Из «Временника» Ивана Тимофеева

ОБ ИЗБРАНИИ БОРИСА НА ЦАРСТВО В НОВОДЕВИЧЬЕМ МОНАСТЫРЕ И О ВОЦАРЕНИИ ЕГО; И КАК ЕГО РАДИ ХОДИЛИ В ТОТ МОНАСТЫРЬ С КРЕСТНЫМ ХОДОМ, А ПОСЛЕ СМЕРТИ БОРИСА ПЕРЕСТАЛИ ХОДИТЬ; И О СЕРПУХОВСКОМ ПОХОДЕ БОРИСА 106 (1598) ГОДА, КАК ХОДИЛ ПРОТИВ ХАНА; И О ТОМ, КАК ПРИ ЦАРЕ ФЕДОРЕ ИВАНОВИЧЕ И БОРИСЕ ЛЬСТЕЦЫ СТАВИЛИ ЦЕРКВИ И ПИСАЛИ ИКОНЫ ВО ИМЯ АНГЕЛА ИХ
И по прошествии тех времен, в наступившем седьмой тысячи 106 (1598)-ом году от сотворения мира до нашей жизни преставился истинно самодержавный государь царь и великий князь всея Руси Федор Иванович, кротко, подобно Давиду, скончавшийся, не завершив своих добрых дел, почивший от руки раба своего насильственно и преждевременно. И многие думают, что преступивший крестную клятву раб раньше положенного Богом срока уготовил ему вечным сном почить, ибо возложил свою оскверненную убийством руку раба на царскую главу, смертельным ядом отравил жизнь господина своего и убил его, хотя и не проливая крови, но смертельно, как раньше дитя, брата его. Смерти самого царя он радовался, тайно ликуя, видя, что все люди умалчивают о том из трусости; и, безжалостно палимый своей совестью, он убежал из царствующего града в лавру, < место> пострижения своей сестры, бывшей супруги упомянутого прежде царя. По трем причинам было предпринято его бегство, с большой хитростью задуманное. Во-первых, страх был в сердце его и хотел он доподлинно узнать, не восстанет ли внезапно против него народ, огорчившийся и вкусивший горечь плача о смерти царя, и не поспешит ли из мести убить и его. Во-вторых, если же это пламя ненависти не вспыхнет в народе, он будет действовать уверенно и без стыда. В-третьих же, сможет увидеть желаемое: с каким усердием весь народ будет просить его себе в правители, и с какой искренностью вслед за ним будет идти, и кто кому о его избрании будет говорить заранее или кто оставит его без внимания, чтобы в будущем, царствуя, разделить всех – одних за преданность любить и поощрять, других ненавидеть и муками томить. Все это он хотел узнать хитростью, чтобы потом, получив великое < царство>, потрудившихся для него возлюбить, а нерадивых – замучить гневом. В городе же он оставил для этого вместе с вельможами своих избранных родственников и многих других своих помощников, так чтобы везде среди людей были его слух и око.
После его притворного ухода из города в лавру, утром, когда день еще только начинался, а солнце едва простерло свои лучи над вселенной, все его красноречивые почитатели не поленились собраться вместе и, усердно составив подобострастное письменное прошение, по времени удобное для подачи ему, но в будущем губительное для душ, желающих всего суетного, поспешили на двор самого архиерея и подняли его со всей крестопоклоняемой святынею православной церкви и всех епископов и священников в белоснежном облачении на святое молебное шествие. С ними подняли и всех людей, от старцев до юношей, на шествие со святынями из города к месту обители, где притворно скрывался, словно дикий зверь в берлоге, превознесшийся в славе, изображая нежелание, сам же желая получить власть и быть нам господином; что и свершилось, умоляли его недолго: где большое хотение, там к месту бывает прошение. День же этого прошения приходился тогда на вторник Сырной недели.
И когда все пришли со святынями в лавру, то виновник этого вышел навстречу святому шествию с находящимися там священниками и простыми людьми навстречу городской святыне. И когда вошли они в церковь и совершили обычный молебен, то по окончании его все люди духовного чина и великие мирские сановники вместе с архиереем, а за ними и все чины царского всего управления и во множестве стекшийся сюда народ, малые вместе с великими, начали жалостно с плачем молить, и упрашивать всяко, и убеждать долго и много: пусть склонится он к их мольбе и не оставит их сиротами и пусть будет царем всему Российскому государству. К этому каждый присоединил свои слова увещевания, соответствующие того желанию, способные склонить умоляемого согласиться на просимое, надеясь расположить его к себе этими словами и стремясь превзойти друг друга в словесном рвении. Люди от средних и до меньших непристойно с воплями кричали без порядку, так что от вопля надрывалась утроба их и лица багровели от усилий, и слышащим этот шум нужно было затыкать свои уши. Столько человекоугоднической лести было в них!
А он, скрывая свое желание, отвечал всем вместе, что никак не дерзнет на такое, и говорил: «Не будет этого!» – клятвами подтверждая эти слова. Просящие вновь приступали к нему с речами, присоединяя к мольбам еще более усиленные мольбы, и сильнейший вопль пронесся по толпе, заглушая желание умоляемого. Но он опять не повиновался им, ибо хотел, чтобы его умоляли подольше, иначе в их поспешном прощении крови раскроется суть его желания и все почувствуют в его словах ложь; ведь и в малой откровенности явственно обнажаются сокрытые в сердце хитрые помыслы. Он же, видя такое усердие всех в упрашивании себя, вновь изобразил нежелание, и ввысь, как орел, вознесся безмерно, и хитро продуманными жестами вводил людей в заблуждение. Он держал в руках тканый платок, которым вытирал пот, в дополнение к своим клятвам для стоящего вдали народа, который не слышал его слов из-за вопля остальных людей, он, встав на церковном крыльце у входа в западные врата, на высоком месте, так что все могли его видеть, обернул этот платок вокруг своей шеи. Ближним, которые могли слышать голос человеческий, он говорил, дальним же давал понять этим жестом, что он готов удавиться, если умоляющие не перестанут его принуждать. Так притворно разыграв перед множеством народа свое нежелание, он заставил поверить себе менее сведущих, но не остальных, которые в понимании < происходящего> были выше и этих ловчих сетей его обмана. Но что принесло это понимание? Хотя и поняли, но не смогли предотвратить то, что хотел попустить Бог, ибо Бог позволил этому совершиться для предостережения в будущем тех, кто захочет действовать так же. И вновь от сказанного выше перейдем к тому, о ком говорилось.
Он же, изобразив платком свою готовность удавиться, поспешно ушел от церкви в темные жилые покои монахини-царицы, которая была ему сестрой, тем самым еще больше показывая свое нежелание, сам же воочию доподлинно и твердо убедившись, что умоляющие не уйдут из лавры, не получив от него согласия на просимое. Увидели умоляющие, что умоляемый ими к мольбам как будто и вправду непреклонен, устремились вслед за убегающим и спросили разрешения войти в покои пред лицо госпожи, чтобы там обратить к ней мольбу и чтобы она склонилась к их мольбам и повелела бы брату уступить просьбе умоляющих, а вернее, его собственному желанию. К тому же некий отрок был хитро подучен неизвестно кем – самим ли желающим < избрания> или угождающими ему; словно глашатая, посадили обманом его против келий царицы на крепостной стене, поставленной для защиты монастырских строений и для оной монахини смирения, и, подняв его высоко, до самых окон государыни, повелели тому отроку кричать, как будто бы по воле всего народа, почти в уши государыни. Этот крик отрока соответствовал мольбам просителей и покрывал собою все голоса из толпы; затворившейся в темных покоях он кричал по их воле одно и то же: чтобы повелела она брату своему быть царем, главою над всем народом; и все время кричал он одно и то же, не переставая. И чем дольше он кричал, тем больше разоблачал самого желающего, ибо многим уже было стыдно слушать такой нелепый и непрекращающийся вопль. И если столь непристойный вблизи неприступных келий неумолкаемый вопль не был бы приятен желающему и совершался не по его воле, то юноша не посмел бы и приблизиться к тому месту и видящие не терпели бы этого так долго, потому что и средние люди не терпят и не допускают такого, тем более когда видят, что совершается это без их повеления. Это еще одно среди многих прочих обвинение желающему.
Вскоре все просители в большой радости, как будто одаренные, вышли из покоев сестры виновника, получив от обоих, сестры и брата, обещание исполнить просимое. Восплескав радостно руками, они повелели ударить во все церковные колокола и звонкими голосами оповестили все множество людей, собравшихся для прошения, о согласии. И, совершив, как положено, молебен о умножении лет жизни желающему поставиться новому царю, всех людей обязали молиться повсюду о давшем обещание быть царем и то же, еще и дополняя, повелели спешно совершать по всему царству. И после этого обещавший, не откладывая надолго, вновь возвратился из лавры в город. А о тех, кто ради угождения возвышающемуся произносил в лавре свои льстивые речи, ни об одном из них невозможно рассказать не только потому, что их было множество, но и из-за стыда, – ибо усладился < Борис>, ублажаемый лживыми хвалами, и научился утверждаться, как на ветрах. О таких самой Истиной сказано: «Горе, когда люди превозносят вас и льстят вам ублажающие вас», и так далее.
А он пренебрег силой слов, сказанных Богом, или не знал их, ибо был совсем неискушен в этом, от рождения до смерти он не протаривал книжных путей учением. И удивительно, что впервые у нас был такой царь некнигочей. О других же злых делах, кроме прежних, которые опаснее морских бедствий, узнается из последующих его деяний, о которых и расскажем: как он, всех обольстив, поднялся на вершину всех земных почестей, все равно что на небо с земли, твердой поступью вступил на царский престол, благороднейших сделал своими рабами, прежде занимая среднее положение по роду и чину. И хотя он, будучи рабом, дерзко и преступно захватил высочайшую власть, но даже никто из его врагов не назвал бы его безумным, ибо таким образом, как он, подняться на такую высоту и там удержаться глупому невозможно, и едва ли кто другой такой найдется среди людей. Таков был этот «рабоцарь», что и прочие величайшие и прегордые во вселенной цари, властители нечестивых держав, не пренебрегали, не гнушались им из-за его низкого происхождения, ибо носил он равное им имя царя; и, слыша о его благоразумии в земных делах, не отвергали верного братства и содружества с ним, как ранее с благородными, бывшими прежде него, и даже больше тех. И что удивительно, хотя после него были у нас и иные умные цари, но их ум лишь тень его ума, как это очевидно из всего, ибо каждый будто через некую ограду перелез, найдя свой путь погибели. И пусть никто не пытается поймать меня на этих словах, будто я оправдываю славолюбца; в одних местах я его обличаю, в других как будто хвалю, но делаю это не везде, а лишь здесь, справедливо оценивая ум тех и других, невзирая на лица, но и там и здесь, осуждая, не терплю насильственного низложения им государей и завладения их престолом. Кроме того, не утаилось, стало явным и возможным для описания, доброе и злое во всех других его делах, не всех, конечно, за исключением самых сокровенных.
Его образ действий против врагов был таким: когда они не выходили на битву, тогда он устремлялся на них; когда же волки не вредили овцам, он вызывал их на себя, насмехаясь, изображая храбреца. Когда же свирепые враги бесстыдно начнут издеваться над смиренными, он не выходит из-за каменных твердынь, как это ясно из ранее сказанного и как это покажет последующий рассказ.
После избрания великого < государя> и изъявления его собственного желания быть царем, он не скоро еще садится < на престол>, но осмотревшись, промедлив почти целый год в ожидании возвращения посла, самодержавным царем, блаженным Федором отправленного на восток к агарянскому царю. Вернувшийся посол известил его, что хан не придет на Русь, и тогда, твердо убедившись, что хан не пойдет против него, вновь избранный наш, желающий быть у нас царем, собрав множество воинов, торжественно выступает < в поход>. Выступив в поход только против имени хана < он не угрожал нам войной>, царь наш, дойдя до города Серпухова, встал на берегу Оки и два месяца медлил там, стоя на одном месте со всеми силами, вперед не продвигаясь. Между тем и послы хана, не зная о его выступлении и пребывании тут, пришли по обыкновению вслед за русским послом, как когда-то заведено было между государями, – приходить послам с послами вместе или, наоборот, отдельно. Он же в блеске царского величия при многолюдном собрании показывал перед послами свое притворное рвение и как бы в доказательство своей храбрости говорил, что готов воевать против их хана, и показывал пришедшим агарянским послам на устрашение все снаряжение воинское и многие огнестрельные громоподобные орудия, приводя их тем самым в ужас. Тогда же он показал им на удивление и свой передвигающийся искусно придуманный град, кажущийся снежным из-за белых льняных тканей, простирающийся далеко и в ширину и в длину. Все это хитрое устройство по виду было похоже на город со многими воротами и башнями по стенам, вся же его площадь была окружена с четырех сторон стенами. Если смотреть издалека, то он походил на каменный город, внезапно возникший неким образом на пустом месте; некоторые говорили, что проходящие мимо по дороге люди могли и испугаться от неожиданности при беглом взгляде на него, а потом удивиться. В себе он заключал, красуясь, самого царя со всеми живущими при дворе вельможами и имел все необходимое для земных его потребностей и его служителей. Войско же все, стоящее вокруг города поблизости, украшали цветущие сочные растения, зеленеющие и цветущие разнообразно. С этого места властелин наш отпустил чужеземцев назад, чтобы они, вернувшись к себе, рассказали в своем царстве обо всем виденном. И так простояв тут два месяца, он возвратился на царство с мнимой победой, но в ослепительной славе, по-фараонски сопровождаемый множеством колесниц и всадников; это шествие должно было еще больше укрепить в любви к нему тех, кто не понимал его козней.
Возвратясь, он помедлил с исполнением своего желания еще два обращения луны, до начала нового ее круга, и когда начался седьмой индиктион, в сентябре третьих календ, он наконец помазался елеем из рога, среди живущих на земле увенчался величайшею славою и с того времени действительно получил имя государя, стал нарекаться царем и князем, по обычаю принимающих помазание на царство, возводимых в самый высший сан преславного возвышения. В то время сбылось, наконец, его тайное желание, всех царей честь собрав, к единому имени своему присоединить. Воцарившись, он так вознесся гордостью, что чуть не сравнялся с Богом, но, достигнув такой славы по своему собственному желанию, он сам поднес к своему сердцу как бы нож заостренный, которым и заколол себя, и рухнул, низверженный, о чем пространнее будет сказано в других местах.
В память о полученном в лавре согласии на их прошение церковные священнонаставники, угождая «великому», который ими же и повелевал, нечто непомерное установили: обязательно каждый год в третий день Сырной недели совершать святой крестный ход из главной церкви всего царства. Празднование установили как будто во имя Божьей Матери, на деле же ради тайного угождения царствующему, чтобы в тот день ни один человек, от мала и до велика, мужского пола и женского, не оставался в домах или гделибо, но следовал за ними. И это установление исполняли в указанный день и не нарушали его до тех пор, пока был жив первоповелевший и желавший этого. И если в природе по небесному устроению были тогда морозы, дожди, бури и нестерпимые ветра и подобное этому, так что невозможно было и из дома высунуться, все равно, несмотря на ненастье, не смели отложить повеленного, но старательно все исполняли в страхе. И удивительно, что во время этого шествия тот, ради кого совершали этот праздник, сам выходил и принимал в нем участие вместе с народом! Он совершал празднество в честь самого себя, по примеру тех, кто совершал празднества в честь Бога в тот день, когда Бог избавил его от какой-либо беды, чтобы не забылось дело рук его получившими милость, – и это долг их перед Богом, – он же радостно праздновал тот день, когда получил временную свою славу.
О омрачение, о безмерное славоослепление! Неужели и этими его преступными делами не обличается, не обнажается злоба его – убийство царей и жажда власти? < ...>
Не хочу оставить неупомянутым и следующее. Воцарившийся носил имя в честь первого из двух ангелов, чей день празднуется 24 июля, это день пресветлой памяти добропобедных новоявленных святых мучеников всероссийских, князей, братьев по крови Бориса и Глеба, во святом крещении Романа и Давида, которые по доброй воле презрели земное царство и во имя веры ревностно пролили кровь свою за Христа, и он не разлучил их в земной жизни и после смерти на небесах. Ту святую двоицу, не разлучаемую Богом, человекоугодники отделяли одного от другого при написании икон. Изображая только старшего, думали, что чтят его, но этим только ожесточали его против себя; младшего же, не соединяя с братом как презираемого, разлучали в изображении с родным по плоти. И что особенно тяжко: изображать на иконах красками обоих братьев как святорожденную неразлучимую чету, я знаю, мешало не то, что на другого не хватило всего необходимого для написания образа, но умаление веры у тех, кто заказывал иконы.
Как учит притча о земных братьях. Если кто найдет двух друзей, братьев между собой, приближенных царя, воистину живущих во взаимной искренней любви и дружеском согласии, и вот один из двух, не разлучающихся никогда и нигде, будет позван кем-то третьим на пир. Не будет ли непозванный считать невнимание к себе за бесчестие от звавшего и не воспылает ли гневом на него? К тому же не захочет называться ему другом, а будет врагом и, найдя время, в жалобах на него царю расскажет о своем унижении. Вознегодует на звавшего из-за брата и позванный и нанесенное брату оскорбление воспримет как свое бесчестие. И как будто это уже не дружбы дело, но раздора и своевольной вражды; и не только братья столь ревностны в отмщении, но и просто друзья, не родственники. Что касается сказанного выше, то сдержанность в любви другого брата происходила не из-за недовольства трапезой, но из-за оскудения усердия в дружбе.
А что можно сказать о заказывающих иконы? Среди них есть разумные, но не способные рассуждать и безразличные к добру и злу из-за бесстыдства, другие – среднего ума, третьи и того не имеют, но, взирая на поведение первых, не внимая поучениям других, заносчивы и высокомерны. Но самое большое горе властителю, который всех превосходит умом; страшно, что ему, это видящему и понимающему, только одного лик был угоден на иконах. Сопричастен греху, о котором говорилось, и тот, кто имеет духовную власть, ибо слышал о таком, знал и видел, но умалчивал, а не поучал, не обличал. И рассудит их всевидящее око правды, когда придет день его пришествия.
Вновь поведем речь о том, с чего начали и где остановились, и опять опишем по порядку бывшее.
Чтобы удовлетворить славолюбие, он не пожалел родной своей сестры, госпожи всея России, не подумал, какой сильной печалью опечалит ее, разлучив с мужем, умершим неестественной смертью, и как ему смотреть на нее, ранее столь прославляемую, теперь одетую в черное; а некогда, благодаря ее супружеству с царем, он достиг для себя всех почестей, так что и сам был подобен царю. Многих знатных девиц, дочерей первых после царя бояр, своих государынь, он из зависти заставлял насильно постригать в монахини, как несозревшие колосья срезал, против их воли. И родителям их сколько скорби и страданий нескончаемых принес: беззащитные, они были пострижены, как кроткие овцы. И делал он это обманом, но поступки говорили сами за себя: он боялся, чтобы некоторые не уговорили царя вступить с одной из них во второй брак из-за бесплодия его сестры, и тогда он уже будет ничем. Так помышлял он в сердце своем, умножая беззакония. И как он поступил с сестрой своей, то же сделал и с детьми других – как он мог оказаться человеколюбивым к чужим! Через некоторое время и над его дочерью была совершена неким насильственно такая же смена одежд, да еще и позорно; если и не он, то мы это увидели. Что можно сказать о жене его и сыне? Насильно удавили их нежданные враги, об этом пространный рассказ будет впереди, в свой черед.
И если было рассказано о злобе Бориса, то не должно умалчивать и о его добрых делах для народа и ввести их в повествование, если даже они были и неискренними по отношению к людям. Поскольку мы постарались подробно описать все его злодеяния, то теперь не поленимся поведать и о его добродеяниях, пока они не покрылись забвением с течением времени. Что вспомнится мне, о том и напишу, чтобы написанное мною о нем не показалось недоброжелательным, а некоторым и враждебным. Если мною описаны будут только злодеяния, а о добродетелях расскажут другие, а я промолчу, то сразу же обнажится несправедливость писателя. А если о том и другом будет рассказано правдиво, без прибавлений, то все уста умолкнут.
В начале жизни своей он был во всем добродетелен. Во-первых, добро творил, и главным образом для Бога, а не для людей: усердный поборник всякого благочестия, неутомимый в заботах о древних церковных устоях вместе со служителями церкви; просителям щедрый даритель, кротко внимающий всем просьбам народа, всем приятный в ответах, скорый отмститель за беспомощных и вдов, жалующихся на обидчиков; безмерно усердный в делах управления страной; бескорыстно любящий правосудие, нелицемерный искоренитель всякой неправды; особенно заботящийся о строительстве в городах зданий, которые придавали бы царству подобающую ему красоту. И домашняя жизнь всех в дни его царствия протекала тихо, без вражды даже до самой поры безначалия на земле, начавшейся после него. Насилующим слабых твердая с гневом преграда он был надежным защитником тех, кто терпел обиды от руки сильных, разве только не доходил слух до него о какой-либо несправедливости; и об укреплении всей земли он заботился необыкновенно, покуда не был охвачен властолюбием; он пытался карами искоренить богомерзкую привычку к безмерному винопитию; мздоимство сильных он беспощадно уничтожал, ибо такие нравы были ему противны; всякого зла, всего враждебного добру он был властный, неумолимый искоренитель, как и за добро искренний воздаятель, но не всем однако. Всем этим он всю Россию обольстил, ибо до его уклонения на путь злодеяний и покушения на убийство царя он следовал благочестию первых самодержцев, а иных и превосходил.
И я знаю, что сказать о сущности этого явления, откуда в нем взялось все доброе – от природы ли, или по его доброй воле, или из-за мирской славы. Ясно, что все происходило от скрытого притворства, желания достичь самых высот, которое жгло его много лет и тайно лежало в глубине его сердца. Думаю, что многому добру он научился от истинно самодержавного Федора, ибо с малых лет часто следовал за ним по пятам. Понятно поэтому, что когда Бог ослабил узду его и не было никого, кто бы сдерживал его, то, как взыгравший жеребец отбивается от стада, так и он самовольно отошел от Бога и царя. Никто не знает, что возобладало в час его смерти и какая часть дел его – добрых или злых – перетянула на весах, ибо, как пишется, может Бог и в день смерти воздать человеку за образ жизни его. И, может быть, кто-то захочет восхититься его доброй заботой о земле, и это не удивительно, но что из всего существующего может сравниться с царской главой? Если бы он и всего себя отдал за жизнь царя, ничто, даже весь мир, не стоит одного волоса с царской головы, и ныне все видим, что это так.
Сердце его вознеслось от гордости за свои добрые дела, то есть мнимые заботы о благе земли, как некогда у Навуходоносора царя, гордящегося созданным им в Вавилоне. К этим он прибавляет еще два неких дела, которые не описывались здесь среди прочих его добрых дел, которые он начал совершать, объятый гордостью. Но Бог, предупредив его замыслы, не дал им осуществиться, расстроил их, провидя их высокомерную суть.
Первое и самое главное дело его: он принял в уме своем решение, и оно разнеслось повсюду, что весь труд его жизни будет в создании храма Святая святых; он хотел украсить царствующий город, подобно Иерусалиму, думая, что подражает самому Соломону, на самом же деле унизив этим храм Успения Божией Матери, древнее создание святителя Петра. И уже готовилось им все необходимое для постройки и возведения стен.
Подобно первому, величественным было и второе дело его, но и его, хотя и хотел, не мог завершить: из состава Святой Троицы, источника нашей вечно существующей жизни, одного видимого в земном образе Христа Бога гробницу, вместилище его божественной плоти, по величине и виду подобную находящейся в Иерусалиме, он задумал создать, всю ее отлив из золота и украсив драгоценными камнями и золотой вязью. И была она уже почти завершена, всяусыпана топазами и драгоценными камнями, какчечевицей, искусно отделана затейливыми украшениями, так что не только невежде, подобному мне, было это на диво, но и первые из благородных, и те, кто были воспитаны в царских домах при всем сиянии красоты, дивились ее богатому убранству и искусной работе, и даже ум помрачался, зрачки глаз не могли выдержать сверкания камней и сияния блещущих лучей. Невозможно было исчислить ее истинную ценность, потому что она превосходила все числа.
Все это я описываю здесь не ради удивления перед красивой вещью, но чтобы показать возвышение Бориса, его удвоенную гордость, потому что высокомерие одолело в нем веру, превозношение его превзошло и драгоценные камни с жемчугами, и силу самого золота.
Почувствовало Божье ухо возношение его сердца, что превозносится тот, часто осматривая эту вещь, унижая тем самым всероссийских правителей, бывших до него, словно думая, что превзошел их мудростью, и показывая, что не было в них столько ума, чтобы до этого додуматься. И без того постоянно преисполненный гордости, он разгорался, словно от лучины, и от льстивой хвалы своих заискивающих бояр; потворствуя ему своими многочисленными словами, они подкладывали в его сердце хвалу, как хворост в огонь, давая понять своими словами, что и в будущем будут разжигать его страсти такой же вкрадчивой лестью. Они и пробудили в нем стремление добиться царства, соединившись с его желанием вместе, как две скрученные вместе веревки: его желание и их лесть – одна сплетенная из грехов верига.
И как он мог без согласия и воли Бога подумать о создании столь великих сооружений, как воздвижение такого святого храма и гробницы для тела Господня, позабыв, что в древности и Богоотец, пророк святой, царь Давид, который был по сердцу Господу, намеревался соорудить подобное же здание и не получил < согласия>, но ему было сказано, что родившийся от него начнет такое же и совершит? О затевающих самовольно подобное хорошо сказано: «Задумали планы, которые не смогли исполнить». Созданная из золота гробница, умелое творение во всей его великой красоте, была бессмысленно уничтожена, разобрана лжецарем Расстригою для безобразных домашних потребностей, и не удержали его от разрушения ни искусная работа, ни сострадание к красоте. К обоим этим делам, совершаемым во славу имени своего, Бог не был благосклонен, показывая всем, что в них вера Бориса слилась с гордостью. Думаю, повлияло здесь и то, что собранное неправдою, слезами и кровью думал он утаить от Создавшего око и Устроившего ухо и поучающего народы, но не мог. Нельзя угодить Богу неправдой, как и прежде нельзя было приносить в жертву Богу овцу с изъяном, хромую или слепую: «Поднеси, – сказано, это князю вашему, разве он примет?» И чем он надеялся угодить Богу, тем именно его более гневил. То же было и с отлитыми тяжелыми колоколами, многошумными по звону и неблагозвучными. А все материалы, приготовленные для возведения великой церкви, не принятой Богом, царем Василием Шуйским как ненужные были распроданы на другие здания и даже на простые храмы. Хотя добрые дела по виду все хороши, но судит о них Бог по намерениям творящих их, – так и об этих. < ...>
НИСПОСЛАННОЕ НА НАС БОГОМ БЕЗЗАКОННОЕ ЦАРСТВО РАССТРИГИ
После того восстал из своего логова молодой лютый лев, дьявол, а не человек, наделенное даром слова существо, воплотившийся антихрист; и как темное облако, поднявшееся из беспросветной тьмы, он неожиданно, почти внезапно, напал на нас. Испуганный слухами о нем, столь гордый с незнатными, царствующий над нами Борис, ужаснувшись его стремительности, с высоты престола царского низвергся. Это было подобно тому, как комар льва поразил, не коснувшись его, как пишется. Но не тот, а своя совесть его низложила, так как знал он о себе все, что некогда совершил.
И был он худородным, и происходил из самой последней по знатности рода семьи, город Галич изрыгнул его из себя. Во всем – детище законопреступного Юлиана и его нечестивый плод, Гришка, по прозванию Отрепьев, был послан не столько на нас, сколько для того, чтобы поразить страхом того властолюбца, пришел праведному суду предать неправедного: до того праведный гнев терпел Борисову дерзость. Выдавая себя за царского сына, присвоив славное имя Дмитрия Ивановича всея Руси, он назвался сыном прежде упомянутого великого между царями победителя, будучи совсем чужим ему, кроме разве того, что был он одним из многих, бесчисленных как песок, рабов его. Как море не знает каждого из мелких животных, живущих в его глубинах, так и во время царствования его не был известен ни род того, ни имя, а он дерзнул назваться сыном его, все равно что к Богу приблизиться! Пока Бог терпел это и допускал, он пришел из Северских земель в градМоскву, мать всех городов русских, объединив многие силы безбожных литовцев с перешедшими на его сторону простыми воинами Российской державы и благородными воеводами ратных сил, которые были ранее под властью русского царя и были поставлены для защиты против того самозванца на всех Северских границах скипетродержателем Борисом. Переметнувшись справа налево, преступив крестную клятву, они подчинились воле обманщика: одни соблазнились его лукавой лестью, другие же и вправду думали, что он царь, какимто образом восставший из того изгнания, куда был выслан Борисом истинный царевич Дмитрий Иванович. Еще когда он был вне пределов Русской земли, то все, прельстившись и поверив в его обман, добровольно подчинились и поклонились этому идолу, как царю. Всеми овладел страх ожидания смерти от острия меча его, к тому же всех тяготило и Борисово жестокое в льстивости, кровожадное царствование, не от ига податей, возложенных на них, но от пролития крови многих неповинных они, обманутые, надеялись при нем отдохнуть и хоть немного успокоиться. Но в надеждах и упованиях все обманулись. Хуже нечестивых, которые и раныпе никогда не называли себя православными, он хотел совершить самое страшное зло, всякого зла злее: после его смерти стало известно от его приближенных, что он, окаянный, по злому вражескому наущению хотел Христову веру, православием вечно цветущую, окончательно вырвать из памяти, если бы Господь не прекратил дней жизни его.
По началу был и конец его, потому что был он столь бесстыден и нагл, к тому же и дерзок, как Иуда, который осмелился быть на Тайной вечере. Так и этот в своем злом умысле, прежде чем получить ему царство, осмелился облечься в монашеские одежды и этим не удовольствовался, окаянный, но к этому и другое прибавил, не побоялся и в огонь вскочить – обманом принять на себя и священнодьяконство у великого, зная, что своим отречением от поставления он обесчестит священство и монашество, что и произошло, когда подошло время, отпущенное на это Богом. Самовольно отрекшись от того и другого чина, священства, говорю, и монашества, тем самым ведь и от обетов святого крещения отрекся, окаянный, что узнано было от достоверных свидетелей и еще больше из его дел. Во всем он был воплощением сатаны и антихриста, самого себя бесам в жертву принес! Еще будучи среди латынян, – ясно, что Богом он был изгнан туда из земли правоверных, – там он обещал соединиться скверным браком с дочерью некоего неправославного еретика духоборца и стать зятем того, кто мог исполнить весь злобный замысел его, целей его достичь и осуществить наконец-то его желания – коснуться некасаемого, то есть получить царство, что и свершилось. Тех, кто хотел обличить его, он убивал, кого открыто, кого тайно, одних отправлял в изгнание, других, которые осмелились бы делать то же, держал в страхе, ибо много имел вокруг себя льстецов, угодливых друзей, рьяно друг с другом соперничающих.
После смерти Бориса царя осталась его супруга вдовствующей, словно горлица, имея рядом с собой только два молодых побега: сына, именуемого «даром Божиим», обладающего правом держать скипетр правления и избранного уже на царство с клятвой на кресте и твердо принявшего в служение к себе всех людей отеческой державы; одного только недоставало – он не был помазан, отложено это было из-за подготовки войск к войне; и девицу дочь, невесту, уже вполне созревшую для брака, по значению имени «странницу». По воле отца, когда он еще был жив, ей привезен был из другой земли жених, сын некоего короля, любезного ему, но брак не состоялся, Бог не позволил осуществиться планам родственников. Вскоре же дал знать о приближении к городу и прежде упомянутый новый похититель царства. Еще до своего вступления в город насильник осудил на смерть вдову мать, родившую этих двух детей, и сына ее; послав приближенных своих, он в наследственном их доме без обвинений и жестоко умертвил обоих, увы! задушив. Думаю, что этот отрок чистым предстал перед Христом, ибо не был причастен к родительским грехам. А крепко охраняемую девицу он после своего вступления в город против ее воли вывел из царского дворца, словно рабу, без всяких царских почестей, и в доме некоего угождающего и приближенного к нему нового вельможи без ее согласия, как несозревший колос, срезал – заставил постричь ее в монахини. И удивительно, если отступник тайно не совершил над ней насилие!
Ту, которую прежде, в твердыне высоты царства, при родителях ее, и солнце видело в тереме лишь иногда в щель, ибо, согласно Писанию, «слава дщери царя внутри», а теперь ее, никем не оберегаемую, рассматривали глаза и самых низких людишек. И с того времени с большим бесчестием долгие годы жизнь ее текла, даже до четвертого после отца ее царствующего, так часто в государстве переменялись правители. И с места на место, из лавры в лавру переводили ее, и до такого позора жизнь ее дотянулась, что в то время, когда весь царствующий город был окружен противником и находился в осаде, она была вместе со всеми в осаде и терпела бесчестие, голод и нужду, и до того дожила, что руки иноплеменников, главных врагов отца ее, к ней пренебрежительно прикасались. О прочем промолчу. Кто гордой высоты достиг в царстве, тот много всякого бесчестия получит от нижайших! Явно, что за грехи родивших ее и всех родных ее она одна приняла бесчестие. И пусть никто, услышав все сказанное, не подумает ничего позорного о ее чистоте; будь ее воля, не случилось бы этого, если бы не насилия многие, совершенные ее грешным родителем, то она бы невинной осталась. Не знала и не ведала прежде, что такое плотский грех, ибо была рождена и выкормлена и воспитана в среде избранных, а не ничтожных, где никогда не произносится ни одного непристойного слова, но говорится только о благопристойном и заслуживающем чести в делах и словах. И откуда ей можно было научиться другому, если не только дочь царя, но и прислуживающие ей, от имеющих чины до низших, были научены только хорошему? Это все знают. Господи, удостой ее за это бесчестие будущей чести, как получают вечную жизнь праведники! И опять вернемся к ранее сказанному.
Нашел богоотступник и патриарха, подобного себе, в патриархи не поставленного, Игната именем, и посадил его на великом преосвященном престоле вместо настоящего патриарха Иова, истинно православного и первого в России, которого он сместил, осудил на изгнание в некий город. В скором времени и распутница, связанная обетом с этим распутником и нашим, за грехи наши, завоевателем, привозится в царствующий город посланным за ней одним из сановников, ставленником его, Власовым Афанасием, человекоугодливо, от души и сердца служившим ему ради чести гнилой. Против воли Бога, однако красуясь в царском убранстве, как царица, в колесницах по-фараонски, с отцом своим была привезена она в царствующий град; она дышала огнеподобной яростью ереси, идя на христиан не как царица, но как змея в образе человека, нечто подобное сказано о женах в Откровении Иоанна Богослова: «Одна другую, нечестивая благочестивую, хочет потопить из уст своих водою». Но эта ехидна не водой, как та, а кровью затопила всю Россию, мир наш, – кто не знает этого! Привезший же ее тайнослужитель его Афанасий не по заслугам получил от пославшего его некий сан, выше положения своего и имени: он поставил его властителем и хранителем всех драгоценных царских сокровищ, поручив ему все царские кладовые. Ему же, как видели некоторые, он дал впоследствии и чин второго боярина, предшествователя своего, идущего с прочими < в церемониях> впереди лжецаря; достойные высших званий тайно и злобно позавидовали даваемому ему постоянно сверх всякой меры.
Вскоре после прибытия в царствующий град нечестивой той супруги распутный муж ее порочный, созвав собор православных, прелыцает их лестью, делая вид, будто ищет справедливого совета, притворно совещается с ними о крещении своей подруги, спрашивая, следует ли ей креститься второй раз. Этим вопросом он, окаянный, уравнивает ее латинское богопротивное крещение с истинно святым христианским рождением в купели; говоря, следует ли ей второй раз креститься, ясно, что он не хочет привести ее к истинному святому крещению.
Когда, по соборным правилам, для обсуждения этого собрались священные судьи вместе с лжецарем в покоях его дома, то одни из отцов, немногие, не одобрили того, чтобы жена некрещенная вошла с ним в церковь; другие же, поддавшись по человеческой слабости страсти к земной славе, хромая от немощи на обе ноги, не как пастыри, а как наемники прельстились и, испугавшись, повиновались, допустив исполнение его воли. Видя такое, умолкли и первые, так что слова беззаконников пересилили и все перед ним отступили. Его же патриарх, не получивший посвящения, во всем угождал ему, как и другие соблазнившиеся. Он же, хищный волк, видя всеобщее отступление и нетвердый разум – они дали ему достичь желаемого, захватить царство и так же не возбранят ему войти в церковь вместе с другими нечестивыми, что и свершилось, – решает скорее исполнить замыслы свои. Он, преокаянный, не только человеческий стыд презрел, но и страха Божиего не ужаснулся, даже не вспомнил о Боге, думая, что его и не существует: «И сказал безумный в сердце своем: нет Бога».
Как в простой дом, в храм вседержавной нашей общехристианской надежды и всемирной Заступницы вскочил пес со всескверной сукой и множеством латынян и еретиков и нагло воссел на царском престоле! Весь храм видимо наполнился тогда еретиками, как волками; невидимо же, как мрачным облаком тьмы, переполнился бесами, радующимися и обнимающими их. Божия благодать, я думаю, отступила тогда, чтобы исполнилось сказанное: «Узрите мерзость запустения, стоящую на святом месте; читающий да разумеет». И видели его тогда никем иным, как антихристом, сидящим недостойно на престоле, но не царем! В день праздника перенесения честных мощей великого во святых архиерея Николая Мирликийского вершилась эта наглая дерзость законопреступления, и не праздновали его! И вдвое больше, чем на празднике Ирода, совершилось тогда беззакония: поднявшись против Бога, осквернил он святыню, еретическими ногами попрал царское помазание и брак, так как его невидимо помазывали и венчали по своей воле бесы, без благодати Божией.
О долготерпение твое, Владыко! Как не разверзла земля уст своих, как в древности при Дафане и Авироне! Куда тогда делось твое долготерпение, где водворилась безмерность беззлобия того, которого не может постичь и вся тварь, созданная тобой? Воистину, как учат богословы, предел и место сам себе – ты, пресвятый Господи! Знал я, что долготерпение твое предусматривало дать исполниться всей злобе его желаний, чтобы этим он сам себе подготовил лютейшую муку.
Он же, растленный, незавершенный и прерванный срок своей жизни весьма греховно прожил, и развратно, и во всем преступно, и по-рабски, и по-скотски. Кем был, тем и остался, заключенный в плоть, как в гроб, он не поддерживал даже видимости царского образа жизни справедливо царствовавших прежде его. Свою сущность он обнажил в делах своих вместе с подобными себе в нравах советниками: глупыми младенцами по делам, но не по годам. Некоторые из них по своей любви к временной славе в излишней роскоши и чрезмерных чинах забывали при нем свою глубокую старость среди всякого бесстыдства и игрищ с музыкой. С приспешниками своими, соучастниками всех дел его, он жил мертвой жизнью, как богатый в притче, каждый день веселясь радостно, думая, что жизнь его будет долгой. За бесстыдные дела раздавал этот недостойный недостойным недостойно царские чины не по происхождению и возрасту, не по родству и не за добрые заслуги по службе, но за весьма постыдные < услуги>. Это было подобно тому как пес, по случаю схватив где-нибудь неподходящую для него царскую пищу, бежит в укромное место, чтобы ее съесть; другие же псы, увидев похищенное, начинают отнимать у первого, и все вместе наслаждаются тем, что не положено им по природе и естеству; пожирают же, раздирая на куски и кое-как, и многое теряют, вырывая один у другого, один схватит много, а другой мало, ибо знают, что это все не им принадлежит; и бывает, что перегрызутся из-за этого с другими обиженными. Так сказанное можно пояснить словами Премудрого: «Как дорогие серьги у свиней в ноздрях, так и чины у недостойных». Каков дающий, таковы и принимающие, ни дающий не ведает, что дает, ни принимающий не знает, а если бы оба понимали ценность этого, то не присваивали бы не положенного им. И Борис немногим отличался от них в подобных делах. Но завершим рассказ о начатом.
Кладовые, хранящие сокровища бывших царей, вплоть до золотых и серебряных монет, он, увы, опустошил без смысла и разума, не в меру расточительно, думая, что это глиняные черепки, а не серебро. И по тому, как он раздавал драгоценности, ясно было, что он их не собирал; их великое множество и числом нельзя передать, – думаю, что их количество превысит множество песка. И землю богопротивных, латинствующую Литву, он обогатил ими, оставив в тайнохранилищах лишь малый остаток от всего; и остановила его в этом только смерть.
Но царствующий над всеми не допустил его целый год осквернять престол благочестивых, до вечного суда величие Божиего гнева не могло терпеть множества бесчинств его. И хотя он скрылся в царских покоях, но гнева беспристрастного суда Христова не избежал и вскоре неожиданно был уничтожен вместе с любимцами своими, но не со всеми. Когда весь народ, побуждаемый Богом, воспламенился, как огонь в Иакове, и подобно сильной буре двинулся на него, была взята из жизни неживая жизнь его и тех, кто были с ним, и, как сказано, «память о нем с шумом погибла». О чудо! Так как Бог сохранил в тайне заговор многих о смерти его, то не смог этот преокаянный узнать о замыслах против себя заговорщиков. А если бы даже малая часть их речей не утаилась, то был бы большой вред делу и возникли бы препятствия. Но человек не может препятствовать Божьему предначертанию, и никто не может ухитриться избежать того, что должно исполниться. От него и любимцев его был скрыт этот заговор, и стража его, ратники, учрежденные им и поставленные рядом со спальней с блистающим военным оружием, чтобы охранять его жизнь и оказывать ему помощь, не смогли пересилить христиан, и многие из них бросили свое бесполезное оружие к ногам православных, уразумев, что это изливается на него гнев Божий.
Вслед за ним погибли и войско, пришедшее с ним в царствующий наш град, и богоборная литва, посадившая его на превысокий престол, среди них было много благородных знатных людей. Как олово в воде, все они сразу потонули посреди царствующего города, и ни один из них не спасся; как в древности было с фараоном, так и теперь среди нас Бог чудодействовал. Таким бывает конец неправедно поднимающихся на православную землю, как сказал пророк: «Задумали планы, которые не смогли исполнить», и так далее. Так и сегодня будет с некими языческими тайноумышлениями против нас, если Всеведающий захочет, не замедлит разрушить замыслы их; ведь он все может, если смягчит ярость гнева своего на нас. Но закончим ранее сказанное.
Мы же тогда думали отомстить тем злочестивым за свою погибель, но за грехи наши Бог сохранил гнев свой на нас, еще более яростный, чем тех злочестивых, исправляя прегрешения наши; увы, еще больше вреда причинили мы Русской земле: всю их землю подняли против себя. И недолго радовались их падению – с того времени и доныне много и неутешно плачем. Яростный огонь разожгли мы и даже к тому побудили их, что они вскоре, придя с силой огромной, и уничтожив пограничные наши города, и дойдя до матери всех городов, устроив осаду, закрыли все входы и выходы и на длительное время так оставили. Никто не мог оказать им сопротивления, и они надолго устроили себе жилища около стен города. Самого же царя, который незадолго до этого из боярского рода самовольно, как хищник, бесстыдно вскочил на царство – думаю, что случилось это без Божиего благословения, что доказал и конец его, небесный суд над всеми его делами, так как царствовал он бесчестно и кратковременно – его, князя Василия Шуйского со всеми его воинами, как в худой клетке, безвыходно заключили в городе. Как звери разбежавшись, они потом не только города и села всей России мечом опустошили, но и весь народ до конца уничтожили, предав различным смертям. Вообще говоря, не было места, где бы горы и холмы не были политы кровью правоверных, а долины и чащобы не были бы ею наполнены, и воды природные, окровавленные, загустели, и звери земные и птицы парящие телами правоверных насытились; и множество ими было истреблено, оставшиеся же, с землею смешавшись, истлели до всеобщего воскрешения. Но меч гнева еще и доныне, переносясь с места на место, отыскивает останки земные, где что есть, и не переставая уничтожает. Соединившись с злочестивыми, часть правоверных вместе с вскочившим внезапно, по-разбойнически, на царство, были злыми советниками во всем этом зле, об этом речь пойдет впереди. «Поставили себе князя, меня не спросивши, – сказал Бог, – если согрешил ты, умолкни». < ...>