замка, – пишет историк – исследованы мощные деревянно-земляные укрепления (III фаза), которые сгорели в середине ХIII в.» [98, c. 501]. Сгорела также внешняя стена детинца, имевшая более сложную срубную конструкцию: «Данная оборонительная стена с жилищно-хозяйственными пристройками сгорела где-то в середине ХIII в. и ныне фиксируется достаточно мощным слоем золы (0,3-0,7 м)» [98, c. 515].
Сожжение детинца и княжеского замка как будто говорит о штурме. Однако, как известно, к таким мерам монголы прибегали и в случаях добровольной сдачи городов.
Следов массовой гибели населения города вследствие нашествия Батыя не выявлено. Тем не менее, ясно, что середина ХIII в. стала трагическим рубежом в истории города. Время его расцвета закончилось, и Галич постепенно вступил в период своего упадка. Можно констатировать значительное сокращение общего количества сделанных в Галиче археологических находок, относящихся ко времени после середины ХIII в. [см.: 13, с. 61-67; 3, с. 146-151; 4, с. 70-74].
По всей видимости, вследствие захвата монголами Галич, как и другие города Юго-Западной Руси, лишился значительной части своего населения, убитого или забранного в хашар. Этих захваченных на Волыни и в Галичине русских пленников мы затем видим в авангарде монгольских войск, начавших военные действия в Польше и Венгрии.
Так, по словам Яна Длугоша, впереди монгольских войск по польским землям шли русские отряды, указывая захватчикам дорогу: «Управляли их движением и показывали им путь некоторые русины, очень неприязненно относящиеся к полякам» [124, с. 267]. Фома Сплитский сообщает о русском перебежчике, предупредившем венгров перед решающей битвой с татарами на реке Шайо (11 апреля 1241 г.) о готовящемся обходном маневре врага [100, с. 107].

1. Алексеев Л.В. Западные земли домонгольской Руси: Очерки истории, археологии, культуры. Кн. 2. М., 2006. 167 с.
2. Аннинский С.А. Известия венгерских миссионеров XIII–XIV вв. о татарах и восточной Европе // Исторический архив. Т. 3. М., Л., 1940. С. 71–112.
3. АулiхВ. Княжий Галич // Галичина та Волинь у добу середньовiччя. До 800-рiччя з дня народження Данила Галицького / Вiдп. ред. Я.Д. Iсаєвич. Львiв, 2001. С. 146-151.
4. Баран В.Д. Княжий Галич в iсторiї України // Український iсторичний журнал. № 4. 2001. С. 70-74.
5. Бережков Н.Г. Хронология русского летописания. М., 1963. 376 с.
6. Бичурин И.Я. История первых четырех ханов из дома Чингизова. СПб., 1829. 457 с.
7. Буланин Д.М. Летописные повести о монголо-татарском нашествии (из Лаврентьевской и Тверской летописей) [Комментарий] // Библиотека литературы Древней Руси. Т. 5. СПб., 1997. С. 470-471.
8. Владимирский летописец. Новгородская 2-я (Архивская) летопись // Полное собрание русских летописей. Т. 30. М., 2009. 242 с.
9. Вологодско-Пермская летопись // Полное собрание русских летописей. Т. 26. М., 2006. 412 с.
10. Воронин Н.Н. Крепостные сооружения // История культуры Древней Руси. Домонгольский период. Т. I: Материальная культура / Под ред. Н.Н. Воронина, М.К. Каргера и М.М. Тихановой. М., Л., 1948. С. 439-470.
11. Воскресенская летопись // Полное собрание русских летописей. Т. 7. М., 2000. 346 с.
12. Голубинский Е.Е. История русской церкви. Т. II. 1-я половина тома. М., 1900. viii + 903 c.
13. Гончаров В.К. Древнiй Галич // Вiсник Академiї Наук Української РСР. № 1. Київ, 1956. С. 61-67.
14. Горский А.А. Проблемы изучения «Слова о погибели Русской земли» // Труды От дела древнерусской литературы. Т. 43. Л., 1990. С. 18-38.
15. Горский А.А. Русские земли ХIII– ХIV вв.: Пути политического развития. М., 1996. 128 с.
16. Горский А.А. «Повесть об убиении Батыя» и русская литература 70-х гг. ХV века // Средневековая Русь. Вып. 3. М., 2001. С. 191-221.
17. Горский А.А. Пахомий Серб и великокняжеское летописание второй половины 70-х гг. ХV в. // Древняя Русь: вопросы медиевистики. № 4. М., 2003. С. 87–93.
18. Горский А.А. Русь: от славянского расселения до Московского царства. М., 2004. 368 с.
19. Горский А.А. Гибель Михаила Черниговского в контексте первых контактов русских князей с Ордой // Средневековая Русь. Вып. 6. М., 2006. С. 138-154.
20. Грушевський М.С. Icropk України-Руси. Т. 2. Львiв, 1905. 633 с.
21. Гузій Р. З народної танатології: карпатознавчі розсліди. Львів, 2007. 353 с.
22. Густынская летопись // Полное собрание русских летописей. Т. 40. СПб., 2003. 202 с.
23. Джиованни дель Плано Карпини. История монгалов / Пер. А.И. Малеина // Путешествия в восточные страны Плано Карпини и Рубрука / Ред., вступ. статья и примеч. Н.П. Шастиной. М., 1957. С. 21-83.
24. Егоров В.Л. Историческая география Золотой Орды в ХIII-ХIV вв. М., 1985. 243 с.
25. Ермолинская летопись // Полное собрание русских летописей. Т. 23. М., 2004. vi + 252 с.
26.Iвакiн Г.Ю. Монгольська навала на Русь // Давня iсторiя Украïни: У 3-х томах. Т. 3 /Гол. ред. П.П. Толочко. Киïв, 2000. С. 573-588.
27. Измайлов И. Походы в Восточную Европу 1223–1240 гг. // История татар с древнейших времен. Т. 3: Улус Джучи (Золотая Орда). Казань, 2009. С. 133-160.
28. Ипатьевская летопись // Полное собрание русских летописей. Т. 2. М., 1990. 10 с. + 938стб.+ 108с. + Lс.
29. Каргалов В.В. Внешнеполитические факторы развития феодальной Руси. Феодальная Русь и кочевники. М., 1967. 263 с.
30. Карпов А.Ю. Батый. М., 2011. 345 с.
31. Кирпичников А.Н. Военное дело на Руси в ХIII-ХV вв. Л., 1976. 103 с.
32. Китайская династийная история «Юань ши (Официальная история [династии] Юань)» // Золотая Орда в источниках (Материалы для истории Золотой Орды или улуса Джучи). Т. 3: Китайские и монгольские источники / Сост., пер. и коммент. Р.П. Храпачевского. М., 2009. С. 121-291.
33. Клосс Б.М. Житие князя Михаила Черниговского // Письменные памятники истории Древней Руси. Аннотированный каталог-справочник / Под ред. Я.Н. Щапова. СПб., 2003. С. 208-210.
34. Комарович В.Л. Литература Суздальско-Нижегородской земли ХIV в. // История русской литературы. Т. II. Ч. 1. М., Л., 1946. С. 88-96.
35. Комарович В.Л. Из наблюдений над Лаврентьевской летописью // Труды Отдела древнерусской литературы Института русской литературы АН СССР. Т. 30. Л., 1976. С. 27-59.
36. Конявская Е.Л. Новгородская летопись ХVI в. из собрания Т. Ф. Большакова // Новгородский исторический сборник. Вып. 10 (20). СПб., 2005. С. 322-383.
37. Котляр Н. Ф. Комментарий // Галицко-Волынская летопись: Текст. Комментарий. Исследование / Под ред. Н.Ф. Котляр. СПб., 2005. С. 177-368.
38. Кривошеев Ю.В. Русь и монголы. Исследование по истории Северо-Восточной Руси ХII-ХIV вв. СПб., 2003.464 с.
39. Кузеля З. Причинки до народніх вірувань з початком ХІХ ст. Ушцн i розношенє за рази // Записки Наукового Товариства iм. Шевченка. Т. 80. Львів, 1907. С. 109–124.
40. Кучинко М. Iсторiя населення Захiдної Волинi, Холмщини та Пiдляшшя в Х– ХIV столiттях. Луцьк, 2009. 500 с.
41. Лаврентьевская летопись // Полное собрание русских летописей. Т. I. М., 1997. 14 с. + VIII с. + 579 стб.
42. Летописный свод 1497 г. Летописный свод 1518 г. // Полное собрание русских летописей. Т. 28. М., Л., 1962. 412 с.
43. Летопись Авраамки // Полное собрание русских летописей. Т. 16. М., 2000. xii + 240 с.
44. Лосева О.В. Жития русских святых в составе древнерусских Прологов ХII – первой трети ХV вв. М., 2009. 472 с.
45. ЛысенкоП.Ф. Берестье. Минск, 1985. 399 с.
46. Лысенко П. Ф. Открытие Берестья. 2-е изд. Минск, 2007. 399 с.
47. Ляска В. Планувальна структура Галича ХI– ХIII ст.: iсторiя дослiджень // Матерiали i дослiдження з археологiї Прикарпаття i Волинi. Вип. 12. Львів, 2008. С. 467–476.
48. Мазур О., Терський С, Подоляка Т. Археологiчнi, кранiологiчнi та етнографiчн вiдомотi про боротьбу з упирями за княжої доби // Княжа доба: iсторiя i культура. Вип. 3. Львiв, 2010. С. 302-317.
49. Майоров А.В. Галицко-Волынская Русь. Очерки социально-политических отношений в домонгольский период. Князь, бояре и городская община. СПб., 2001. 640 с.
50. Майоров А.В. Летописные известия об обороне Чернигова от монголо-татар в 1239 г. (Из комментария к Галицко-Волынской летописи) // Труды Отдела древнерусской литературы Института русской литературы (Пушкинский дом) РАН. Т. 60. СПб., 2009. С. 311-326.
51. Майоров А.В. Повесть о нашествии Батыя в Ипатьевской летописи. Часть первая // Rossica antiqua. № 1 (5). СПб., 2012. С. 33-94.
52. Майоров А.В. Повесть о нашествии Батыя в Ипатьевской летописи. Часть вторая // Rossica antiqua. № 2 (6). СПб., 2012. С. 43-113.
53. Майоров А В. Монголо-татары в Галицко-Волынской Руси // Русин. № 4. Кишинев, 2012. С. 56-72.
54. Майоров А.В. Даниил Галицкий и «принц Тартар» накануне нашествия Батыя на Южную Русь // Русин. № 1. Кишинев, 2013. С. 53-77.
55. Майоров А.В. Последний рубеж Западного похода Батыя и Карпато-Дунайские земли // Русин. № 2. Кишинев, 2013. С. 6-12.
56. Майоров А.В. «Двойные» известия Галицко-Волынской летописи // Русская литература. № 3. М., 2013. С. 87-99.
57. Майоров А.В. Даниил Галицкий и тамплиеры // Русин. № 1. Кишинев, 2014. С. 36-51.
58. Майоров А.В. Монгольское завоевание Волыни и Галичины: спорные и нерешенные вопросы // Русин. № 1. Кишинев, 2015. С. 11–24.
59. Майоров А.В. Завоевание Батыем Южной Руси: К интерпретации одного известия Рашид ад-Дина // Studia Slavica et Balcanica Petropolitana. № 1. СПб., 2015. С. 169-181.
60. Милютенко Н.И. Новгородская I летопись младшего извода и общерусский летописный свод начала ХV в. // Летописи и хроники. Новые исследования. 2009-2010. СПб., 2010. С. 162-222.
61. Московский летописный свод конца ХV века // Полное собрание русских летописей. Т. 25. М., 2004. 464 с.
62. Мухаммед ан-Насави. Жизнеописание султана Джалал ад-Дина Манкбурны / Пер. с араб. З.М. Буниятова. Баку, 1973. 450 с.
63. МыськовЕ.П. Политическая история Золотой Орды (1236-1313 гг.). Волгоград, 2003. 174 с.
64. Никоновская летопись // Полное собрание русских летописей. Т. 10. М., 2000. iv + 244 c.
65. Новгородская 1-я летопись старшего и младшего изводов // Полное собрание русских летописей. Т. 3. М., 2000. xi + 589 с.
66. Новгородская 4-я летопись // Полное собрание русских летописей. Т. 4. Ч. 1. М., 2000. xx + 688 с.
67. Новгородская Карамзинская летопись // Полное собрание русских летописей. Т. 42. СПб., 2002. 224 с.
68. Панова Т.Д. Царство смерти. Погребальный обряд средневековой Руси XI–XVI веков. М., 2004. 180 с.
69. Пастернак Я. Археологiя України: Первiсна, давня та середня iсторiя України за археологiчними джерелами. Торонто, 1961. 781 c.
70. Пашуто В.Т. Очерки по истории Галицко-Волынской Руси. М., 1950. 327 с.
71. Пашуто В.Т. Героическая борьба русского народа за независимость (XIII в.). М., 1955. 278 с.
72. Пашуто В. Т. Внешняя политика Древней Руси. М., 1968.472 с.
73. Повесть о разорении Рязани Батыем // Библиотека литературы Древней Руси. Т. 5. СПб., 1997.
74. Подскальски Г. Христианство и богословская литература в Киевской Руси (988–1237). СПб., 1996. 572 с.
75. Почекаев Р.Ю. Батый. Хан, который не был ханом. М., СПб., 2007. 350 с.
76. Прохоров Г.М. Повесть о Батыевом нашествии в Лаврентьевской летописи // Труды Отдела древнерусской литературы. Т. 28. Л., 1974. С. 77-98.
77. Псковские летописи // Полное собрание русских летописей. Т. 5. Вып. 1. М., 2003. 7 + lxiv+148с.
78. Псковские летописи // Полное собрание русских летописей. Т. 5. Вып. 2. М., 2000. 364 с.
79. Рапов О.М. Русские города и монгольское нашествие // Куликовская битва в истории и культуре нашей Родины / Отв. ред. Б.А. Рыбаков. М., 1983. С. 77–89.
80. Рашид ад-Дин. Сборник летописей. Т. 1. Кн. 2 / Пер. с персидского О.И. Смирновой; под ред. А.А. Семенова. М., Л., 1952.
81. Рашид ад-Дин. Сборник летописей. Т. II / Пер. с персидского Ю.П. Верховского; под ред. И.П. Петрушевского. М., Л., 1960.
82. Рашид ад-Дин. Сборник летописей. Т. III / Пер. А.К. Арендса. М., Л., 1946.
83. Рогожский летописец. Тверской сборник // Полное собрание русских летописей. Т. 15. М., 2000. 432 с. (разл. Паг.).
84. Рудаков В.Н. Монголо-татары глазами древнерусских книжников середины ХIII–ХV вв. М., 2009. 244 с.
85. Рудаков В.Н. Древнерусские книжники о бегстве князей от татар // Древняя Русь. Вопросы медиевистики. № 1. М., 2012. С. 52-61.
86. Серебрянский Н.И. Древнерусские княжеские жития (Обзор редакций и тексты). М., 1915. 295+186+viс.
87. Симеоновская летопись // Полное собрание русских летописей. Т. 18. М., 2007. 328 с.
88. Словарь древнерусского языка (ХI-ХIV вв.). Т. 3. М., 1990. 510 с.
89. Словарь русского языка ХI-ХVII вв. Вып. 17. М., 1991.296 с.
90. Словарь русского языка ХI-ХVII вв. Вып. 18. М., 1992.288 с.
91. Сокровенное сказание: Монгольская хроника 1240 г. / Пер. и коммент. С.А. Козина. М., Л., 1941. 619 с.
92. Софийская 1-я летопись старшего извода // Полное собрание русских летописей. Т. 6. Вып. 1. М.. viii + 583 c.
93. Ставиский В.И. О двух датах штурма Киева в 1240 г. по русским летописям // Труды Отдела древнерусской литературы. Т. 43. Л., 1990. С. 282-290.
94. Ставиский В.И. «История монгалов» Плано Карпини и русские летописи // Древнейшие государства на территории СССР. 1990. М., 1991.
95. Терський С. Княже мiсто Володимир. Львiв, 2010. 316 с.
96. Тизенгаузен В.Г. Сборник материалов, относящихся к истории Золотой Орды. Т. 2. М., Л., 1941.305 с.
97. Толочко П.П. Князiвська i життєва драма Михайла Чернiгiвського // Святий князь Михайло Чернiгiвський та його доба. Матерiали церковно-iсторичноï конференцiï / Вiдп. ред. В.П. Коваленко. Чернiгiв, 1996. 115 с.
98. ТоменчукБ. Археологiя городищ Галицької землi. Галицько-Буковинське Прикарпаття. Матерiали дослiджень 1976-2006 рр. Iвано-Франкiвськ, 2008. 696 с.
99. ФеннелДж. Кризис средневековой Руси. 1200-1304. М., 1989. 291 с.
100. Фома Сплитский. История архиепископов Салоны и Сплита / Вступ. ст., пер. и комм. О.А. Акимовой. М., 1997. 319 с.
101. Храпачевский Р.П. Военная держава Чингиз-хана. М., 2004. 557 с.
102. Храпачевский Р.П. Армия монголов периода завоевания Древней Руси. М., 2011. 260 с.
103. ХрусталевД.Г. Русь: от нашествия до «ига». СПб., 2008. 380 с.
104. Цинкаловський О. Княжий город Володимир. Львiв, 1935. 112 с.
105. Цинкаловський О. Матерiали до археологiї Володимирського повiту // Записки Наукового товариства iм. Шевченка. Т. 154. Львiв, 1937. С. 183-240.
106. Cynkałowski A. Materiały do pradziejów Wołynia i Polesia Wołyńskiego. Warszawa, 1961.269 s.
107. Цинкаловський О. Стара Волинь i Волинське Полiсся. Т. I. Вiннiпег, 1984. 601 с.
108. Черепанов С.К. К вопросу о южном источнике Софийской I и Новгородской IV летописей // Труды Отдела древнерусской литературы. Л., 1976. С. 279-283.
109. Шахматов А.А. Общерусские летописные своды ХIV и ХV веков.
110. Школяр С.А. Военный трактат «У цзин цзуньяо» как источник по истории китайской доогнестрельной артиллерии // Страны Дальнего Востока и Юго-Восточной Азии: проблемы истории и экономики / Отв. ред. И.С. Казакевич. М., 1969. С. 115–127.
111. Школяр С.А. Китайская доогнестрельная артиллерия: Материалы и исследования. М., 1980. 404 с.
112. Юрченко А.Г. Князь Михаил Черниговский и Бату-хан (К вопросу о времени создания агиографической легенды) // Опыты по источниковедению. Древнерусская книжность. СПб., 1997. С. 123-127.
113. Якубовский А.Ю. Образование Монгольского государства // Очерки истории СССР. Период феодализма IХ-ХV вв.: В 2-х ч. Ч. I / Отв. ред. Б.Д. Греков. М., 1953. C. 797-803.
114. Ala’ al-Din ‘Ata-Malik Juvaini. Tarikh-i-Jahan Gusha. Vol. I / Ed. M.M. Qazwini; Eng. transl. J.A. Boyle. Manchester, 1958. 386 p.
115. Annales monasterii de Waverleia / Ed. H.R. Luard // Annales monastici. Vol. II. London, 1865 (Rerum Britannicarum medii aevi scriptores. T. XXXVI. Vol. 2). 414 + 18 p.
116. Bezzola G.A. Die Mongolen in abendländischer Sicht, 1220-1270: ein Beitrag zur Frage der Völkerbegegnungen. Bern, München, 1975. 271 s.
117. Dąbrowski D. Daniel Romanowicz król Rusi (ok. 1201-1264). Biografia polityczna. Kraków, 2012. 544 s.
118. Dąbrowski D. Genealogia Mścisławowiczów. Pierwsze pokolenia (do początków XIV wieku). Kraków, 2008. 816 s.
119. DimnikM. The Siege of Chernigov in 1235 // Mediaeval Studies. Vol. 41. Toronto, 1979. P. 387-403.
120. DimnikM. The Dynasty of Chernigov, 1146-1246. Cambridge, 2003. 424 p.
121. ErbenC.Ja. Regesta diplomatica nec non epistolaria Bohemiae et Moraviae. Pars I: 600-1253. Pragae, 1855. 812 p.
122. GiessaufJ. Barbaren – Monster – Gottesgeißeln: Steppennomaden im europäischen Spiegel der Spätantike und des Mittelalters. Graz, 2006. 226 s.
123. GomboczZ. A magyar őshaza és a nemzeti hagyomány (II.) [The Hungarian Urheimat and the national traditions] // Nyelvtudományi Közlemények. K. XLVI. F. 1. Budapest, 1923. O. 168-193.
124. Joannis Długossii … Historiae Polonicae. T. II / Ed. A. Przezdziecki. Cracoviae, 1873 (Joannis Długosz Senioris. Opera omnia. T. XI). 546 p.
125. Klopprogge A. Ursprung und Ausprägung des abendländischen Mongolenbildes im 13. Jahrhundert: ein Versuch zur Ideengeschichte des Mittelalters. Wiesbaden, 1993.277 s.
126. Matthaei Parisiensis Chronica Majora. T. VI / Ed. H.R. Luard. London, 1882 (Rerum Britannicarum medii aevi scriptores. T. LVII. Vol. 6). 688 p.
127. Minorsky V. The Turks, Iran and the Caucasus in the Middle Ages. London, 1978. 368 p.
128. PalackýFr. Der Mongolen-Einfall im J. 1241: Eine kritische Zusammenstellung und Sichtung aller darüber vorhandenen Quellennachrichten… Prag, 1842. 40 s.
129. Rogerius. Carmen Miserabile super distructione regni Hungariae // Scriptores Regum Hungaricarum. Vol. II / Ed. E. Szentpetery. Budapestini, 1938. P. 543-588.
130. Szabó J. A tatárjárás. A mongol hódítás és Magyarország. Budapest, 2007. 191 o.