История о великом князе Московском

ИСТОРИЯ О ВЕЛИКОМ КНЯЗЕ МОСКОВСКОМ: ТО, ЧТО СЛЫШАЛИ МЫ ОТ ДОСТОВЕРНЫХ ЛЮДЕЙ, И ТО, ЧТО ВИДЕЛИ СОБСТВЕННЫМИ ГЛАЗАМИ. СОКРАЩЕННО ИЗЛАГАЯ, НАПИСАЛ Я ЭТО, КАК СУМЕЛ, ИЗ-ЗА НЕОТСТУПНОЙ НАСТОЙЧИВОСТИ МНОГИХ
Много раз многие умные люди спрашивали меня с большой настойчивостью, как это могло случиться с таким прежде добрым и знаменитым царем, который столько раз ради отечества пренебрегал своим здоровьем, сносил беды, бесчисленные страдания и тяжелый труд в военных предприятиях против врагов Христова креста и пользовался прежде у всех доброй славой. И каждый раз со вздохами и слезами я отмалчивался и не хотел отвечать. В конце концов постоянные расспросы принудили меня кое-что рассказать о том, что же все-таки произошло. И я отвечал им: «Если бы рассказывал я с самого начала и все подробно, много бы пришлось писать о том, как посеял дьявол скверные навыки в добром роде русских князей прежде всего с помощью их злых жен-колдуний. Так ведь было и с царями Израиля, особенно когда брали они жен из других племен». Впрочем, отложив все это, расскажу кое-что по существу дела.
Многие мудрецы говорят: «При хорошем начале хороший конец», точно так и напротив – зло оканчивается злом. В особенности это свойственно свободной природе человека восставать против Божеских заповедей своей свободной волей, злой и всему враждебной. Великий князь московский Василий и это прибавил ко многим скверным своим делам, враждебным Божеским заповедям. По краткости этой книги здесь не место описывать и перечислять их, но то, что необходимо упомянуть, изложим по возможности со всей краткостью.
Прожив с первой своей женой Соломонией двадцать шесть лет, он постриг ее в монашество, хотя она не помышляла об этом и не хотела этого, и заточил ее в самый дальний монастырь, находящийся за двести с лишним миль от Москвы, в Каргопольской земле. Итак, он распорядился ребро свое, то есть Богом данную святую и невинную жену, заключить в темницу, крайне тесную и наполненную мраком. А сам женился на Елене, дочери Глинского, хотя и препятствовали ему в этом беззаконии многие святые и добродетельные не только монахи, но и сенаторы его. Один из них был пустынник Вассиан Патрикеев, по матери родственник великому князю, а по отцу внук литовского князя, который, оставя славу мира сего, поселился в пустыне и проводил свою жизнь в монашестве с такой строгостью и святостью, как некогда знаменитый Антоний Великий. И не сочтет пусть никто за дерзость сказать, что в усердии своем он был подобен Иоанну Крестителю, ведь и тот препятствовал в непозволительном браке царю, совершавшему беззакония. Тот попирал законы Моисея, а этот – Евангелия.
А из мирских сановников препятствовал великому князю Семен, по прозванию Курбский, из рода князей смоленских и ярославских. О нем и святой жизни его не только там, в Русской земле, знают, но когда был в Москве, слышал и Герберштейн, знаменитый муж и великий посол императора, и рассказал в своей «Хронике», которую написал на латыни в славном городе Милане.
А вышеназванный князь Василий, великий в основном гордыней и жестокостью, не только не послушался этих великих и знатных людей, но и блаженного Вассиана, своего родственника по крови, приказал схватить и заточить, так что святого человека, связанного, как преступника, отправил в ужасающую темницу – монастырь преступных иосифлян, подобных ему в своей преступности, и велел умертвить немедленной смертью. И они, скорые исполнители его жестокости и потворщики ему во всех его преступлениях, пожалуй, еще и соперники в этом, немедленно умертвили того. А других святых людей – одних подверг он пожизненному заключению (один из них философ Максим, о котором я расскажу позже), других велел убить, их имена я здесь опускаю. А князя Семена навсегда прогнал с глаз долой.
Тогда зачат был наш теперешний Иван, и через попрание закона и похоть родилась жестокость, как сказал об этом Иоанн Златоуст в Слове о злой жене, начало которого: «Когда стали нам теперь известны праведность Иоанна и жестокость Ирода, потряслись утробы, вострепетали сердца, померкло зрение, притупился ум, ослабел слух» и так далее. И если великие святые учители ужасались, описывая то, что творили мучители со святыми, как нам, грешным, нужно ужасаться, сообщая о такой трагедии! Но все преодолевает повиновение, в особенности ради постоянной вашей настойчивости или неотступности.
И то еще оказало помощь злому началу, что совсем маленьким, лет двух, остался он без отца. Через несколько лет и мать его умерла. Воспитывали его потом важные и гордые паны – бояре, на их языке, – соревнуясь друг с другом, льстя и угождая ему в его сластолюбии и похоти, – себе и детям своим на беду. А когда начал он подрастать, лет в двенадцать, – что раньше вытворял, все опущу, сообщу лишь это: начал сначала проливать кровь животных, швыряя их с большой высоты – с крылец или теремов, как они говорят, – вытворять также и многие другие негодные вещи, выявляя будущее свое немилосердное своеволие (как говорит Соломон: «Мудрый, дескать, жалеет души скотов своих, а глупый их бьет без пощады»), а воспитатели льстили ему, позволяли это, расхваливали его, на свою беду научая ребенка. Когда же стало ему лет пятнадцать и больше, тогда начал он и людей бросать и, собрав вокруг себя толпы молодежи из детей и родственников названных сенаторов, стал разъезжать с ними на конях по улицам и площадям, скача повсюду и носясь неблагопристойно, бить и грабить простых людей, мужчин и женщин. Действительно, совершал он просто разбойничьи поступки, совершал другие преступления, о которых говорить не стоит, да и стыдно, а льстецы себе на беду все это расхваливали, говоря: «Вот это будет храбрый и мужественный царь!»
А когда исполнилось ему семнадцать лет, эти же надменные сенаторы один вперед другого стали науськивать его и использовать его для мести в своей вражде. Вначале убили они храбрейшего стратега, влиятельного человека благородного происхождения по имени князь Иван Бельский, который был из рода литовских князей и находился в родстве с польским королем Ягайлой. Был он не только мужествен, но и большого ума и имел неплохой опыт в Священном Писании.
Немного погодя он уже сам приказал убить другого благородного князя по имени Андрей Шуйский, из рода суздальских князей. Года через два после этого убил он трех благородных людей: одного близкого своего родственника, князя Ивана Кубенского, родившегося от сестры его отца и бывшего у его отца великим земским маршалом. Был он из рода князей смоленских и ярославских, очень умный и тихий человек пожилого уже возраста. Вместе с ним были убиты знатные Федор и Василий Воронцовы, происходившие из немцев, из рода имперских князей. Тогда же был убит Федор, по прозванию Невежа, шляхетный и богатый гражданин. А немного раньше, года на два, был удавлен пятнадцатилетний юноша, сын князя Богдана Трубецкого, по имени Михаил, из рода литовских князей. А после, помнится мне, в тот же год убиты были благородные князья: князь Иван Дорогобужский, из рода великих князей тверских, и Федор, единственный сын князя Ивана, по прозванию Овчины, из рода князей тарусских и оболенских, – как агнцы без вины зарезаны в самом младенчестве.
Но когда стал он потом превосходить меру в бесчисленных своих преступлениях, то Господь, смиряя его свирепость, послал на великий город Москву громадный пожар, так что с очевидностью проявил свой гнев, и если бы подробно писать, вышла бы целая повесть или книжка. А еще раньше, в годы его юности, с помощью многочисленных нашествий варваров – то крымского хана, то ногайских, то есть заволжских, татар, и в особенности и страшнее всего казанского царя, сильного и мощного мучителя христиан (который имел в своей власти шесть разных народов), – всеми ими устроил Господь несказанное кровопролитие и нашествие, так что на восемьдесят миль вокруг города Москвы все стало пусто. Вся Рязанская земля до самой Оки опустошена была перекопским, или крымским, ханом и ногаями, притом что внутри угождатели с молодым царем безжалостно опустошали и подвергали отечество бедствиям войны.
Но тогда, после упомянутого пожара, громадного и действительно очень страшного, о котором никто не усомнится сказать «очевидный Божий гнев», – что же было тогда? Было великое всенародное возмущение, так что самому царю пришлось бежать из города со всем своим двором. В этом возмущении толпой был убит из дядьев его князь Юрий Глинский, а дом его разграблен. Другой же его дядя, князь Михаил Глинский, который был голова всему злу, убежал, а угождатели, бывшие с ним, разбежались. В то время чудесно как-то и следующим образом подал Бог руку помощи, чтобы отдохнула христианская земля. Тогда, именно тогда, говорю я, пришел к нему один человек в сане священника, именем Сильвестр, выходец из великого Новгорода, усмиряя его божественным Священным Писанием, сурово заклиная его грозным именем Бога и вдобавок открывая ему чудеса и как бы знаменья от Бога, – не знаю, истинные ли, или так, чтоб запугать, он сам все это придумал, имея в виду буйство Ивана и по-детски неистовый его характер. Ведь часто и отцы приказывают слугам выдуманными страхами отпугивать детей от чрезмерных игр с дурными сверстниками. Так и блаженный, я полагаю, прибавил немного благих козней, которыми задумал исцелить большое зло. Так поступают и врачи, по необходимости скобля и разрезая железом гниющую гангрену, то есть вплоть до здорового тела срезают вырастающее на ране дикое мясо. Подобное этому придумал, видимо, и блаженный этот, хитрец ради истины, так что случилось то, что душу великого князя он исцелил было и очистил от ран проказы, а развращенный нрав поправил, наставляя то так, то этак на верный путь.
А с ним вступил тогда в союз на пользу и общее благо один благородный юноша по имени Алексей Адашев. Царь в то время очень любил этого Алексея и находился с ним в согласии; был Алексей очень полезен всему государству и даже некоторыми чертами характера подобен ангелу. Если бы я все подробно рассказал о нем, людям невежественным и житейским это, пожалуй, показалось бы невероятным. Но если мы обратим внимание на то, что благодать Святого Духа не за наши дела, но по изобилию щедрот Христа нашего украшает тех, кто верен Новому завету, то покажется это не чудесно, а только уместно, ибо Творец всего даже кровь свою не пожалел пролить за нас. Оставив это, однако, вновь вернемся к начатому.
Что же полезного делают эти два человека для той действительно опустошенной и весьма сильно разрушенной земли? Преклони же слух свой и прилежно слушай! Вот что совершают, вот что делают – самое хорошее начинают: укрепляют царя! И какого царя? Юного, воспитанного без отца в скверных страстях и самоволии, крайне жестокого, напившегося уже всякой крови – не только животных, но и людей! Прежде всего из бывших уже с ним в согласии одних они отстраняют от него (тех, кто был особенно жесток), других обуздывают и удерживают страхом Бога живого. А что же они к этому прибавляют? С осторожностью наставляют в благочестии – в прилежных молитвах к Богу, в прилежном соблюдении постов и воздержании. Иерей этот заклинает и изгоняет от него упомянутых жесточайших зверей (то есть льстецов и угождателей, – нет ничего в царстве заразней, чем они), отделяет и отводит от него всю нечисть и скверну, насланную прежде Сатаной. Он также подвигает на это и призывает на помощь себе архиерея того великого города, а также всех добрых и праведных людей, почтенных священством. Они настраивают царя на покаяние, и, очистив его внутренний сосуд, приводят, как положено, к Богу, и сподобляют принять святых непорочных тайн Христа нашего, и возводят его, прежде окаянного, на такую высоту, что многие соседние народы вынуждены удивляться его обращению и благочестию. А кроме того, вот что еще прибавляют они: собирают к нему советников, умных и совершенных людей, пребывающих в маститой старости, украшенных благочестием и страхом Божиим, иных же хотя и среднего возраста, но также весьма порядочных и отважных, притом что и те и другие вполне опытны в военных и гражданских вопросах. Они связывают советников с великим князем союзом и дружбой, так что без их совета ничего не предпринимать и не решать, вполне согласно с премудрым Соломоном, сказавшим: «Царь, дескать, хорошими советниками крепок, как город крепкими башнями». И еще он же сказал: «Любящий совет сохраняет жизнь, а нелюбящий его вконец гибнет». Ведь если бессловесные твари согласно своей природе руководствуются как должно чувствами, то все, кто наделен разумом, – советом и размышлением.
Назывались же тогда эти его советники избранной радой. Действительно, по делам и название им было, потому что все избранное и лучшее осуществляли они своими советами, то есть справедливый суд богатому и бедному, невзирая на лица, что служит к украшению царства, кроме того, умелых и храбрых людей они назначают воеводами против врага и ставят на стратегические должности над конницей и пехотой. И если кто проявит мужество в сражениях и омочит в крови врага руки, тот удостаивается наград как движимым, так и недвижимым имуществом. Согласно этому, самые опытные возводились на высшие ступени. А паразиты или тунеядцы, то есть прихлебатели или застольные дружки, которые живут фиглярством и шуточками, насмехаясь над пищей, не только не получали тогда наград, но изгонялись вместе со скоморохами и им подобными скверными и коварными людьми. Лишь только мужество и храбрость людей поощрялись различными пожалованиями или вознаграждениями, каждому по заслугам.
И тотчас с Божьей помощью превозмогло врагов войско христиан. И каких врагов? Великое и грозное измаильское племя, от которого трепетала некогда вселенная, не только трепетала, но и опустошалась! И не с одним царем воевали, но сразу с тремя великими и могучими царями, то есть с крымским, казанским и князьями ногайскими! С помощью и благодатью Христа, Бога нашего, как раз с той поры отражали набеги всех троих, во многих битвах разбивали, славными победами украшались, о которых, если писать подробно, недостанет этой краткой повести. Но если коротко сказать, за несколько лет владения христиан распространились не только на опустошенные русские земли, а гораздо дальше. Где прежде были в опустошенных русских областях татарские зимовья, построены крепости и города. Не только кони русских сынов напились из текущих по Азии рек – из Танаиса и Куалы и других, но и крепости там воздвиглись.
Видев эту несказанную, так скоро пришедшую щедрость Бога, сам царь исполнился усердием, сам и по собственному разумению начал вооружаться против врага и собирать многочисленные и храбрые войска. Он уже не хотел наслаждаться покоем, жить, затворясь в прекрасных хоромах, как в обыкновении у теперешних царей на западе (прожигать целые ночи, сидя за картами и другими бесовскими измышлениями), но сам поднимался не раз, не щадя своего здоровья, на враждебного и злейшего своего противника – казанского царя. И хоть не взял он в одну суровую зиму этого столичного города, то есть крепости Казани, и отступил без всякого успеха, вовсе не впали в уныние душа его и храбрая его воинственность, притом что Бог поддержал его через советников. И, оценив положение города, через год или два распорядился он построить немедля на реке Свияге большую превосходную крепость, за четверть мили от Волги и миль за пять от великого города Казани, – вот как близко уже подошел!
В тот же год отправив по Волге большие стенобитные пушки, сам он хотел тотчас пойти сухим путем. Но тут пришло известие, что крымский хан идет на него с большими силами, препятствуя походу на Казань. И хотя для постройки крепости он послал прежде большое войско, да и при пушках множество воинов, но по этому случаю ненадолго отсрочил поход на Казань. И вот вроде как с большей частью войска пошел он против названного врага Христова и встал в одном месте на реке Оке, поджидая его для сражения. Другие же войска расположил он по другим городам, которые стоят по этой реке, и распорядился собирать сведения о крымском хане, поскольку еще не было известно, на какой город тот хотел пойти. И когда тот узнал, что против его ожидания великий князь в готовности со своим войском (он-то был вполне уверен, что великий князь отправился против Казани), то повернул назад и осадил большой укрепленный стенами город Тулу, милях в шестнадцати от города Коломны, где располагался с войском христианский царь, дожидаясь его. А нас и других послали тогда собирать сведения о крымском хане и защищать от набегов земли. Было тогда у нас тысяч пятнадцать войска. В тот же день мы переправились с великой осторожностью через большую реку Оку, двинулись скорым походом и прошли миль тридцать. К ночи мы расположились на одной речке вблизи от сторожевых разъездов крымского хана, мили за полторы от города Тулы, под которым находился сам хан. Татарские разъезды прискакали к хану и сообщили ему о множестве христианского войска, полагая, что сам великий князь пришел со всеми своими силами. И в ту же ночь татарский царь отошел от города в степь миль на восемь, переправившись через три реки. Он утопил несколько пушек и орудий, ядра, порох и верблюдов растерял и часть войска оставил в разъездах (ведь он расположился на три дня и лишь два дня стоял у города, а на третий отступил).
Встав рано утром, мы пошли к городу и расположились с войском там, где стояли его шатры. Треть или больше татарского войска осталась в разъездах, и вот они возвратились к городу, думая, что там стоит их царь. И когда они разглядели и сообразили про нас, то изготовились к битве с нами. Мы тотчас вступили в сражение, и бой затянулся часа на полтора. Потом нам, христианам, помог Бог против басурман, и столько мы их перебили, и так мало их осталось, что едва дошло до Орды известие об этом. В том бою я сам получил тяжелые телесные ранения и в голову и в другие части тела.
Когда вернулись мы со славной победой к нашему царю, позволил он дней восемь отдохнуть нашему усталому войску. Через восемь дней выступил он сам с войсками к Казани вначале на большой город, называемый Муром, что стоит уже на границе степи у казанских владений. А оттуда примерно месяц двигался степью он к той упомянутой новой крепости, построенной на Свияге, где ждали его войска с большими пушками и запасами, которые были доставлены по большой реке Волге. А нас он послал тогда с тринадцатью тысячами через Рязанскую и Мещерскую земли, где живет мордва. Пройдя дня за три через мордовские леса, вышли мы в открытую степь и шли правее великого князя в пяти днях конной езды от него. Таким образом, мы прикрывали его тем войском, что было у нас, от заволжских татар (ведь он боялся, чтобы не напали на него внезапно ногайские князья). С великим трудом, изголодавшись, недель через пять добрались мы до Суры, большой реки при устье речки Барыша, куда и он пришел в тот же день с главными войсками. В тот день с большим удовольствием и благодарностью наелись мы сухого хлеба, либо купив по дорогой цене, либо взяв взаймы у родственников, друзей и знакомых: дней на девять недостало нам хлеба. Но прокормил Господь Бог нас и войско наше и рыбами и другими зверьми, ведь в степных реках там много рыбы.
Когда переправились мы через реку Суру, стали встречать нас, как бы радуясь приходу царя, по пятьсот, по тысяче человек верхних черемисов – особый народ, называемый по-русски чувашами (поскольку в их земле построена была упомянутая крепость на Свияге). И от той реки шли мы с войском восемь дней степью и дубравами, кое-где и лесами, а населенных мест там очень мало, поскольку расположены они у них при больших крепостях и незаметны даже тем, кто проходит близко. И тут уж нам добыли и навезли, отъезжая в стороны и скупая, хлеб и скот, хотя и по высокой цене, но мы, измученные голодом, были и этому рады (и не вспоминай про мальвазию и изысканные напитки с конфектами, черемисский хлеб показался слаще добрых калачей!). Но приятнее и радостнее всего было то, что сражались мы за отечество православного христианства против врагов креста Христова да еще вместе со своим царем. И не пугала нас никакая нужда, когда соревновались мы друг с другом в славных подвигах, к тому же и сам Господь Бог помогал нам.
А когда приблизились мы к новопостроенной крепости, действительно превосходной, тогда выехали навстречу царю гетманы – и те, что прибыли с пушками, и крепостные – с немалым войском, ведя полки, построенные как следует, в порядке. С ними и тысяч пятнадцать конницы вышло навстречу, и великое множество пехоты, а сверх того, несколько батальонов варваров, только что признавших власть царя (волей или неволей, а признали), числом до четырех тысяч: их селения и деревни были вблизи этой крепости. И было там великое торжество по случаю прихода царя с большим войском, и по случаю упомянутой победы, которую одержали мы над крымским псом (ведь мы очень опасались, что он придет и поможет Казани), и по случаю постройки этой важной крепости. И к тому же прибыли мы туда поистине как к себе домой после долгого и крайне трудного пути, поскольку на больших галерах было доставлено по Волге из домов наших почти каждому большое количество припасов. Приплыло также множество купцов с разной живностью и другими товарами, так что всего там было в достатке, чего душа желала (не ищи только купить там мерзости). И войска, отдохнув дня три, начали переправляться через великую Волгу-реку, и дня за два переправились все войска.
А на третий день двинулись мы в путь и четыре мили прошли дня за три, ибо немало там рек, которые впадают в Волгу, так что перебирались по мостам и гатям, а их казанцы попортили перед нами. На четвертый день вышли мы к крепости Казани на большие, просторные, гладкие и очень красивые луга и расположились там войском вдоль реки Волги. И тянутся те луга до города на милю с лишним, но стоят крепость и город не на Волге: река под ними названием Казань, по ней и город назван. Расположен он на большой горе, особенно если смотреть со стороны Волги, а с ногайской стороны, от реки Камы и так называемого Арского поля, к нему идешь по равнине. Отдохнув один день, выгрузили опять с кораблей пушки, которые прибыли прежде войска. На другой день рано после божественной службы поднялись войска со своим царем из стана и, развернув хоругви христианские, стройно и благочинно пошли полками к вражеской крепости. И казалось нам, что стоит крепость пустая, где нет людей, и даже ни один человеческий голос не раздался из нее, так что многие из неопытных радовались этому и говорили, что царь со своим воинством в страхе сбежал в леса от великого войска.
И вот подошли мы к городу Казани, который расположен на неприступном месте: восточнее его течет река Казань, а западнее – речка Булак, сильно заболоченная и непроходимая. Течет она у самого города и впадает у угловой вышки в реку Казань. А вытекает она из довольно большого озера по названию Кабан, это озеро с полверсты не доходит до города. А если перебраться через эту речку, неудобную для переправы, то между озером и городом со стороны Арского поля будет расположена гора, очень крутая и труднодоступная. И вокруг города от той реки и до озерка, по названию Поганое, что расположено у самой реки Казани, выкопан очень глубокий ров. А со стороны реки Казани гора так высока, что трудно охватить ее взглядом. На ней-то и находятся крепость и царский дворец и высокие каменные мечети, где положены их умершие цари. Помнится мне, что числом их пять.
И вот начали мы окружать этот басурманский город, и войску христианскому приказано было двигаться тремя группами через названную речку Булак. И вот, наведя мосты через нее, переправился вначале передний полк, который называют у них обычно ертаул, в составе его было около семи тысяч отборного войска с двумя полководцами, очень храбрыми юношами, – князем Юрием Пронским и князем Федором Львовым из рода князей Ярославских. Пришлось им с трудом взбираться прямо на эту гору, на Арское поле между городом и упомянутым озером Кабаном, примерно в двух полетах стрелы от крепостных ворот. А когда начал другой полк – большой – переходить по мостам через реку, царь казанский выпустил из города на первый упомянутый полк конницы около пяти тысяч, а пеших более десяти тысяч, конные татары с копьями, а пешие с луками. И тотчас ударили татары в середину полка христиан на половине горы и рассекли его, прежде чем перестроились полководцы, которые с двумя с лишним тысячами взошли уже было на гору. И наши крепко сразились с ними, и бой был немалый. Тут же подоспели другие стратеги с нашими пешими ружейными стрелками, и дали отпор и конным и пешим басурманам, и гнали их, избивая, до самых крепостных ворот, а нескольких взяли живьем. В то же время при этом бое начали татары пушечный обстрел из крепости, как с высоких башен, так и с городских стен, ведя огонь по войску христиан, но благодаря Богу никакого опустошения не произвели.
И как раз в тот день обступили мы христианскими полками басурманский город и крепость и перекрыли со всех сторон пути и подходы к крепости: казанцы никак не могли передвигаться ни из крепости, ни в крепость. Потом стратеги, а по-русски полковые воеводы – передовой полк, который идет у них за ертаулом, вышел на Арское поле и другой полк, где был царь Шигалей, – и другие важные стратеги закрыли пути, ведущие к крепости с Ногайской стороны.
А мне тогда с одним моим товарищем поручено было руководить правым флангом, по-русски – правой рукой. Хоть и был я тогда в молодых летах – от рождения мне было года двадцать четыре – но по благодати Христа моего, вероятно, не случайно достиг я этой должности, а взошел на нее по ступеням воинской службы. В нашем полку было больше двенадцати тысяч, а пеших стрелков и казаков тысяч около шести. Нам было приказано перейти реку Казань. Воинство нашего полка растянулось вплоть до реки Казани, выше крепости по течению, а другой край был у моста на Галицкой дороге, у той же реки, ниже крепости по течению. Так что перекрыли мы дороги, ведущие в крепость со стороны луговых черемисов. Стоять нам пришлось на ровном месте, на лугу между большими болотами. И так как по отношению к нам крепость была расположена на высокой горе, приходилось нам хуже всех от пушечной стрельбы из крепости, а с тылу – от частых набегов черемисов из лесов. А другие полки встали между Булаком и Казанью по эту сторону Волги. Сам же царь с великим батальоном, или со множеством воинов, стал на возвышенном месте примерно за версту или несколько больше от крепости Казани по ходу своего следования от Волги. Таким вот образом окружили басурманский город и крепость.
А казанский царь закрылся в крепости с тридцатью тысячами отборного войска, со всеми духовными и светскими боярами и со своим двором. Другую половину войска он оставил вне крепости в лесах вместе с теми, кого прислал ему на помощь ногайский улуг-бек, а их было две тысячи и несколько сот человек. Через три дня начали мы копать вокруг города шанцы. Басурманы изо всех сил препятствовали этому стрельбой из крепости или вылазками с рукопашным боем. С обеих сторон гибло много людей, но все-таки больше басурман, чем христиан. В этом, прибавляя нашим храбрости, являлся христианам знак Божественного милосердия.
Когда хорошо и прочно устроили шанцы и стрелки со своими стратегами окопались в земле, считая, что находятся в безопасности от городского обстрела и вылазок, тогда подвезли поближе к городу и крепости большие и средние пушки и мортиры, из которых стреляют вверх. Насколько я помню, всего вокруг крепости и города поставлено было в шанцах полтораста пушек больших и средних, причем и самые малые были по полторы сажени в длину. Кроме того, было много полевых орудий около царских шатров. Когда начали мы бить со всех сторон по крепостным стенам, тотчас сбили тяжелый бой в крепости, то есть воспрепятствовали им вести огонь из тяжелых орудий по христианскому войску, не смогли только подавить мушкетный и ружейный огонь, который в христианском войске вызывал большие потери в людях и лошадях.
И вот еще какую другую хитрость придумал тогда против нас царь казанский. – Какую же? Прошу, расскажи мне. – А именно такую, только слушай внимательно, изнеженный воин! Ведь он заключил такое условие со своими, с тем войском, которое оставил в лесах вне крепости, и назначил им такой знак или, как говорят они, ясак: когда вынесут на высокую башню или на какое другое высокое место в крепости их громадное басурманское знамя и начнут им махать, тогда, – поясняю я, поскольку мы на себе испытали это, – ударят басурманы боевым порядком со всех сторон из лесов со всей мощью и быстротой по христианским полкам. А в это же время из крепости через все ворота делались вылазки на наши шанцы, при этом так крепко они и храбро сражались, что трудно поверить. И однажды сделали вылазку на шанцы, где стояли в укрытии тяжелые орудия, сами бояре с царским двором, а с ними около десяти тысяч войска, и в такой вступили жестокий и крепкий бой против христиан, что всех наших отогнали было далеко от пушек. Но с Божьей помощью подоспело дворянство муромского воеводства, поскольку стан его располагался где-то поблизости. Между русскими это дворянство отличается настоящими храбрыми и мужественными мужами, происходящими из древних русских родов. И тотчас они опрокинули бояр со всеми их силами, так что те принуждены были показать тыл, а они их секли, избивая, до самых городских ворот, и не столько посекли, сколько задавлено было из-за тесноты в воротах. Довольно много было захвачено живьем. В это же время делались вылазки и из других ворот, но без таких жестоких сражений.
И действительно, ежедневно в течение трех недель происходило это несчастье, так что зачастую не давали нам употребить крайне скудное наше питание. Но так помогал нам Бог, что с Божьей помощью храбро сражались мы с ними – пешие с пешими, выходящими из крепости, конные с конными, выезжающими из лесов, а вдобавок отворачивали мы от крепости тяжелые орудия, что с железными ядрами, и стреляли по басурманским полкам, которые производили набеги не из крепости, а из лесов. Хуже всего от этих набегов было тем христианским полкам, которые, как мы, стояли на Арском поле у Галицкой дороги со стороны луговых черемисов. А то наше войско, что стояло под крепостью за Булаком у Волги – там и царь наш стоял, – оставалось в покое от басурманских набегов, страдали они только от частых вылазок из крепости, поскольку со своими пушками находились ближе всего к стенам крепости. А что бы рассказал я о том, какой урон наносили нам в людях и лошадях, когда ездили наши слуги добывать траву для лошадей, притом что командиры, охраняя их со своими отрядами, не всегда могли защитить их вследствие коварства басурман и стремительных, внезапных и быстрых их набегов? Действительно, если писать, не написать в подробностях, сколько их убито и ранено.
Царь казанский, убедившись, что уже как будто очень изнемогло христианское войско, в особенности то, что находилось в шанцах вблизи городских стен, – как от частых вылазок и набегов из лесов, так и от недостатка продовольствия (уж очень за дорого покупалась всякая пища, а войску, как мы уже сказали, из-за беспокойств не удавалось и сухого хлеба наесться), а кроме того, едва не всякую ночь пребывало без сна, охраняя пушки больше жизни и чести своей, – и вот, когда увидел, как я сказал, эти трудности нашего войска их царь, а также и басурманские военачальники за стенами города, тем сильнее и чаще стали совершать набеги извне и делать вылазки. А наш царь со всеми сенаторами и стратегами созвал совет и с Божьей помощью принял хорошее решение: распорядился разделить все войско на две части и примерно половину его оставить у крепости при пушках, порядочной части распорядился нести охрану своего благополучия при своих ставках, а тридцать тысяч конных упорядочил и распределил в полки по кавалерийскому уставу, поставив над каждым полком по два, а кое-где и по три храбрых стратега, отличившихся в героических предприятиях; наконец вывел тысяч пятнадцать пеших стрелков и казаков и также разделил их по стратегическому уставу на батальоны, поставив над всеми ними великим гетманом князя Александра Суздальского, по прозванию Горбатого, человека разумного, достойного и отличившегося в воинских предприятиях. Укрыв все христианское войско за горами, приказал он ожидать, когда басурманы выйдут, как обычно, из лесов, и тогда-то вступить с ними в сражение.
На другой день, часу в третьем, басурманские полки выехали из лесов на большое поле, называемое Арское, и вначале напали на командиров, которые несли охрану в полках и которым было отдано распоряжение, избегая схватки, отступать вплоть до шанцев. Те же, думая, что христиане отступили из страха, пустились за ними в погоню. И когда заперли их в обозах, начали кружить и гарцевать у шанцев, осыпая стрелами из луков, как проливным дождем. Тем временем в добром порядке медленно подходили другие пешие и конные полки, как будто собираясь принести христиан в жертву. И вот тогда, именно тогда, говорю я, вышел внезапно гетман с христианским войском, также в добром порядке и с осмотрительностью приблизился к полю боя. Увидев это, басурманы и рады бы назад к лесу, но это было невозможно, поскольку далеко уже отъехали они от него в поле, так что вольно или невольно приняли бой и крепко бились с первыми отрядами. Когда же подоспел большой полк, где был сам гетман, и приблизились пешие полки, отрезая их прежде всего от леса, тотчас тогда обратились они всеми полками в бегство. А христианское воинство преследовало их, избивая так, что трупы басурман лежали на полторы мили вокруг, а сверх того, еще почти тысячу взяли живьем. Такую пресветлую победу одержали тогда с Божьей помощью христиане над басурманами.
Когда же привели пленников к нашему царю, распорядился он вывести их и привязать к кольям перед шанцами, чтобы просили и убеждали своих, пребывающих в крепости, сдать город Казань нашему царю. И наши убеждали их, объезжая и обещая от нашего царя жизнь и свободу как самим пленникам, так и находящимся в крепости. А те, выслушав не прерывая эти речи, тут же начали стрелять с крепостных стен не столько по нашим, сколько по своим, и говорили: «Лучше, дескать, видеть вашу гибель от нашей басурманской руки, чем быть вам зарубленными необрезанными гяурами!» В великой ярости изрыгали они и другие ругательства, так что, видя это, мы все удивлялись.
После этого дня через три велел наш царь пойти тому князю Александру Суздальскому с тем же войском на заставу, где басурманы соорудили было стены на горе между большими болотами, в двух примерно милях от города. Там опять после бегства собралось их много. Они намеревались делать оттуда вылазки, как из крепости, и снова нападать на христианское войско. Кроме того, упомянутому гетману был подчинен со своими полками другой гетман – великий воевода, по-русски – именем князь Семен Микулинский, из рода князей тверских, человек очень храбрый и искусный в героических делах. А приказ им дан такой: если поможет Бог проломить те стены, то пусть идут со всем войском до самой Арской крепости, которая находится от Казани в двенадцати больших милях. Когда пришли они к этим стенам, басурманы оказали сопротивление и стали упорно защищаться, отбиваясь в течение двух примерно часов. Потом с Божьей помощью одолели их наши как пушечной, так и ружейной стрельбой. Басурманы побежали, а наши преследовали их. И вот все великое войско вошло в эти стены, и оттуда прислали нашему царю вестника. Наше войско провело там одну ночь и нашло в басурманских шатрах и ставках неплохую добычу. Затем дня за два дошло оно до названной Арской крепости и обнаружило, что она стоит пустая: со страху разбежались из нее все – страха ради в самые дальние леса. И застряло оно там, в той земле, дней на десять, потому что в земле той большие поля, чрезвычайно изобильные и щедрые на всякий плод, там прекрасны также и поистине достойны удивления дворы их князей и вельмож. Села часты, а хлеба всякого такое там множество, что поистине невозможно рассказать и поверить – сравнить, пожалуй, со множеством небесных звезд! Бесчисленны также множества стад разного скота и ценной добычи, прежде всего живущих в той земле разных зверей: ведь обитают там ценная куница и белка и другие звери, годные на одежду и в еду. А чуть подальше – множество соболей и медов, не знаю, где бы было больше под солнцем! Через десять дней благополучно возвратились они к нам с бесчисленной добычей, захватив в плен множество басурманских женщин и детей. Они освободили также от многолетнего рабства множество своих, прежде захваченных басурманами. И была тогда в христианском стане большая радость, и воспели благодарственные молитвы к Богу. И по такой дешевке шла в нашем войске всякая живность, что корову покупали за десять московских денег, а большого вола за десять аспр.
Вскоре после возвращения этого войска, дня через четыре, собралось немало луговых черемисов, и ударили они с тылу по нашим станам у Галицкой дороги и отбили довольно много наших конских табунов. Но мы тотчас послали в погоню за ними трех командиров, а за ними для засады других со снаряженными разъездными полками. Нагнали мы их в трех или четырех милях, одних перебили, других взяли живьем.
Но если бы писал я подробно, что происходило каждый день у крепости, вышла бы о том целая книга. Коротко стоит вспомнить лишь о том, как они наводили на христианское войско чары и посылали великий потоп, а именно: вскоре после начала осады крепости, как станет всходить солнце, на наших глазах выходят на стены то пожилые мужчины, то старухи и начинают выкрикивать сатанинские слова, непристойно кружась и размахивая своими одеждами в сторону нашего войска. Тотчас тогда поднимается ветер и собираются облака, хотя бы и вполне ясно начинался день, и начинается такой дождь, что сухие места наполняются сыростью и обращаются в болота. И это было как раз над войском, а в стороне не было, – происходило это не только от естественных атмосферных явлений. И при виде этого посоветовали царю немедля послать в Москву за спасительным древом: он вделано в крест, который находится всегда при царском венце. И с Божьей помощью очень быстро съездили: водою до Нижнего Новгорода дня в три либо четыре на вятских, весьма быстроходных лодках, а от Новгорода до самой Москвы на скороходных подводах. Когда доставлен был честной крест, в который вделана частица спасительного древа, на коем Господь наш Иисус Христос пострадал плотию за людей, тогда иереи соборно с христианскими церемониями сотворили крестный ход и по церковному обычаю освятили им воду, так что силою животворящего креста эти языческие чары тотчас исчезли и с тех пор не объявлялись.
А тем временем недели за две или за три до взятия с помощью подкопа лишили их воды: подкопали под большую башню и под тайники, откуда они брали воду на всю крепость, поставили около двадцати больших бочек пороха и взорвали. Кроме того, за две недели тайно в полумиле от крепости сделали мы необыкновенно большую и высокую вышку, поставили ее за одну ночь у городского рва и втащили на нее артиллерии десять пушек и пятьдесят мушкетов. Очень большой урон и городу, и крепости наносили мы с нее каждый день: с этой башни до взятия крепости убито вооруженных басурман около десяти тысяч со всех сторон – и из пушек при вылазках их, считая женщин и детей. А как строили ее, каким образом устроены и другие стенобитные изобретения, – все это я опущу для краткости этой истории, ибо пространно описано это в русской летописной книге. Вспомним только кое-что о взятии крепости, сколько сможем вспомнить, и кратко опишем. Между прочим, подавал тогда Бог не только разум и дар храброго духа, но людям достойным и чистой совести некоторыми явлениями в ночных видениях сообщил о взятии басурманской крепости, поощряя к этому воинство и, как я думаю, отмщая за бесчисленное и многолетнее пролитие христианской крови, избавляя от многолетнего рабства еще находящихся там живых.
И вот, когда кончились семь недель осады крепости, еще днем наказано было нам дожидаться утренней зари прежде восхода солнца и приказано было готовиться к штурму со всех сторон и дан такой знак: когда взорвут стену порохом, который в подкопе, – ибо был уже сделан другой подкоп и под городскую стену заложено сорок восемь бочек пороху. Большая часть нашего войска была назначена к штурму, а треть или немного больше оставалась в поле прежде всего для охраны благополучия царя. Мы же, согласно распоряжению, приготовились рано, часа за два до зари. Ведь меня тогда послали к самым нижним воротам наступать с верхнего течения реки Казани, а со мною было двенадцать тысяч войска. Так и на всех четырех сторонах построили могучих и храбрых мужей, некоторых с большими постами. Но царь казанский и сенаторы его узнали об этом, и как мы против них, так и они против нас приготовились.
И перед самым восходом солнца, чуть только стало оно появляться, подкоп был взорван, тотчас со всех сторон устремилось христианское войско на город. Пусть каждый свидетельствует за себя, я же коротко расскажу правду о том, что видел сам и что делал. Я распределил мои двенадцать тысяч войска в подчинение стратегам, и пустились мы к крепостным стенам и к той большой башне, что стояла на горе у ворот. Когда были мы еще далековато от стен, не было ни одного выстрела ни стрелою, ни из ружья, а когда приблизились мы, тогда уже впервые со стен и башен открыли сильную стрельбу. Так густы были тогда стрелы, как частый дождь, а камней столь бесчисленное множество, что и воздуха не видно! Когда же с большими трудами и потерями пробились мы к стенам, начали тогда лить на нас кипящий вар и бросать целые бревна. Безусловно, помощь Божья помогла нам тем, что даровала храбрость, упорство и забвение смерти. И действительно, с сердечным рвением и радостью бились мы с басурманами за православное христианство и уже через полчаса стрелами и ружьями отбили их от амбразур. Кроме того, и пушки из-за наших шанцев помогали нам своим огнем: ведь те уже не прячась, как прежде, а открыто стояли на большой башне и на крепостных стенах, сражаясь с нами упорно, лицом к лицу, врукопашную. Мы бы сразу могли их разбить, но на штурм нас пошло много, а под крепостные стены пришло мало, некоторые вернулись, а многие лежали и притворялись убитыми и ранеными.
Но тут Бог помог нам. Мой родной брат первым взошел по лестнице на крепостную стену, а с ним другие храбрые воины. А иные, рубя и коля басурман, влезли в амбразуры большой башни, а из башни пробрались к большим крепостным воротам. Тотчас басурманы показали тыл и, оставив крепостные стены, побежали на большую гору к царскому двору: обнесенный большим забором меж каменных мечетей и домов, был он очень крепок. А мы – за ними к царскому двору, хоть и были утомлены доспехами и ранами, которые были уже на теле многих храбрых мужей. И очень мало осталось нас в сражении. А наше войско, бывшее там, вне крепости, как увидело, что мы уже в крепости, а татары все со стен побежали, ринулись в крепость, так что лежавшие под именем раненых вскочили, а притворявшиеся мертвыми воскресли. И не только они со всех сторон, но и кашевары из станов, и те, кто был у коней оставлен, и те, кто с товарами приехал, – все сбежались в крепость не для бранного подвига, а за обильной добычей. И действительно, город был полон самой дорогой добычи – золота, серебра, драгоценных камней, кипел соболями и иным великим богатством. С нашей стороны татары, сколько могло их убежать, укрылись на царском дворе, а нижнюю часть города оставили. А с другой стороны, то есть с Арского поля, где был взорван подкоп, казанский царь со своим двором уступил примерно половину города и закрепился на Тезицком (по-нашему, купеческом) рве, упорно сражаясь с христианами. Ведь две части этого города расположены на горе, как на равнине, а третья часть, очень низменная, как в пропасти. А поперек, примерно на половину города от стены Булак и до самой нижней части города – довольно большой ров. Вообще же, город немалый, чуть меньше Вильны.
И помнится мне, что часа четыре или больше этой описываемой битвы ушло на захват стен со всех сторон и резню в крепости. А когда увидели басурманы, что мало осталось христианского войска, едва ли не все набросились на добычу – говорят, что многие по два и по три раза уходили в станы с добычей и возвращались снова, пока храбрые воины непрерывно сражались, – и когда увидели басурманы, что измучены уже храбрые воины, стали они упорно наступать, направляя удары против них. А когда увидели упомянутые корыстолюбцы, что, сражаясь с басурманами, наши вынужденно и шаг за шагом отступают, в такое тотчас ударились они бегство, что многие не нашли и ворот, и большинство вместе с добычей бросалось со стен, а иные побросали и добычу, крича: «Секут! Секут!» Но с Божьей благодатью не сокрушили татары храбрых сердцем. Хоть и было очень трудно на нашем краю от напора басурман – за время между нашим входом и выходом из крепости убито было в моем полку девяносто восемь храбрых мужей, не считая раненых, – но все же с Божьей благодатью выстояли мы на нашем краю против них недвижно. А на другом упомянутом краю наши продвинулись лишь чуть-чуть из-за весьма значительного, как мы говорили, напора неприятеля. Дали они о себе весть нашему царю и всем советникам, бывшим в тот час около него: ведь он сам видел бегство из города этих упомянутых беглецов, и не только лицом изменился, но и сердце у него сокрушилось при мысли, что все войско христианское басурманы изгнали уже из города. Мудрые и опытные его сенаторы, видя это, распорядились воздвигнуть большую христианскую хоругвь у городских ворот, называемых Царскими, и самого царя, взяв за узду коня его, – волей или неволей – у хоругви поставили: были ведь между теми сенаторами кое-какие мужи в возрасте наших отцов, состарившиеся в добрых делах и в военных предприятиях. И тотчас приказали они примерно половине большого царского полка, в котором было более двадцати тысяч отборных воинов, сойти с коней, то же приказали они не только детям своим и родственникам, но и самих их половина, сойдя с коней, устремилась в город на помощь усталым тем воинам.
И когда внезапно появилось в городе так много свежего войска, облаченного в сияющие доспехи, сразу начал отступать назад царь казанский со всем своим воинством, хотя оборонялись они упорно. А наши, наступая упорно и неотвратимо, рубились с ними. И когда загнали их к мечетям, которые стоят у царского двора, вышли тут навстречу их абазы и сеиды и муллы с главным их епископом, а на их языке великим ансари или эмиром, по имени Кулшерифмулла, и бились с нашими так упорно, что погибли все до одного. А царь со всеми уцелевшими заперся на своем дворе и стал упорно обороняться, сопротивляясь еще часа полтора. Видя, однако, что им не спастись, свели они в одну сторону своих жен и детей в красивых и нарядных одеждах, около десяти тысяч, и поставили их в одном краю большого царского двора, о котором уже была речь, надеясь, что польстится христианское войско на их красоту и оставит им жизнь. Сами же татары со своим царем собрались в другом углу и задумали не даться живыми в руки, только бы царя сохранить живым. И устремились они от царского двора в нижнюю часть города к самым нижним воротам, где я у царского двора стоял против них. Со мною уже не оставалось и полутораста воинов, а их было еще около десяти тысяч, но в узких улицах мы упорно сопротивлялись им, отступая и отбиваясь. А главное наше войско сильно теснило их с горы, в особенности задние ряды татарского полка, рубя и убивая. А мы с Божьей помощью едва тогда вышли с большим трудом из городских ворот. С большой горы упорно наступали наши и давили их, мы же стояли на другой стороне, сражались в воротах и не выпускали татар из города. Два христианских полка подоспели уже к нам на помощь. И при сильном напоре с горы так стиснулись татары в тесноте, что трупы их легли вровень с высокой башней, что была над воротами, так что идущие следом и сзади всходили на крепостную стену и на башню прямо по своим. И когда ввели они своего царя на башню, стали кричать и просить немного времени, чтобы потолковать, мы же, несколько притихнув, выслушали их просьбу. И вот что они тут сказали: «Пока, дескать, стоял юрт (юртом по-турецки обычно называется самостоятельное царство) и главный город, где был царский престол, до тех пор стояли мы насмерть за царя и отечество. Но теперь отдаем вам царя живым, ведите его к своему царю, а остатком выйдем мы в широкое поле испить с вами смертную чашу». И отдали они нам своего царя с одним корачем, самым большим у них, и с двумя имильдешами. Басурманское имя царю было Идигер, а тому князю – Зениеш. Отдали нам живого царя и тотчас в нас – стрелами, а мы – в них. Не пошли они воротами против нас, а тут же двинулись со стены прямо через реку Казань и хотели пробиться напротив моего стана через шанцы теми амбразурами, где стояли шесть больших пушек.
И тотчас ударили мы по ним из всех этих пушек. А они снялись оттуда и спустились берегом реки Казани вниз налево, на расстояние трех полетов стрелы к краю наших шанцев, остановились там и стали скидывать доспехи и разуваться, чтобы реку перейти. Оставалось их еще в полку тысяч шесть или немного меньше. Увидели мы это, и хоть было нас мало, добыли коней, за рекой у своих станов, и, сев на коней своих, быстро помчались на них и перерезали путь, которым хотели они уйти. Мы настигли их, когда не перешли они еще реку, но набралось нас мало против них, чуть больше двухсот коней: ведь очень быстро все это произошло, а все войско, что было по эту сторону города, было при царе, а почти все остальное было уже в городе. И вот они, перейдя вброд реку (а в том месте мелка была, на их счастье, река), стали строиться на самом берегу и облачаться в различные доспехи, уже готовые к битве; стрелы были почти у всякого и уже лежали на тетивах луков. И стали тут они уходить тихо от берега: построили чело немалое, за которым вместе двигались, густо столпившись и растянувшись, если прикинуть на глаз, на два больших полета стрелы. Смотрело с крепостной стены и с царского дворца бесчисленное множество христианского войска, а помощи нам оказать не могли из-за большой высоты и очень крутого берега.
Немного отпустили мы их от берега, еще и задний конец их не вышел из реки, и тогда ударили на них, собираясь разрезать и смешать построение их отрядов. Прошу я, пусть не подумают обо мне, что по безумию я сам себя хвалю! Истинную правду говорю я и не скрываю духа храбрости, данного и дарованного мне Богом; к тому же и конь у меня был очень резвый и добрый. Впереди всех врезался я в басурманский тот полк, и помню, что трижды во время сечи упирался во врагов мой конь, а в четвертый раз, тяжко раненный, повалился вместе со мною посреди них. И потом уже дальнейшего не помню из-за тяжелых ран. Очнулся я, видимо, скоро и увидел над собою двух слуг своих и двух каких-то воинов царских: стоят и плачут, и рыдают, как над мертвецом. Сам же я, вижу, лежу повержен, покрыт многими ранами, но жив, потому что был на мне праотеческий доспех очень прочный, но важнее, что благоволила ко мне благодать Христа моего, заповедавшего ангелам своим, чтоб охраняли меня, недостойного, на всех путях. Потом уже, позже, узнал я, что все эти благородные, которых собралось, было, сотни три и которые обещались и пошли, было, вместе со мною, чтоб напасть на врага, лишь потерлись слегка возле вражеского полка, а в бой не вступили. Потому вроде, что некоторых из передовых татары тяжело ранили, подпустив близко к себе, или, скорее, потому, что испугались глубины полка. Только возвратились они и, наезжая и топча, стали рубить с тылу басурманский полк. А чело полка беспрепятственно прошло широкий луг к большому болоту, где конным не пройти, а дальше, за болотом, большой лес.
Говорят, что после подоспел он, мой брат, о котором я говорил уже, что первым он взошел на крепостную стену. Вроде бы еще посреди луга застал он их и врезался в чело полка на всем скаку, отпустив конские поводья, так мужественно, так храбро, что и поверить трудно. Все говорили, что вроде как дважды проехал он посреди татар, рубя их и на коне крутясь посреди них. А когда в третий раз врезался он в них, помогал ему какой-то благородный воин, и вместе били они басурман. Все это видели со стен и удивлялись, а те, кто не знал о сдаче царя, думали, что то казанский царь между них ездит. Он был так изранен, что в ногах было по пяти стрел помимо других ран. Но благодатью Божьей жизнь его была сохранена, поскольку был на нем весьма крепкий доспех. И был он такого мужественного сердца, что когда изранили под ним коня так, что и двинуться тот не мог, увидел другого коня, шедшего в поводу у одного слуги царского брата, и выпросил его и, забыв, а вернее, пренебрегая жестокими ранами, снова нагнал басурманский полк и рубил его вместе с другими воинами до самого болота. Действительно, был у меня брат так храбр, мужествен, такого доброго нрава, кроме того, так умен, что во всем христианском войске не было храбрее и лучше его. А если бы нашелся кто, Господи Боже, был бы точно таков! И любил я его особенно и поистине хотел бы душу за него положить и жизнью своей заплатить за его здоровье: ведь умер он потом, на другой год, как кажется, от тех жестоких ран. Вот конец краткого описания взятия великой басурманской крепости Казани.
А на третий день после славной этой победы вместо благодарности воеводам и всему своему воинству изрыгнул наш царь неблагодарность – разгневался на всех до одного и такое слово произнес: «Теперь, дескать, защитил меня Бог от вас!» Словно сказал: «Не мог я мучить вас, пока Казань стояла сама по себе, ведь очень нужны вы мне были, а теперь уж свобода мне проявить на вас свою злобу и жестокость». О, сатанинское слово, являющее роду человеческому несказанное зверство! О, переполнение меры кровопийства отцов! Среди благодарственных речей к всемогущему Богу: «Благодарю тебя, Господи, что защитил ныне нас от наших врагов!» – достойно, чтобы человек сказал от всего сердца такое же слово и нам, христианам. А Сатана, приняв как орудие скверный человеческий язык, прямо похвалялся со своим тайным соучастником, что погубит христианский род, как бы отмщая христианскому воинству, что с Божьей помощью мужеством и храбростью своими погубили его воинов, скверных измаильтян.
И вошел царь в совет об устройстве нововзятого города. И советовали ему все мудрые и разумные, чтобы со всем воинством пробыл там зиму до самой весны: ведь из Русской земли доставлено было галерами много запасов, да и в той земле было бесчисленное количество продовольствия. Тем самым царь вконец уничтожил бы басурманское воинство, покорил бы себе царство, усмирил бы навеки землю, ибо кроме татар в царстве том пять различных народов: мордва, чуваши, черемисы, вотяки, или арцы, пятый – башкиры; те башкиры живут в лесах в верховьях большой реки Камы, которая впадает в Волгу в двенадцати милях ниже Казани. Но не послушал он совета мудрых своих воевод, послушал совета шуринов своих, а они нашептывали ему в уши, чтобы спешил к своей царице, их сестре, и других льстецов с попами подослали к нему.
Постоял он неделю и, оставив часть войска в городе с необходимым числом пушек, сел на суда и поехал к Нижнему Новгороду, большому окраинному русскому городу, находящемуся в шестидесяти милях от Казани. Конницу нашу отправил он не по той хорошей дороге, по которой сам шел к Казани, а вдоль Волги, скверными тропами, идущими по большим горам, где живут чуваши, чем погубил тогда всех коней у своего войска: если у кого было сто или двести коней, едва ли дошло два или три. Вот он, первый совет угождателей! А когда приехал он в Нижний Новгород, побыл там три дня и распустил по домам все войско, сам же пустился на подводах за сто миль к главному своему городу Москве: родился у него тогда сын Дмитрий, которого он погубил по своему безумию, как я коротко расскажу об этом потом. А приехав в Москву, месяца через два или три заболел он очень тяжело лихорадкой, так что никто уже не надеялся, что он выживет. Лишь через немалое время он стал потихоньку поправляться.
А когда поправился, задумал он ехать в монастырь, называемый Кириллов, за сто миль от Москвы, как дал обет сделать сразу по болезни своей. И после великого дня Воскресения Христова, на третьей или четвертой неделе поехал он вначале в монастырь живоначальной Троицы, называемый Сергиев, который расположен от Москвы в двадцати милях по большой дороге, ведущей к Ледовитому океану. В этот долгий путь он поехал не один, а со своей царицей и новорожденным дитятей. В Сергиеве монастыре пробыл он три дня, спал затворившись, потому что был не совсем еще здоров.
В монастыре том тогда обитал преподобный Максим, монах Ватопедского монастыря со святой горы Афона, родом грек, человек весьма мудрый, сведущ не только в риторике, но и искусный философ. Был он умащен летами почтенной старости и украшен в Боге терпеливостью исповедника. При отце царя много он пережил в долголетних и тяжких оковах, многолетнее заключение в самых скверных темницах, испытал и другие роды мучений по зависти гордого и жестокого митрополита Даниила и коварных монахов, называемых иосифлянами. Он же, царь, по совету некоторых сенаторов своих, объяснивших ему, что совершенно невинно страдает такой добродетельный человек, освободил его, было, из заключения. Начал тогда названный монах Максим советовать ему, чтобы не ехал в столь дальний путь, да еще с женой и новорожденным дитятей.
«Хоть, – сказал он, – дал бы обет ехать туда просить святого Кирилла о заступничестве перед Богом, но такие обеты не согласны с рассудком. И вот почему: когда добывал ты надменное и могучее басурманское царство, немало храбрых христианских воинов пало там от язычников, с которыми твердо боролись они за православие по Боге. Жены и дети погибших осиротели, матери нищенствуют и пребывают во многих скорбях и слезах. Будет гораздо лучше, – сказал он, – чтобы их ты наградил и устроил, собрав в свой царственный город и утешив в скорбях и бедах, чем исполнять неразумные обеты. А Бог, дескать, вездесущ, исполняет все и видит везде недремлющим своим оком, как сказал пророк: “Этот не задремлет, не уснет, охраняя Израиль”. А другой пророк сказал: “У него очи в семь раз светлее солнца”. Поэтому не только святого Кирилла душа, но души всех прежде бывших праведников, которые изображены на небесах и которые предстоят теперь Господнему престолу с очами духовными самого острого, особенно сверху, зрения (чем богатый в аду), молятся Христу о всех людях, живущих на земле, особенно о тех, кто раскаивается в грехах и по собственной воле отвращается от беззаконий своих к Богу, ведь Бог и святые его внимают молитвам нашим не по месту их творения, но по нашей доброй воле и по усмотрению. И если, – сказал он, – послушаешь меня, многие лета будешь благополучен с женою и младенцем».
Поучал он его и другими многими словами из своих добродетельных уст, поистине более сладкими, чем каплющий мед. А тот, как человек надменный, упрямясь, твердил одно: «Ехать да ехать ко святому Кириллу». И те из монахов, кто возлюбил этот мир и богатства, льстили ему, разжигали и расхваливали намерение царя как богоугодный обет. Такие сребролюбивые монахи не ищут богоугодного, но советуют по духовному разуму, что обязаны были бы делать, находясь среди мирских людей, но со всяким старанием слушают то, что желательно царю и властям, то есть чем можно было бы заполучить для монастырей имения или большие богатства, чтобы жить в скверных сладострастиях, как свиньи обжираясь и, лучше не говорить, в нечистотах валяясь. Об остальном умолчим, чтоб не сказать чего-нибудь худшего и сквернейшего, а возвратимся к повествованию и продолжим про добрый тот совет.
Когда увидел праведный Максим, что царь пренебрег его советом и стремится к неуместной поездке, исполнился он пророческого духа и начал прорицать: «Если, – сказал, – не послушаешь меня, Богом советующего тебе, предашь забвению кровь мучеников, убитых за православие язычниками, пренебрежешь слезами сирот и вдов и поедешь из упрямства, знай тогда, что сын твой умрет и живым оттуда не вернется. Если же послушаешься и возвратишься, и сам здоров будешь, и сын твой». Слова эти он передал ему через нас четверых: первого его исповедника пресвитера Андрея Протопопова, второго – Ивана, князя Мстиславского, третьего – его постельничего Алексея Адашева, а четвертого – через меня. Услышав от святого эти слова, мы подробно передали ему. А он не обратил на них внимания и поехал оттуда до города по названию Дмитров, а оттуда до одного монастыря, прозванного «на Песочне», который стоит при реке Яхроме: там были приготовленные к плаванию суда.
Следи теперь внимательно за мной, что замышляет Дьявол, непримиримый наш враг, к чему приводит он несчастного человека, на что толкает его, как благочестие влагая в него лживый и противный разуму обет Богу! Как в цель стрелою выстрелил Дьявол царем в тот монастырь, где епископ был состарившийся в глубоких летах. Был он прежде монах из той иосифлянской коварной общины, первый приживальщик царева отца, вместе с надменным и окаянным митрополитом Даниилом оклеветал он многими наветами тех мужей, о которых уже была речь, и подверг их большим гонениям. Этот самый митрополит в несколько дней предал злой смерти в своем епископском доме ученика праведного Максима, Селивана, мужа искусного в обеих философиях – светской и духовной. Вскоре по смерти великого князя Василия не только по совету всех сенаторов, но и по желанию всего народа московского митрополита и этого коломенского епископа прогнали с престолов за их очевидные преступления.
А что же произошло дальше? Вот что поистине: что приходит царь в келью к этому старцу и, зная, что был он единомышленник отцу его, во всем согласен и на все готов, спрашивает его: «Как мне быть, чтобы хорошо царствовать, а больших и сильных держать в послушании?» А тот должен был сказать так: «Царю должно быть головой и любить мудрых советников своих как члены своего тела», а потом многими высказываниями из Священных Писаний должен был это обосновать и научить христианского царя. Так должен был поступить тот, кто когда-то был епископом, к тому же и старик в преклонных годах. А что он сказал? Тотчас начал нашептывать ему на ухо по прежней привычной своей злобе, как и отцу его прежде лживые сикофантии нашептывал, и такую сказал речь: «Если хочешь ты быть самодержцем, не держи при себе ни одного советника умнее себя, поскольку ты сам лучше всех. Через это будет крепка твоя власть, всех держать будешь в своих руках. Но если приблизишь тех, кто умнее тебя, поневоле будешь слушаться их». Вот как сплел сатанинский силлогизм! Тут же поцеловал ему руку царь и сказал: «Ну, хоть и отец был бы мой жив, не сказал бы мне столь полезного слова!»
Обрати внимание, как согласуется древний голос отца с новым голосом сына! Как известно, с самого начала отец, прежде бывший Люцифер, увидел, что он светел, что он силен и что Бог поставил его чиноначальником над многими полками ангелов, тогда сказал он себе, забыв, что сам есть творение: «Уничтожу землю и море, а престол свой поставлю над облаками неба и равен стану самому Превышнему!» Словно сказал: «И смогу противустать ему!» И тотчас упала заря, восходящая утром, и упала в самую преисподнюю: возгордился и не сберег своего сана, как написано: вместо Люцифера Сатаной назван, то есть отступником. Так и сын вещал голосом, подобным древнему этому отступнику; конечно, это он сам и сказал, только использовал уста престарелого старца: «Ты лучше всех, и не нужно тебе никого умного». Словно сказал: «Потому что равен ты Богу».
Поистине дьявольский голос, преисполненный всякой злобой, презрением и беспамятством! Забыл ты, епископ, что сказано в Книге вторых царств? Ведь сказано, что когда советовался Давид со своими сенаторами, собираясь вести перепись населения Израиля, все сенаторы советовали ему, чтобы не считал, поскольку умножил Господь, согласно своему обещанию Аврааму, население Израиля как морской песок. И сказано, что победило мнение царя, то есть не послушался он советников своих и велел считать население ради большей подати. Забыл ли ты, к чему привело неповиновение совету сенаторов и какое несчастье навел за это Бог? И если бы царь не поспешил с покаянием и обильными слезами, погиб бы весь Израиль! А помнишь ли, что принесли безрассудному Ровоаму гордыня и совет юных пренебречь советом старейших? И, оставив все другие бесчисленные места в Священном Писании, учащие этому, вложил ты вместо них в уши христианскому царю, очистившемуся покаянием, доносительное, законопреступное слово!
Точно так же поленился ты прочесть того, кто златыми устами говорит об этом в слове о Святом Духе, которому начало: «Вчера от нас, любимые», также и в другом слове, то есть в девятом, в последней похвале святому Павлу, начало которой: «Обличили нас некоторые из друзей», как хвалит он, называя совет, данный Богом, даром Духа. Вообще же, в этих словах рассуждает он о различных духовных дарованиях, а именно: называет духовным дарованием воскрешать мертвых, творить предивные чудеса, говорить различными языками, а также называет даром совета советовать полезное к выгоде царства и приводит свидетельство об этом не какого-нибудь низкого человека, не безвестного кого, а самого славного Моисея, собеседника Богу, разделителя моря, истребителя фараонова бога и кочевников амаликян, совершителя предивных чудес, но не обладавшего даром совета, как написано: а принял, дескать, совет от постороннего, то есть от чужеземца, или от иностранца, от своего тестя, а Бог не только, дескать, одобрил совет Рагуила, тестя его, но в законы вписал, как подробнее можно видеть в названных словах Иоанна Златоуста.
А царь, хоть и служит к его чести царство, а не получил какого-нибудь от Бога дара, должен искать доброго и полезного совета не только у советников, но и у простых людей, потому что духовные дарования даются не по внешнему богатству, не по силе царства, но по душевной праведности, ибо не смотрит Бог на силу и гордость, но на правду сердца и так дары дает, то есть кто сколько примет в согласии с доброй волей. А ты, забыв все это, отрыгнул смрад вместо благоухания! И наконец, разве забыл ты или не знаешь, что все бессловесные одушевленные существа направляются или принуждаются природой, а управляются чувством, а словесные – и не только плотские люди, но и сами бесплотные силы, то есть святые ангелы, – управляются помыслом и рассудком, как пишут об этом Дионисий Ареопагит и другой великий учитель?
Да что перебирать собор древних благочестивых мужей! Нужно мимолетно вспомнить о том, кто живет еще там у всех на устах, то есть о деде этого царя, великом князе Иване, далеко раздвинувшем свои пределы. Но что удивительнее всего: великого царя ордынского, у которого был в рабстве, прогнал и юрт его разорил, и это не по своему кровопийству или любви к грабежам, – отнюдь нет! – но действительно благодаря совещаниям с мудрыми и мужественными сановниками. Говорят ведь, что он очень любил советы и не начинал ничего без глубокого и долгого совещания. А ты, как будто против всех их, не только названных древних святых, но и знаменитого вашего современника стал против, потому что все они в один голос говорят: «Кто любит совет, любит свою душу», а ты сказал: «Не держи советников умнее себя!»
О сын Диавола! Зачем рассек ты, так сказать, жилы человеческой природы и, восхотев разрушить и отнять всю крепость, всеял в сердце христианского царя эту безбожную искру, от которой во всей святой Русской земле загорелся столь жестокий пожар, что и говорить о нем словами невозможно? Ведь это жесточайшая несправедливость, какой не бывало никогда раньше в нашем народе, воплотилась в жизнь, приняв в тебе начало несчастиям, и далее мы кратко покажем плод жестоких твоих дел! Действительно, почти по прозванию твоему оказалось твое дело: прозвание тебе Топорков, но ты не топорком, то есть небольшим бердышом, а поистине большой и широкой – настоящей секирой благородных и славных мужей на Руси великой уничтожил. Кроме того, и множество воинов, и бесчисленное множество простых людей – всех их, вышеназванных, царь предал различной смерти, оказавшись после доброго покаяния своего только от тебя, Вассиана Топоркова, на крайней жестокости заквашен. Но, оставив это, вернемся к нашему рассказу.
Христианский царь, напившись у православного епископа этого смертельного яда, отправился в путь свой рекой Яхромой до Волги, около десяти миль плыл Волгою до большой реки Шексны, а Шексною вверх до самого Белого озера, где стоят город и крепость. Но не доехали они до Кириллова монастыря, а плыли еще по Шексне-реке, когда, по пророчеству святого, умер его сын. Вот первая радость от молитв вышеназванного епископа! Вот полученная награда за неразумные и даже небогоугодные обеты! Приехал он к тому Кириллову монастырю в большой печали и тоске, а в Москву вернулся с пустыми руками и многими скорбями.
Кроме того, нужно вспомнить и о том – первый случай отвержения доброго совета, – как еще в Казани советовали ему сенаторы не уходить оттуда, пока не искоренит полностью из той земли басурманских владык, как мы уже прежде писали. И что же разрешает Бог, смиряя гордость его? Снова вооружаются против него оставшиеся казанские князья вместе с другими названными языческими народами и, выходя из больших лесов, стремительно нападают не только на крепость Казань, но совершают набеги и берут пленных в землях Мурома и Нижнего Новгорода. И так продолжалось лет шесть без перерыва после взятия города Казани, что нововыстроенные крепости в той земле, как и некоторые в земле Русской, оказывались в осаде. С его гетманом, важным человеком, имя которому было Борис Морозов, по прозванию Салтыков, затеяли они тогда битву, и рассыпались христианские полки пред язычниками, а сам гетман был захвачен. Держали его живым года два, а потом убили его: не хотели ни выкуп за него взять, ни в обмен за своих отдать. Много битв и сражений произошло за эти шесть лет, и так много за это время погибло христианского войска, беспрестанно сражаясь и воюя, что поверить трудно.
На шестой год царь наш собрал немалое войско, больше тридцати тысяч, и поставил над ними трех воевод: Ивана Шереметева, человека умного и дальновидного, смолоду опытного в героических предприятиях, названного уже князя Семена Микулинского и меня, а с нами немало стратегов, светлых, храбрых и родовитых мужей. Придя в Казань и дав небольшой отдых войску, мы пошли в те дальние пределы, где казанские князья с басурманским воинством и другими язычниками вели подготовку к войне. В их ополчении было больше пятнадцати тысяч. Они вступали в сражения с нами и нашими передними полками, так что сражались мы, как я помню, чуть не двадцать раз. И хоть было им удобно как знакомым со своей землей, а особенно упорно сражались те, кто приходил из лесов, везде с помощью Божьей бывали они разбиты от христиан. Кроме того, дал нам Бог против них хорошую погоду, потому что в ту зиму без северных ветров снега были очень глубоки, а потом мало их (врагов) осталось. Ведь преследовали мы их целый месяц, а передние полки наши гонялись за ними даже за Уржум и за реку Мет, за большие леса, а там даже до башкир, которые растянулись по реке Каме вверх по направлению к Сибири. А те из них, что остались, покорились нам. И действительно, есть что написать поподробней о тех битвах с мусульманами, да оставим это для краткости: ведь тогда перебили мы больше десяти тысяч мусульманских воинов с их атаманами, тогда и знаменитых христианских кровопийц, Янчуру Измаильтянина и Алеку Черемисина, и других князей их немало мы побили. И с Божьей благодатью возвратились в свое отечество со светлой победой и богатой добычей. С тех пор стала Казанская земля смиряться и покоряться нашему царю.
А позже в тот год пришла к нашему царю весть, что крымский хан, переправившись со всеми своими силами через морские проливы, пошел войной на землю пятигорских черкасов. По этой причине послал наш царь на Перекоп тысяч тринадцать войска, над которым поставил гетманом Ивана Шереметева, а с ним и других стратегов. Пошли наши через великое поле дорогой, ведущей к Перекопу и называемой «на Изюм-курган». А у мусульманских царей издавна есть обычай – туда лук натянут, а туда стреляют, то есть пустят слух об одной стороне, что ее хотят завоевать, а пойдут на другую. Так что, возвратив войска из Черкасской земли, пошел крымский хан на Русь дорогой, называемой «на Великий перевоз», от нее до дороги на Изюм-курган день примерно езды конем, и не знали они о христианском войске. Иван как рассудительный человек имел с обеих сторон весьма прилежную охрану и разъезды на степных путях. Узнав, что хан идет на Русскую землю, он тотчас послал сообщение нашему царю в Москву, что идет на него враг с большой силой, а сам зашел ему с тыла, собираясь напасть на него тогда, когда распустит войско по Русской земле. Потом он узнал про обоз крымского хана и послал к нему примерно треть войска, а находился он от дороги, которой двигался Иван, на полдня пути в сторону. Известно, что у крымского хана обыкновение в пяти- или шестидневных переходах всегда оставлять на всякий случай половину коней своего войска.
А наши русские писари, которым великий князь очень верит и выбирает их не из дворянского рода, не из благородных, но больше из поповичей или из простонародья, а делает это из ненависти к своим вельможам, как будто по словам пророка, – «один хочет жить на земле», – так что же сделали эти писари? А вот что поистине: что следовало скрывать, то громогласно всем растолковали. «Вот, дескать, сгинет крымский хан со всей своей силой! Идет наш царь со множеством войска против него, а Иван Шереметев на плечах у него идет за спиной». И во все окраины написали, растолковывая это. А крымский хан, дойдя до самых русских пределов, не знал ни о чем, и так дал было Бог, что не мог нигде найти ни одного человека. И очень об этом он старался, разыскивая тут и там по сторонам языка. Наконец, к несчастью, нашел двух, и один из них, не вынеся пыток, все подробно рассказал, что написали наши мудрые писари. Говорят, что вначале он пришел в великий страх и растерянность со всеми своими и тотчас повернул на свою дорогу к Орде. Через два дня встретился он с нашим войском, да и то не со всем, потому что не вернулась еще та названная часть войска, которая была послана к обозу. Сошлись оба войска около полудня в среду, и битва продолжалась до самой ночи. И такую в первый день даровал было удачу Бог над басурманами, что было их убито множество, а войску христианскому совсем мало ущерба нанесено. По чрезмерной отваге, однако, врезались некоторые из наших в басурманские полки, и один был убит, аристократического отца сын, а двое дворян захвачено живьем и приведены татарами к хану. И стал хан допрашивать их под угрозами и пытками. Один сказал ему лишь то, что достойно храброго и благородного воина, другой, малодушный, испугался пыток и рассказал все подробно, что, дескать, мало войска, и более того, – что четвертая часть послана к обозу.
Татарский хан хотел было в ту ночь отступить и уйти в Орду, потому что очень опасался христианского войска в тылу с самим великим князем, но этот упомянутый малодушный воин очень обнадежил его, и поэтому он задержался. Наутро при рассвете в четверг снова началась битва и продолжалась до полудня. Так стойко и мужественно бились тем малым числом, что разогнали было все татарские полки. Один хан еще держался с янычарами (было их с ним около тысячи с ружьями, и пушек немало). И в то время, по грехам нашим, тяжело был ранен сам гетман христианского войска, к тому же и коня подстрелили под ним, и тот, как часто бывает с ранеными лошадьми, еще и сбросил его с себя. Несколько храбрых воинов спасло его, едва жива и полумертва. Увидели татары своего хана с янычарами при пушках и повернули назад, а у наших уже без гетмана порядок сломался: хоть были и другие военачальники, но не так храбры и толковы. Тянулась потом битва еще почти два часа, но, как говорится в пословице: «Без доброго пастуха и стая львов не помощь». Рассеяли татары большую часть христианского войска, многих убили, немало храбрых воинов взято живьем, а другая часть – тысячи две или больше – отбились в каком-то буераке. Трижды в тот день со всем своим войском нападал на них хан, добираясь до них, но отбились они от него, и перед заходом солнца отступил он с большими потерями. Он устремился в Орду, потому что боялся в тылу у себя нашего войска. И прибыли все те – и стратеги и воины – благополучно к нашему царю.
Еще не зная о поражении своих, скоро и без малейших задержек двигался наш царь вслед за крымским ханом, так что когда прибыл из Москвы на реку Оку, не задержался там, где издавна было в обыкновении останавливаться христианскому войску при походах против татарских ханов, но переправился он через Оку, большую реку, и пошел дальше к городу Туле: хотел он вступить в большое сражение с крымским ханом. Покрыл он уже полпути от Оки до Тулы, и пришло к нему известие о поражении христианского войска от крымского хана, потом, примерно через час, стали попадаться наши раненые воины. У нашего царя и многих советников тотчас изменился замысел. Начали все заново и советовали ему, чтобы он шел, дескать, за Оку, а потом к Москве, притом что кое-кто из самых мужественных вселял в царя твердость, говоря, чтобы не обращался к врагу тылом, чтобы не позорил прежнюю добрую славу свою и храбрых людей своих, чтобы мужественно шел против врага креста Христова. Говорили они также: «Хотя и выиграл он за христианские грехи битву, но теперь у него утомленное войско, много убитых и раненых: ведь два дня длилось упорное сражение с нашими». Подавая ему такой добрый и полезный совет, они еще не знали того, что хан направился к Орде, но каждый час ждали его появления. И тотчас наш царь послушался совета храбрых и отверг совет робких: пошел он к городу Туле, намереваясь сразиться с басурманами за православное христианство. Вот таков был наш царь, пока любил, чтобы его окружали добрые и советующие истину, а не порочные льстецы, хуже и погибельней которых в царстве ничего быть не может! А когда прибыл он в Тулу, собралось к нему немало рассеянного воинства, и те, упомянутые, которые отбились от хана, со своими стратегами приехали, тысячи две их, и сообщили, что уже третий день как хан направился к Орде.
И снова потом, как бы раскаявшись, несколько лет справедливо царствовал великий князь, видимо, испугался наказаний от Бога то крымским ханом, то казанским мятежом, о чем я только что рассказал. Ведь говорят же, что от этих казанцев христианское воинство совсем было изнемогло и пришло к разорению, так что у большинства из нас не стало и последнего имущества. Кроме того, случались там различные болезни и частые моры, так что многие уже с рыданиями советовали ему, чтобы бросил он крепость и город Казань и вызвал оттуда христианское войско. Исходила эта мысль от богатых и ленивых как монахов, так и мирян, как в пословице говорится: «Вот что добро: кому родить, тому и младенца кормить», то есть печься о нем, иначе говоря: кто много потрудился в каком деле, тот пусть и заботится и советует о нем.
А тут луговые черемисы, не прекращавшие стычек и войн с христианами, взяли было себе хана из Ногайской орды. Эти черемисы довольно многочисленны и очень кровожадны, говорят, что собирают они войска более двадцати тысяч. Но потом они увидели, что мало толку им от этого царя, убили его и бывших с ним татар человек триста, отрубили ему голову, воткнули на высокий кол и сказали: «Взяли мы тебя с двором твоим на царство, чтобы защищал ты нас; ты же со своими больше быков и коров поел, чем пользы принес. Так пусть теперь на высоком колу царствует твоя голова!» Избрали они потом себе атаманов из своих и с нами упорно сражались да воевали года два, а после то снова примирятся, то снова войну начнут. Впрочем, имея в виду краткость этой истории, оставим другие события тех лет и вспомним лишь об одном.
В те годы окончилось перемирие с Лифляндией, и оттуда приехали послы просить мира. Но наш царь стал вспоминать о дани, о которой упоминал еще его дед в привилегии и которая не была плачена уже пятьдесят лет. А поскольку немцы не хотели платить эту дань, началась война. Отправил тогда царь нас, трех главных военачальников, а с нами других стратегов с войском более сорока тысяч, разорять их землю, не беря городов и крепостей. Целый месяц ходили мы по ней, и нигде не дали они нам сражения. Из одной только крепости вышли против наших разъездов и тут же были разбиты. Прошли мы по их земле, разоряя ее, больше сорока миль. Вошли мы в Лифляндию из большого города Пскова и, обойдя вокруг, благополучно вышли из нее у Ивангорода. Вывезли мы с собою множество разной добычи, потому что страна там была очень богатая, а жители ее впали в такую гордыню, что отступили от христианской веры, от обычаев и добрых дел своих предков, от всего удалились и ринулись все на широкий и просторный путь, то есть в обильное пьянство и невоздержанность, долгий сон и лень, несправедливости и междоусобное кровопролитие, как обыкновенно и бывает, что скверные догматы приводят к совершению таких же дел. Вот из-за этого, думаю я, и не дал им Бог покоя и пожизненного владения вотчинами.
А потом они выпросили себе на полгода перемирия, чтобы иметь время поразмыслить об упомянутой дани, но, выпросивши, сами не сохранили его и двух месяцев. И вот как нарушили они это перемирие: всем известно, что немецкий город по названию Нарва и русский Ивангород стоят на одной реке, и обе крепости, и оба города довольно большие, особенно же многочисленно население русского города. Так вот, в тот самый день, когда Господь наш Иисус Христос пострадал плотию за род человеческий, в тот день, когда, уподобляясь ему, по мере сил каждый христианин терпит подобные ему страсти, пребывая в посте и воздержании, – в тот день их милость немцы, могущественные и гордые, придумавшие сами себе новое имя, назвавшись евангелистами, – еще с утра напившись и нажравшись, начали против всякого чаяния стрелять из больших пушек по русскому городу. Много побили они христиан с женами и детьми и пролили крови христианской в эти великие и святые дни: они, находясь в перемирии, подтвержденном клятвами, стреляли без перерыва три дня, не унялись даже в день Воскресения Христова. Но ивангородский воевода не решался нарушить перемирия без ведома царя и немедля послал в Москву сообщение. Вошел царь в совет с этим и после совета остановился на том, что приказал защищаться и стрелять из пушек по немецкому городу, раз уж сами они начали и принудили к тому. А было уже немало отправлено туда из Москвы больших пушек, вдобавок послал царь полководцев и приказал собраться к ним ратникам двух новгородских пятин. И когда установили наши большие пушки по местам и начали бить по крепости и по зданиям, а также обстреливать большими каменными ядрами из пушек верхнего боя, то непривычные к этому и много лет жившие в мире немцы тотчас отбросили гордость и стали просить перемирия, желая взять себе на размышление о сдаче города и крепости недели четыре. Отправили они к нашему царю в Москву двух своих бурмистров и с ними трех состоятельных лиц, обещая через четыре недели сдать город и крепость, а к лифляндскому магистру и к другим немецким властителям послали с просьбой о помощи: «Если не дадите, мол, помощи, мы не сможем устоять перед таким сильным обстрелом и сдадим крепость и город». И магистр тотчас послал им на помощь экзарха из Феллина, а другого из Ревеля и с ними четыре тысячи конных и пеших немцев.
И хотя недели через две после этого в крепость пришло немецкое войско, наши все не возобновляли войны, пока не пройдет месяц перемирия. А они не отступились от своих обычаев, то есть великого пьянства и оскорбления христианских догматов. И вот, найдя и увидев в тех комнатах, где когда-то жили у них русские купцы, икону пречистой Богородицы, у которой изображено на руках дитя ее по плоти прежде всех времен Господь наш, Иисус Христос, хозяин дома с некоторыми гостями-немцами начали поносить ее, говоря: «Этот идол был поставлен для русских купцов, а нам в нем теперь нет нужды, давайте возьмем и уничтожим его». Ведь и пророк сказал когда-то о таких безумных: «Секирой и топором разрушая, а огнем зажигая святыню Божию». Подобным образом вели себя и эти родственники по безумию – сняли они со стены образ и, приблизившись к большому огню, где варили в котле обычное свое питие, ввергли его тотчас в огонь. О Христос! Несказанна сила твоих чудес, которыми обличаешь тех, кто готов на предерзости и совершения беззаконий против имени твоего! Тотчас весь огонь, как из пращи быстрометной или как из большой какой пушки, из-под котла вверх ударил – действительно как при пещи халдейской, – так что совсем не оказалось огня там, куда повергнут был образ, а верх строения тут же загорелся. И было это в третьем часу в день воскресения. Воздух чист был и тих, но вдруг пришла внезапно великая буря, и загорелся город так скоро, что за короткое время весь был объят огнем.
Все немцы сбежались в крепость из города от большого пожара, не были они способны хоть чем-нибудь помочь себе. Увидело русское население, что пусты городские стены, и тотчас устремилось через реку – кто на разных лодках, кто на досках, кто снял ворота у своего дома и поплыл. Следом устремились и войска, хоть и настойчиво препятствовали этому по случаю перемирия их военачальники, но не слушались те, видя явный Божий гнев, обрушившийся на немцев, а нашим дающий помощь. Тотчас разломали они железные ворота, проломили стены и вошли в город, тогда как жестокая буря гнала огонь от города на крепость. А когда пришло от города к крепости наше войско, немцы стали оказывать сопротивление, делая вылазки из крепостных ворот, так что сражались они с нами часа два. А наши взяли пушки, которые стояли в воротах немецкого города и на стенах, и стали стрелять по немцам из этих пушек. Потом подоспели русские стрелки со своими стратегами, так что вместе с ружейным огнем обрушили на немцев множество стрел. Загнали тогда их в крепость, и вот то ли от большого жара, то ли от стрельбы, которая велась по крепостным воротам, то ли от большого множества народа, поскольку крепость тесна была, стали они снова просить, чтоб дали им начать переговоры. Когда успокоились с обеих сторон войска, вышли они из крепости и стали договариваться с нашими, чтобы дали им свободный выход и благополучно пропустили со всем имуществом. Но порешили на том: выпустили новопришедшее в крепость войско с оружием, только тем, что на поясе, местных жителей – только с женами и детьми, а ценности и имущество оставлены в крепости. Но иные захотели остаться здесь в своих домах, и это оставлено на их усмотрение.
Вот такова плата оскорбителям, которые приравнивают к идолам языческих богов образ Христа, изображенного во плоти, и родившей его! Вот воздаяние икономахам! Сразу же, часа за четыре или за пять, лишившись всех вотчин, высочайших хором и златоукрашенных домов и потеряв богатства и имущество, отбыли с унижением, стыдом и великим срамом, словно нагие: поистине явился на них знак суда еще до суда, чтобы другие научились и боялись бы хулить святыни. Это был первый немецкий город, взятый вместе с крепостью. А о том образе в тот же день было сообщено нашим стратегам. И когда за ночь полностью был погашен огонь, то нашелся утром в зале там, где был повержен, и образ Пречистой, целый, ничуть не испорченный по Божьей благодати. Был он помещен потом в новопристроенной большой церкви, где и сегодня все его видят.
Потом, через неделю, взят другой немецкий город, по названию Сыренск, что стоит за шесть миль оттуда на реке Нарве, где выходит она из большого Чудского озера. Река та немалая, по ней от города Пскова и до вышеназванных городов водный путь. Только три дня били из пушек по городу, и сдали его нашим немцы. А мы от Пскова пошли к немецкой крепости, называемой Новая, что стоит от псковской границы в полуторах милях. Стояли мы под ней больше месяца, разместив большие пушки, и едва смогли взять ее, настолько крепка она была. А лифляндский магистр со всеми епископами и властителями той земли пошел против нас этому городу на помощь, имея с собою немецкого войска больше восьми тысяч. Но, не дойдя до нас, стал он в милях пяти за рекой и большими непроходимыми болотами. А дальше на нас не пошел, вероятно, боялся, так что на одном месте и простоял, окопавшись, четыре недели обозом. А когда узнал, что разбиты стены крепости и сама она уже взята, пошел назад в свой город Кесь, а войска епископа – к крепости Юрьеву, но не дошли они до города и были разбиты. А за магистром мы пошли сами, но отступил он от нас.
Отошли мы оттуда и пошли к большому немецкому городу по названию Дерпт, где засел сам епископ с великими бургомистрами и жителями города, а сверх того еще тысячи две немцев из-за моря прибыли к ним за монеты. Стояли мы под этим большим городом и крепостью две недели, выкопав шанцы, разместив пушки и обложив весь город, так что нельзя было ни выйти, ни войти в него. И упорно бились с нами немцы, защищая крепость и город как пушечною стрельбою, так и совершая частые вылазки против наших войск поистине так, как надлежит рыцарям. Но когда разбили мы из больших пушек городские стены и нанесли немалые потери в людях, стреляя из пушек верхнего боя то пороховыми, то каменными ядрами, тогда они учинили трактаменты с нами и четырежды выезжали к нам из крепости для назначения определенного дня, о чем долго было бы писать, но сказать коротко – сдали они и город и крепость. И каждый оставлен в своем доме при своей собственности, только епископ выехал из города в свой монастырь примерно в большой миле от Дерпта и был там до распоряжения нашего царя, а потом поехал в Москву, где дали ему пожизненный удел, то есть город с большой волостью.
Взяли мы за лето около двадцати немецких крепостей с городами, а находились мы в той земле до начала зимы и возвратились к нашему царю с большой и светлой победой, потому что если где и сопротивлялось нам немецкое войско после занятия крепостей, везде разбивали его посылаемые нами командиры. Но вскоре по нашем уходе, недели через две, магистр собрал войско и нанес немалый ущерб псковским областям, а потом пошел к Дерпту, но, не дойдя до этого большого города, обложил осадой крепостицу, на эстонском языке называемую Рынгу, милях в четырех от Дерпта. Стоял он, обложив ее, дня три и, пробив стену, предпринял штурм и взял ее на третьем приступе. А командира с тремястами воинов, которых захватил при этом, всех почти уморил в ужасных темницах холодом и голодом. И не смогли мы оказать помощи этой крепости из-за дальности пути и скверной первозимней дороги, ведь от Москвы до Дерпта расстояние в сто восемьдесят миль, а войско было уже очень утомлено. Кроме того, в ту же зиму выступил было против великого князя крымский хан со всею Ордой, потому что послано ему было из Москвы от татар известие, что будто великий князь со всеми своими войсками пошел в Лифляндию к городу Риге. Но, не дойдя еще до окраинных пределов на полтора дневных перехода, захватил он в степи на рыбной ловле и бобровых ловах наших казаков и узнал от них, что великий князь находится в Москве, а войска возвратились из Лифляндии благополучно, взяв большой немецкий город Дерпт и почти двадцать других городов. Не начав военных действий, возвратился он со всеми своими силами к Орде с позором и большим уроном, потому что была та зима очень суровая и снега глубокие, так что погубили они всех своих лошадей, да и самих татар умерло множество от холодов. К тому же и наши преследовали их до самой реки Донца, называемого Северским, и там убивали их, настигая по зимовищам. Наконец в ту же зиму послал наш царь со своим порядочным войском своих гетманов – Ивана, князя Мстиславского, и Петра Шуйского из рода князей суздальских. Вторгшись, они захватили превосходную крепость: стоит посреди довольно большого озера на таком отоке, какова площадь городка и крепости, зовется эстонским языком Алуксне, а по-немецки Мариенбург.
И в те-то годы, как я уже говорил, когда был наш царь смирен и правильно царствовал и шел по пути закона Господня, тогда «ничем», как сказал пророк, «усмирил он врагов своих» и руку возложил на нападающие на христианский народ племена. А прещедрый Господь выводит и утверждает свободу человеческой воле скорее добротой, чем наказанием, и если уж очень упрямы и непокорны окажутся люди, тогда поучает он наказанием, смешанным с милосердием, и только если будет неизлечимо, – тогда казни в пример тем, кто готов совершать беззаконие. Прибавил Господь, как сказали мы, и еще милосердие, одаряя и утешая пребывающего в раскаянии христианского царя.
В те же годы или чуть раньше даровал Господь ему сверх Казанского другое царство – Астраханское, и вот об этом я коротко расскажу. Послал царь на астраханского хана рекою Волгою в галерах тридцатитысячное войско, поставил над ним стратега Юрия из роду князей Пронских, о котором мы уже говорили прежде (когда писали о взятии Казани), а к нему приставил другого мужа – Игнатия, по прозванию Вешнякова, своего спальника, человека поистине храброго и выдающегося. Пошли они и взяли это царство, находящееся близ Каспийского моря. Сам хан убежал до них, а ханш его и детей с ханским имуществом они захватили, все население этого царства привели в покорность и возвратились со светлой победой, благополучно и со всем войском.
Потом в те же годы послан был Богом мор на Ногайскую орду, то есть на татар заволжских, и вот как навел он его: послал им зиму с жесточайшими морозами, так что пал весь их скот, как конские стада, так и прочие, а летом сгинули и сами татары, потому что живут они только молоком от стад различного своего скота, а хлеба там и названия не знают. Оставшиеся увидели с очевидностью, что и точно послан на них Божий гнев, и пошли ради пропитания к Крымской орде. Но и тут поражал их Господь, наведя от солнечного жара засуху и безводие: где текли реки, там не только не было воды, но и на три сажени вглубь копая, едва можно было кое-где найти чуть-чуть. Так что мало за Волгой осталось от этого племени измаильтян, едва пять тысяч воинов, а было число их подобно песку морскому. Но из Крыма тоже выгнали этих ногайских татар, потому что и там был голод и великий мор, так что мало осталось их. Некоторые наши очевидцы, люди, бывшие там, свидетельствовали, что в той Крымской орде не осталось после того мора и десяти тысяч коней. Тогда настало время христианским царям отмстить басурманам за христианскую кровь, проливаемую много лет беспрестанно, и привести себя и отечество свое к покою, ведь не для чего другого, но для того только и бывают они помазаны, чтобы справедливо судить и защищать от нападения варваров царства, врученные им Богом. Поэтому некоторые из советников, храбрые и мужественные люди, советовали и нашему царю и настаивали, чтобы он поднялся сам и лично возглавил большое войско против крымского хана, пока способствует этому время и подталкивает Бог, желая оказать в этом деле действительную помощь и как бы перстом показывая, что нужно уничтожить своих извечных врагов, пьющих христианскую кровь, и спасти множество пленных от давно заведенного рабства, как из преисподней ада. Так что если бы помнил он о своем сане и помазании на царство, слушал советы хороших и мужественных стратегов, великая слава была бы ему уже на этом свете и в тысячу раз большая в иной жизни у самого творца Христа Бога, который не пожалел пролить за гибнущий человеческий род свою драгоценную кровь. Если бы голову пришлось нам сложить за пребывающих в многолетнем плене несчастных христиан, безусловно, это доброе деяние любви оказалось бы перед Богом выше всех других добрых деяний, ведь он сам сказал: «Ничего нет больше той добродетели, чтобы голову свою сложить за своих друзей».
Хорошо бы, повторяю, очень хорошо бы спасти от многолетнего рабства в Орде пленных и закованных освободить от самой тяжкой неволи! Но наш царь мало тогда беспокоился об этом, если и послал-то всего тысяч пять войска рекой Днепром в Крымскую орду во главе с Димитрием Вишневецким, а на другой год – с Даниилом Адашевым и другими стратегами тысяч восемь послал, и тоже водой. По Днепру они выплыли в море и неожиданно для татар нанесли Орде порядочный урон: и татар побили, и женщин с детьми немало захватили, немало и христиан освободили от рабства и домой возвратились благополучно. И опять и опять мы с этим к царю приступали и советовали, чтоб или сам постарался пойти, или же войско большое послал на Орду в это время. Но он не послушался и нам не позволил, и помогли ему в этом льстецы, товарищи добрые и верные по трапезам и кубкам, друзья по разнообразным удовольствиям. А похоже, что уж тогда готовил он против родных и единородных острие оружия больше, чем против язычников, скрывая еще в себе то семя, посеянное упомянутым епископом по прозванию Топорок.
Здешний же король был еще ближе, да кажется, что не на это обращало свой ум его королевское высочество и величество, а, скорее, на разные пляски, а также и на разукрашенные маскарады. Точно так и властелины этой страны с неисчетными издержками глотку и брюхо набивали дорогими калачами и конфетами, и всякие дорогие вина безо всякой меры вливали в себя, как в дырявые бочки, и вместе с прихлебателями скакали и воздух сотрясали, гордо и самодовольно друг перед другом пьяные похвалялись и клялись, что пусть бы не только в Москве или Константинополе, но хоть бы и на небе воссел турок, стащить его оттуда со всеми другими врагами. А как возлягут на ложах своих меж пышных перин, так за полдень едва живы встанут, едва проспавшись и в себя придя, с головами, с похмелья завязанными, ленивы и мерзки весь остаток дня по многолетней привычке. Вот почему упустили они это благоприятное для борьбы с басурманами время и еще меньше тревожились о своем отечестве, чем те, о которых уже сказано, и вовсе не заботились о тех захваченных, о которых я уже бегло упомянул, находящихся в многолетнем рабстве, а также и о тех женщинах, детях и подданных своих, которых во множестве каждый год уводили в плен, – больше, пожалуй, защищали их эти упомянутые прихлебатели. А если даже из-за великого стыда и многослезных народных упреков вооружатся и вроде как отправятся в поход, идя в отдалении по следам басурманских полков и боясь перейти в наступление и ударить по врагам креста Христова, то, два-три дня походя за ними, опять вернутся восвояси, а что осталось у бедных христиан от татар или сохранилось в лесах из имущества либо скота, – все съедят и последнее разграбят, ничего не оставив бедным и несчастным из слезных этих остатков.
И давно ли люди эти, эти существа так безжалостны и равнодушны к своему народу и своим родным? Нет, вовсе недавно, это что-то новое: вначале были у них люди храбрые, радящие об отечестве своем. А что же теперь такое и почему у них так получилось? Вот почему, конечно: когда пребывали тверды в христианской вере и церковных догматах, и в житейских делах держались умеренности и воздержанности, тогда везде все как один оказывались лучшие люди, защищая себя и отечество. А когда оставили путь Господень и отвергли христианскую веру для всегдашнего и чрезмерного покоя и возлюбили и устремились на просторный и широкий путь, иначе говоря, в бездну лютеранской и различных других сект – в особенности самые богатые их властелины осмелились на это безобразие, – тогда и потому это и случилось с ними. Особенно некоторые вельможи их и богачи, облеченные у них великой властью, обратили свой ум к этому самовольству. Глядя на них, не только помощники, но и меньшая их братия самовольно, безобразно и безрассудно устремилась ради естественной свободы к этим послаблениям. Как говорится у мудрых в пословице: куда начальники захотят, туда и толпы желанье летит иль стремится. Но из этих роскошей, распространившихся у них, видел я и самое скверное: это то, что многие из них – и не только некоторые аристократы, но и князья – так трусливы и изнежены женами, что как услышат о нападении варваров, так и забьются в неприступные крепости и – действительно, смеха достойно, – облаченные в доспехи, восседают с кубками за столами да брешут байки с пьяными бабами своими, а из ворот крепостных выйти не желают, хотя бы у самого города или крепости было избиение христиан басурманами. И это чудо на самом деле видел я своими глазами не то чтобы в одной только крепости, но в нескольких.
Вот что пришлось нам увидеть в одной из крепостей: было там пятеро благородных со своими свитами и, кроме того, два командира со своими отрядами, а у города тут же несколько воинов и множество простых людей бились с проходящим татарским полком, который уже возвращался из страны с пленниками. Не раз уже были разбиты и разогнаны басурманами христиане, но ни один из названных властителей не вышел им на помощь из крепости: тем временем сидели они, говорят, и пили вино большими и полными кубками. О пир, весьма постыдный! О кубок, не вина или меду сладкого полный, но самой крови христианской! И если бы не подоспел к концу этой битвы Волынский полк, стремительно напавший на язычников, все бы до конца погибли. А когда увидели басурмане стремительно наступающий на них христианский полк, перебили они большую часть пленников, а других бросили живьем и обратились в бегство, оставив все. Точно так и в других крепостях, как чуть выше мы сказали, видел я своими глазами, что богатые и благородные вооружены в доспехи, а не только не желают выйти против врага, но и преследовать его не хотят, кажется, что и следов его боятся, поскольку ни один вооруженный вельможа не посмел выйти из крепости ни на шаг.
Вот что от роскоши и разных скверных верований происходит с защитниками христиан – и слышать страшно, а по сути и смехотворно. Будучи прежде храбрыми, мужественными и славными воинами, становятся они женоподобны и боязливы. А что касается волынцев, то мужество их описывается не только в хрониках, но засвидетельствована их храбрость и недавними рассказами, и как чуть выше говорили мы о других: когда держались веры православной, пребывали в умеренных нравах, а сверх того имели над собою храброго и славного гетмана Константина, светлого правоверными догматами и сияющего всяческим благочестием, тогда оказывались они славны и достойны хвалы в ратном деле и, защищая отечество не раз, не два, но многократно, замечательно проявили себя. Однако кажется мне, что рассказ этот впадает в излишества, так что, оставив его, возвратимся к тому, о чем шла речь.
Многое опустив в рассказе о Лифляндской войне, коротко вспомним кое-что о некоторых сражениях и взятии крепостей, не упуская из виду и краткость истории и ее окончание. И, как прежде, вспоминаем мы тех двух добрых мужей – царского исповедника и другого – постельничего, которые достойны называться друзьями и духовными советниками (царя), как сказал сам Господь: «Где соберутся двое или трое во имя мое, тут и я среди них». И действительно, посреди был Господь, то есть великая помощь от Бога, когда были сердца их и души едины, а при царе рядом с опытными и мужественными полководцами – мудрые и мужественные советники, а храброе воинство в целости и бодрости. Тогда, говорю я, всюду прославляем был царь, а Русская земля расцветала доброй славой, тогда твердые крепости германские сдавались, а пределы христиан расширялись, захваченные некогда безбожным Батыем крепости в степи снова воздвигались, а противники царя и враги креста Христова одни пали, а другие покорялись, иные же из них и к благочестию обращались, оглашенные и наставленные в вере клириками, ко Христу приближались, из жестоких варваров, из хищных зверей в овечью кротость превращались и к чреде Христовой присоединялись.
Года через четыре после взятия Дерпта пала последняя область в Лифляндии, поскольку оставшаяся ее часть в составе великого княжества Литовского приняла подданство польского короля, когда новоизбранный магистр отдал свой столичный город Кесь и сбежал, видимо от страха, за реку Двину, выпросив себе у короля Курляндию. Другие крепости, что по обе стороны большой реки Двины, он оставил вместе с Кесью, как я сказал, а другие приняли подданство шведского короля, например Ревель, большой город, а другие – датского. А в городе, называемом Вильянди, по-немецки Феллин, остался старый магистр Фирстенберг, а с ним большие картауны, которые по большой цене доставили из-за моря, из Любека, от своих германцев, и все множество пушек.
И к этому Феллину послал с нами великий князь большое войско, но прежде, еще месяца за два до того, в разгар весны прибыл я в Дерпт: царь послал меня потому, что в войсках его, сражающихся с немцами, пал боевой дух. Ведь поскольку опытных военачальников и полководцев отправляли против крымского хана охранять свои рубежи, а вместо них приходилось посылать против лифляндских крепостей неопытных и не привыкших к военному делу, постольку не раз наши были разбиты немцами, и не только равными отрядами, но уже от малого числа во многом числе убегали. Вот за этим-то и «ввел меня царь в покой свой» и вещал мне словами, насыщенными милосердием и весьма любезными, а сверх того, с посулами многими: «Принуждают меня, – сказал он, – сбежавшие военачальники мои или самому пойти на германцев, или тебя, любимца своего, послать. Да поможет тебе Бог, и вновь вернется мужество к моему воинству. Иди на это и послужи мне верно». И отправился я с усердием: как верный слуга был я послушен повелению царя моего.
И в эти два месяца тогда, пока не прибыли другие стратеги, совершил я два похода: первый – на Белый Камень, весьма богатую область в восемнадцати милях от Дерпта. Там разбил я немецкий отрядец, стоявший на страже под самой крепостью, и от пленников узнал о магистре и других немецких командирах, расположившихся с довольно большим войском за болотами в восьми милях оттуда. Я отобрал войско, отпустив остальных с пленниками в Дерпт, и пошли мы ночью, а утром пришли к этим большим болотам. Целый день переправлялись мы через них с легким войском. Если бы столкнулись они тут с нами, то разбили бы нас, хоть бы и втрое было нас больше, а было у меня тогда немного воинов, тысяч с пять. Но эти гордецы стояли на широком поле милях в двух от болот, поджидая нас к битве. Мы же переправились через те трудные места, как я сказал, примерно час дали отдохнуть коням, а за час до захода солнца мы выступили на битву и уже к полуночи подошли к ним – а ночь была лунная, там, особенно вблизи моря, ночи бывают светлы как нигде – и вступили в бой. Вначале на широком поле с нами сошлись передовые отряды. И продолжалась битва часа полтора. Но не так пригодились им ночью пушки, как нам стрелы на блеск их огней. А когда пришла нашим помощь от полка, тогда сошлись наши с ними врукопашную и опрокинули их. Тогда немцы обратились в бегство, а наши гнали их с милю до реки, через которую был мост. И когда взбежали они на мост, под ними на беду и мост провалился, так что все они погибли там. Уже при восходе солнца возвращались мы с битвы, и на названном поле, где было сражение, нашли пеших их рыцарей – ведь их было четыре полка конных, а пять пеших, – которые лежали, спрятавшись, в житах и других местах. Так что помимо убитых взяли мы живьем сто семьдесят знатных воинов, а у нас было убито шестнадцать персон из дворянства, не считая слуг.
Оттуда мы снова вернулись в Дерпт. Здесь войско отдохнуло дней десять, к тому же к нам прибавилось тысячи две или больше воинов, добровольцев, а не присланных, и мы снова выступили в поход – к Феллину, где был упомянутый прежний магистр. Войско мы укрыли и послали только один татарский полк как бы жечь предместья. Магистр же решил, что нас мало, и выехал на защиту сам со всеми своими, кто был в крепости. А мы из засады разгромили его, так что едва сам спасся. И потом целую седьмицу били мы их, а возвратились с большой добычей и богатством. Коротко сказать, в тот год семь или восемь раз сходились мы с ними в больших и малых сражениях и всякий раз с Божьей помощью одерживали верх. Было бы неприлично мне самому писать все подробно о своих делах, поэтому я опускаю большую часть того, что касается сражений с татарами, с казанцами и крымцами, которые бывали в молодости моей, так и сражений с другими народами. Ведь я твердо верю, что не преданы забвению подвиги христианских воинов, но самые малые перед Богом, и не только подвиги, совершенные с доброй ревностью по Боге за правоверие против ли телесных врагов или же духовных, но и волосы на голове у нас сочтены, как сказал сам Господь.
А когда прибыли к нам в Дерпт гетманы с другим большим войском, а в нем воинов было больше тридцати тысяч конных и десять тысяч пеших стрелков и казаков, сорок больших пушек, которыми подавляют пушечный огонь в крепости, из них самые маленькие по полторы сажени, других пушек около пятидесяти, тогда пришло и распоряжение царя идти нам на Феллин. А мы получили известие, что магистр хочет перевести большие упомянутые картауны и другие пушки и имущество свое в крепость Гапсаль, которая стоит у самого моря, и тотчас послали со стратегами, чтобы обложили Феллин, сами же мы пошли с другой частью войска иным путем, а пушки все отправили по реке Эмбах вверх, а дальше по озеру, так что всего за две мили от Феллина выгрузили их с галер.
Стратеги же, посланные нами уже к Феллину, проходили вблизи примерно в миле от немецкой крепости Эрмис. И ландмаршал Филипп, человек храбрый и опытный в военном деле, взяв с собою человек пятьсот немецких рейтаров и еще пятьсот или четыреста пеших, немедленно и отважно вышел против них (к тому же редко бывают немцы трезвы днем): не знал он о нашей большой численности, а думал, что это разъезд, какие не раз посылал я прежде для набега под эту крепость, прежде чем явилось это большое войско с помянутыми стратегами, – получил он сведения от пробравшихся в крепость, а не удостоверился вполне, какое движется войско. А наши хоть и знали о нем, но не допускали, что столь малым числом осмелится он напасть на столь неравное по силе войско. Но перед полуднем во время отдыха напали они на одну часть, перемешавшись с нашей охраной, потом дошли до наших коней, и бой закипел. Увидев это, другие стратеги взяли хороших проводников, сведущих в местности, прошли со своими полками наискось через лес и ударили по ним так, что едва несколько человек спаслись из боя, а храброго этого мужа, знаменитого в их народе, действительно последнего защитника и надежду народа Лифляндии живьем взял оруженосец Алексея Адашева, и с ним одиннадцать комендантов живьем взято и сто двадцать немецких дворян, не считая прочих. Мы же, не зная об этом, пришли к городу Феллину и обнаружили там, что наши полководцы не только в благополучии, но в благополучии от блестящей победы и держат в своих руках знаменитого лифляндского военачальника, храброго мужа – ландмаршала Филиппа, а с ним одиннадцать комендантов и других прочих.
А когда распорядились мы привести его и поставить перед нами и стали, как заведено, о некоторых предметах его спрашивать, то, ничуть не испугавшись, со светлым и спокойным лицом (думал о себе, что страдает за отечество) стал этот муж смело нам отвечать. Ведь был он человек, насколько мы поняли его, не только мужественный и храбрый, но красноречивый, умный и с прекрасной памятью. Я опущу его ответы нам, исполненные ума, которые приходят мне на память, напомню лишь этот один – скорбную речь его о Лифляндии. Сидя однажды у нас за обедом (хоть и был он пленником, тем не менее мы воздавали ему честь, какая подобает человеку блистательного рода), между прочими разговорами, как это обычно за столом, он сказал нам следующее:
«Все западные короли вместе с самим римским папою и самим христианнейшим императором пришли к согласию и снарядили множество крестоносцев – одних в опустошенные христианские земли для помощи от набегов сарацин, других в варварские земли для заселения и для научения и внедрения христианской веры (как и сейчас делается королем Испании и Португалии в Индии). Это названное войско разделилось тогда между трех гетманов и отправились морем – одна часть на юг, а две на север. И те, кто плыл на юг, доплыли до Родоса, опустошенного названными сарацинами из-за раздоров у неразумных греков. Они нашли его совершенно опустошенным и восстановили его наряду с другими крепостями и городами; а укрепив их и засев в них, владели ими вместе с живущими в них. А из тех, кто плыл на север, одни приплыли туда, где были пруссы, и овладели тамошними жителями, а другие в эту землю, где обнаружили весьма упорные и непокорные народы варваров и заложили крепость и город – сначала Ригу, потом Ревель. Долго они сражались с живущими тут упомянутыми варварами и лишь через много лет смогли ими овладеть и склонить к познанию христианской веры. А когда они сделали эту землю собственностью Христова имени, дали обет предать ее Господу и для прославления имени пречистой его Матери. И покуда находились мы в католической вере и жизнь вели в умеренности и целомудрии, тогда Господь наш всегда защищал здешних жителей от врагов и помогал во всем как от русских князей, нападающих на эту землю, так и от литовских. Прочее оставив, одно расскажу, а именно о весьма трудном сражении с великим князем литовским Витовтом, когда у нас за день шесть магистров было назначено и один за другим погибли. И так упорно мы сражались, что лишь темная ночь прервала эту битву. Да и в недавние годы (что лучше, думаю, известно вам) великий князь московский Иван, дед нынешнего, задумал было захватить эту землю, но мы упорно защищались и с гетманом его Даниилом сошлись в нескольких сражениях и два выиграли. Однако справлялись мы с сильными этими, о которых говорили, не столько какими-либо особыми приемами, а потому что Бог тогда, как уже сказали мы, помогал нашим предкам, так что и остались они при своих вотчинах. Теперь же, когда отступили мы от соборной веры и дерзнули ниспровергнуть святые законы и установления, приняли новопридуманную веру, а потом и вступили на широкий и просторный, ведущий к погибели путь невоздержанности, предал Господь нас вам, врагам нашим, в руки, воочию обличая ныне грехи наши и казня нас за беззакония наши. И все, что создали было нам предки наши: крепости высокие и города крепкие, дворцы и здания светлые, – вы вошли в них, не потрудившись для того, не понеся особых расходов. Наслаждаетесь вы, не насадивши, садами и виноградниками нашими, а также другими подобными устройствами наших жилищ, нужными для жизни.
Да что говорить о вас, которые вроде бы добыли все это, как вы полагаете, мечом? Другие даже и без меча, за так овладели нашим богатством и имуществом, ничуть ни в чем не потрудились, пообещав нам помощь и защиту. Вот как хороша их помощь, что стоим связанные перед врагами! Горько мне и весьма скорбно, как вспомню, что на глазах у нас все жестокости эти были посланы за грехи наши, а милая родина в разоренье! А потому не думайте, что сделали вы это нам своей силой, но предал нас в руки наших врагов Бог, допуская все это за наши преступления».
Все это сказал он нам, обливаясь слезами, так что и у нас проступили слезы, пока глядели мы на него и слушали это. А после, утерев слезы, сказал он со светлым лицом: «Но все же благодарю я Бога и радуюсь, что попал я в плен и страдаю за любимое отечество. Хоть придется и умереть мне за него, поистине дорога и желанна будет мне такая смерть». Сказал он это и замолк. Мы же дивились все уму и красноречию этого человека и в чести содержали его под стражею. Потом отправили мы его с другими владыками Лифляндии в Москву к нашему царю, а в послании очень просили царя, чтобы не распорядился, то есть не велел его убивать. Если бы послушал он нас, мог бы всю Лифляндию с ним взять, потому что глядели на него лифляндцы как на отца. Но когда привели его к царю и сурово допрашивали, он ответил, что, дескать: «Несправедливо и жестоко овладел ты отечеством нашим, а не как подобает христианскому царю». И тот вспыхнул яростью и тотчас велел умертвить его, поскольку становился уже жесток и бесчеловечен.
И стояли тогда мы под тем Феллином три недели с лишним, вырыв шанцы, обстреливая крепость из больших пушек. А то, что совершил я тогда поход к Кеси, и дал три сражения, и убил под крепостью Вольмаром нового ландмаршала, избранного вместо этого, и что командиры, посланные против нас Иеронимом Ходькевичем и пришедшие под Кесь, были разбиты, и что, стоя под Кесью, совершали мы набеги на Ригу, и что, узнав о поражении своих, Иероним пришел в ужас и немедленно отступил от нас из Лифляндии за Двину, большую реку, – все это опущу и подробно описывать я не буду ради краткости истории, но возвращусь к начатому о взятии Феллина.
И вот, когда разбили мы уже городские стены, немцы упорно еще сопротивлялись нам. Ночью стреляли мы тогда зажигательными бомбами, одна бомба попала в церковную луковицу, что была на кровле у их большой церкви, другие бомбы – тут и там, и тотчас загорелся город. Находящиеся в городе и магистр стали тогда просить время для переговоров, предлагая сдать крепость и город и испрашивая свободного выхода с имуществом всем, находящимся в городе. Мы же выбрали не это, а постановили так: всех солдат и городских жителей, кто хотел, свободно пропустить, а его вместе с имуществом не выпустили, обещая ему помилование от царя, – тот таки и дал ему пожизненно один из московских городов, а имущество его все, что было взято, потом ему возвращено. Вот так взяли крепость и город, а пожар в городе погасили. А кроме того, мы взяли тогда две или три крепости, в которых были наместники этого магистра Фирстенберга.
А когда вошли мы в город и в крепость Феллин, то увидели, что в городе стоят еще три детинца, – столь крепки, выстроены из прочного камня, около них глубокие рвы, так что трудно поверить: ведь и эти очень глубокие рвы выложены гладким тесаным камнем. Нашли мы тут восемьдесят больших стенобитных орудий, а сверх того, еще четыреста пятьдесят больших и малых как в городе, так и в крепости, множество запасов и всякого добра. А в самом верхнем детинце не только храм, дворец и сама крепость, но даже поварня и стойла были покрыты толстыми оловянными плитами. Великий князь тотчас тогда распорядился снять эту кровлю, а вместо нее сделать кровлю из дерева.
Что же после этого устраивает наш царь? Когда с Божьей помощью храбрецы защитили его от враждебных соседей, тогда он и воздал им: тогда самой злобой отплачивает он за самую доброту, самой жестокостью за самую преданность, коварством и хитростью за добрую и верную их службу. И как он за это принимается? Вот так: во-первых, отдаляет он от себя этих двух вышеназванных мужей, то есть иерея Сильвестра и вышеназванного Алексея Адашева, вовсе ни в чем перед ним не виноватых, открыв оба своих уха злобным льстецам (я уже не раз говорил, что ни от одной смертоносной язвы не может быть большего мора в царстве, чем от них), которые уже клеветали ему и за глаза, как сикофанты, нашептывали в уши на этих святых мужей, в особенности же его шурины, а с ними другие нечестивые губители всего того царства. Но ради чего делали они это? Ради того, поистине говоря, чтобы злоба их не была обличена и чтобы могли они беспрепятственно господствовать над нами и, извращая суды, вымогать посулы, плодить другие скверные преступления и умножать свою собственность. Что же нашептывают они в уши и клевещут? Умерла тогда жена царя, а они сказали, что якобы напустили на нее чары эти мужи. Всегда так: если сами в чем искусны и к чему расположены, то переносят это на святых и добрых. Придя в неистовство, царь тотчас им поверил. Узнав про это, Сильвестр и Алексей стали просить – то направляя послания, то через русского митрополита, – чтобы допустили их на очное собеседование. «Не отказываемся, дескать, если достойны будем смерти, но пусть состоится открытый суд при тебе и при всем твоем сенате».
Но что на это замышляют злодеи? Посланий к царю не пропускают, престарелому епископу препятствуют и угрожают, а царю говорят: «Если, дескать, допустишь их пред свои очи, околдуют они тебя и твоих детей. Кроме того, все твое войско и народ любят их больше, чем тебя самого, и побьют каменьями и тебя, и нас. Если даже и не случится этого, то они опять опутают тебя и приведут тебя в покорность себе, как в рабство. Столь скверные люди и бесполезные колдуны тебя, государя, столь великого, славного, мудрого, увенчанного благом царя, как в оковах содержали до сих пор, приказывая тебе есть и пить в меру, жить с царицей, ни в чем не давая тебе свободы – ни в малом, ни в великом, ни милости людям своим даровать, ни царством своим управлять. А если бы не было их при тебе, при столь мужественном, храбром и сильном государе, если бы не держали они тебя как в узде, ты бы уже владел едва ли не всей вселенной. Ведь что творили они своим колдовством: желая царствовать сами и господствовать над всеми нами, они вроде как закрывали тебе глаза и ни на что не давали смотреть. И если допустишь их на глаза, они снова, околдовав, ослепят тебя. А теперь, когда ты удалил их, ты действительно поумнел, то есть обрел собственный ум, раскрыл собственные глаза, свободно озирая свое царство, и никто другой, но только сам ты как Божий помазанник им управляешь и им владеешь».
И бесчисленным множеством наветов войдя в соглашение с Дьяволом, своим отцом, – прямо сказать, действительно его язык и уста одними только словами ведут к гибели христианский род, – так вот они обводят мужа льстивыми словами, так вот они ниспровергают христианскую душу царя, живущего порядочно и в покаянии, так вот они разрывают это соединение, сплетенное Богом в духовную любовь, и – как сказал сам Господь: «Где двое или трое собранных во имя мое, тут и я посреди них», – удаляют Бога проклятые эти из средины, губя – повторю снова – этими лживыми словами христианского царя, много лет бывшего порядочным, украшенного покаянием, приблизившегося к Богу, находящегося во всяческом воздержании и чистоте. О вы, злодеи, исполненные всякой злобы и коварства, губители своего отечества, а лучше сказать – всего царства святорусского! Что вам за пользу принесет это? Скоро увидите вы, как на деле исполнится это над вами и над детьми вашими, и услышите вечное проклятие грядущих поколений!
И царь, напившись от окаянных смертоносного яда, смешанного со сладкой лестью, а сам, наполнившись коварством, вернее же глупостью, расхваливает этот совет, любит и принимает их как друзей, связывает себя с ними клятвами, вооружившись как на своих врагов против святых и невинных, а потом против всех добрых, желающих ему добра и душу за него полагающих, собрав и построив вокруг себя сильный и большой прямо сатанинский полк. А что потом начинает он и делает тут же? Собирает он собраньем не только весь свой гражданский сенат, но и всех духовных, то есть митрополита призывает и епископов, из городов, а после прибавляет нескольких коварных монахов – Мисаила, по прозванию Сукина, давно прославившегося кознями, и неистового Вассиана Бесного, справедливо названного так, а с ними и других таких же и подобных, наполненных лицемерием, всяким дьявольским бесстыдством и дерзостью. Усаживает он их близ себя и с благодарностью прислушивается к ним, когда они клевещут и ложь изрекают на святых, с великой гордыней и презрением наговаривают на праведников несправедливости. Чем же занимаются на этом собрании? Расписав провинности этих мужей, заочно их исчисляют. Ведь и митрополит тогда сказал перед всеми: «Нужно, – сказал, – чтобы они были приведены сюда к нам, чтобы очевидны стали поклепы на них, а нам действительно нужно слышать, как они ответят на них». А когда порядочные все с ним согласились и то же сказали, погубители, то есть льстецы, завопили вместе с царем: «Не нужно, дескать, о епископ! Потому что если придут эти известные злодеи и колдуны, то царя околдуют и нас погубят!» Так что осудили их заочно. О смеха достойный, но бедствиями исполненный суд царя, обманутого льстецами!
Иерей Сильвестр, его духовник, оказывается в заточении в Соловецком монастыре, на дальнем острове, что лежит в Ледовитом океане, в земле карел, диких лопарей. Алексей же удаляется без суда с глаз его в только что взятый нами город Феллин, где пребывает некоторое время экзархом. Но когда узнали злодеи, что и там помогает ему Бог – поскольку немало не взятых еще крепостей в Лифляндии захотели покориться ему ради порядочности его, ибо, и в опале оказавшись, царю своему служил он верно, – то вновь несут они царю клеветы за клеветами, нашептывания за нашептываниями, измышления за измышлениями на этого честного и порядочного человека. Царь тотчас распорядился отправить его в Дерпт и держать под стражей. Через два месяца после этого он заболел горячкой, исповедался и, приняв святые дары Христа, Бога нашего, к нему отошел. А когда клеветники узнали о его смерти, то с воплями бросились к царю: «Вот изменник твой сам принял смертоносный яд и умер».
А иерей Сильвестр еще пока не был изгнан, заметив, что царь не по-божески уже начинает некоторые дела, препятствовал ему и часто наставлял, чтобы пребывал он в страхе Божьем, жил в воздержании, и другими многими божественными словами поучал и часто наставлял. А тот вовсе этого не слушал, но к льстецам склонил свое сердце и слух. Приняв все это во внимание и то, что царь отвернулся от него, пресвитер отбыл в монастырь, находящийся в ста милях от Москвы, и там, пребывая в монашестве, продолжал свою отменную и чистую жизнь. Но клеветники, узнав, что и там он окружен почетом от монахов, и потому, разрываясь от зависти, – то завидуя славному мужу, то опасаясь, чтобы не услышал о нем царь и не возвратил снова к себе, и чтобы не стали явны тогда их преступления и самоуправства в судах и издавна любимая их привычка к многочисленным взяткам, и чтобы вновь заведенные попойки и скверности снова не были пресечены этим святым, – извлекли они его оттуда и завезли на Соловки, как я уже раньше сказал, откуда бы и слух о нем не доходил, хвастаясь, будто бы на соборе осудили его, мужа отменного и готового ответить на клеветы.
Слыхано ли под солнцем о таком суде без очного говорения? Так и Иоанн Златоуст порицает Феофила и императрицу и весь собор за несправедливое свое изгнание и пишет в своем послании к Иннокентию, папе римскому, начало которому следующее: «Думаю, что еще до отправления моих посланий слышало твое благочестие, какую смуту осмелилась здесь затеять неправда». А в конце того послания следующее: «И если мы оказались перед врагами, которые поступили столь презренно и замышляют новые козни, поскольку изгнали нас несправедливо, не дав ни записей, ни книг, не назвав доносителей, то мы сами должны защищаться и править суд и докажем, что сами они виновны в том, что на нас возводят, мы же невинны. А вопреки чему они поступили? Вопреки всем правилам, вопреки всем церковным канонам. Да что говорю я о церковных канонах? Такого никогда не бывало ни в языческих судах, ни при варварских тронах, и ни скифы, ни сарматы никогда не решались вести суд, если одна сторона была заочно оклеветана», и так далее и тому подобное, как это хорошо видно при чтении в этом его послании. Вот каков соборный суд нашего христианского царя! Вот как замечательно изготовлен декрет коварным сонмом льстецов на вечной памяти позор для грядущих поколений и на унижение русского народа, потому что в его земле родились эти коварные, злобные отродья ехидны! Прогрызли они чрево у матери своей, святой русской земли, что породила и воспитала их поистине на беду свою и запустение!
Какой же после того плод возрастает от знаменитых льстецов, вернее же злобных губителей? Какой оборот принимают события? Что царь от этого приобретает и получает? Тотчас на этом готовит Дьявол прямой вход ко злобе: свободно передвижение на широком и знаменитом этом пути в отличие от узкого и соразмерного пути Христова. Но как же начинают они это и как разрушают прежнюю умеренность жизни царя, о котором говорили, что он повязан рабством? Начинают они частые пиршества с великим пьянством, от которых рождаются всякие скверности. И что же прибавляют к этому? Чаши – и великие, поистине посвященные Дьяволу! А чаши таковы: наполняют их особо хмельным напитком и первую предлагают выпить царю, а потом всем присутствующим на пиру с царем. И если этими чашами до полусмерти, вернее же до неистовства, не упьются, они другую и третью прибавляют, а не желающих пить и творить эти беззакония они с великими угрозами заставляют и к царю взывают: «Вот, дескать, такой-то и такой-то имярек, не желают они веселы быть на пиру твоем, вроде как тебя и нас осуждают и насмехаются, как над пьяницами, лицемерно выставляя себя праведниками. Кажется, что они недоброжелатели твои, потому что с тобой не согласны и тебя не слушаются: Сильвестров или Алексеев дух, то есть навык, не вышел еще из них!» И другими еще более пространными бесовскими речами срамят и ругают многих трезвых, умеренных в порядочной жизни и обычаях людей, выливают на них проклятые эти чаши, которыми не желают, хотя бы и могли, те упиваться, а сверх того угрожают им смертью и разными муками, так что из-за этого многих вскоре погубили. Поистине новое идолослужение и посвящение и приношение не кумиру Аполлона и подобным, но самому Сатане и его бесам: приносят в жертву не волов и козлов, насильно влекомых на убиение, но свободной волей души свои и тела, и совершают это в слепоте ради сребролюбия и славы мира сего! И так разрушают прежнюю честную и воздержанную жизнь царя, злобные и несчастные!
Вот что, царь, получил ты от наушничающих тебе, возлюбленных твоих льстецов: вместо прежнего твоего святого поста и воздержания – губительное пьянство с посвященными Дьяволу чашами, вместо святой и целомудренной жизни – мерзости, наполненные всякими сквернами, вместо твердости и царского твоего суда – к жесткости и бесчеловечию толкнули, вместо тихих и кротких молитв, с которыми обращался ты к своему Богу, – научили тебя лени и долгому сну, а после сна зевоте, головной боли с похмелья и другим безмерным и несказанным бедам. А то, что восхваляли тебя, возносили и говорили, что ты великий, непобедимый и храбрый царь, то действительно ты был такой, когда жил в Божьем страхе. Но, надменный и обольщенный ими, что ты получил? Вместо мужества твоего и храбрости – беглец от врага и трус: великий христианский царь бежит от басурманского волка, который сам раньше, от него убегая в степь, места себе не находил! Что доброго, полезного и похвального и Богу угодного приобрел ты по совету возлюбленных твоих льстецов и по молитвам чудовского Левки и всех других лукавых монахов? Разве что опустошение земли твоей – как от тебя самого с твоими опричниками, так и от помянутого пса басурманского, а сверх того, дурную славу у соседних народов, проклятие и слезные укоры от всего народа. А что еще хуже и постыдней и о чем слышать особенно тяжело – сама отчина твоя, великий и многолюдный город, славный во всей вселенной град Москва нежданно сожжен и истреблен с бесчисленным христианским населением. О самая тяжкая беда, о которой горько слышать! Уж не пора ль было образумиться и покаяться перед Богом, как Манассия, и самому творцу, искупившему нас драгоценной своей кровью, предаться волей врожденной по природе свободы, чем свободу эту по добровольному выбору отдать вопреки природе в рабство врагу человеческому, внимая верным его слугам, то есть злобным льстецам?
Все ли еще не разумеешь, о царь, к чему привели тебя угождатели и что сделали из тебя возлюбленные твои маниаки, и как низвергли и сделали прокаженной совесть твоей души, прежде святую и украшенную многодневным покаянием? А если не веришь нам, понапрасну именуя нас коварными изменниками, пусть твое величество прочтет в «Слове о Ироде», произнесенном златовещательными устами, начало которому: «Когда стали нам теперь известны праведность Иоанна, жестокость Ирода, потряслись утробы, вострепетали сердца, померкло зрение, притупился ум». Что из чувств человеческих останется крепким, когда множество пороков губят величие добродетели? И несколько ниже еще: «И стоило потрястися утробам, вострепетать сердцам, ибо Ирод осквернил церковь, пресек иерейство (так и ты: если не Иоанна Крестителя, то архиепископа Филиппа с прочими святителями смутил), осквернил порядок, сокрушил царство. Все, что касалось благочестия, правил жизни, нравов, веры, учения, – уничтожил и смешал. Ирод, – говорит, – тиран гражданам, насильник над воинами, губитель друзей». Но изобилие злобы твоего величества таково, что уничтожает не только друзей, но вместе с опричниками твоими всю святую землю русскую, разграбитель домов и убийца сыновей! Да сохранит тебя Бог от этого и не попустит быть этому Господь, царь веков! Ведь уже и то все как по лезвию ножа идет, потому что если не сыновей, то единокровных и близких по рождению братьев ты погубил, переполняя меру кровопийцев – отца твоего и матери твоей и деда. Ведь отец твой и мать – всем известно, сколько они убили. Точно так и дед твой, с бабкой твоей гречанкой, отрекшись и забывши любовь и родство, убил своего замечательного сына Ивана, мужественного и прославленного в геройских предприятиях, рожденного от его первой жены святой Марии, княжны тверской, а также родившегося от него своего боговенчанного внука царя Димитрия вместе с матерью, святой Еленой, – первого смертоносным ядом, а второго многолетним заключением в темнице, а потом удушением. Но этим он не удовлетворился! Сверх того, в малое время удушил он в темнице тяжкими веригами своего единоутробного брата Андрея Углицкого, человека весьма рассудительного и умного, а двух его сыновей, отнятых от материнской груди, – скорбно об этом слышать и тяжко говорить, когда до такой степени возрастает человеческая злоба, особенно у христианского владыки! – без жалости уморил долголетним тюремным заключением. И князя Симеона, по прозванию Ряполовского, происходящего из рода великого Владимира, человека мужественного и умного, убил через отсечение головы. А других своих братьев, близких ему по родству, одних разогнал по чужим землям, как Михаила Верейского и Василия Ярославича, а иных, пребывающих еще в отрочестве, велел без дальних рассуждений уничтожить неповинных через тюремное заключение, закляв сына своего Василия – увы, беда, и слышать тяжело! – на скверной и проклятой заветной грамоте.
То же самое сделали со многими другими, о которых здесь опущено, потому что долго писать. Возвращаясь к упомянутому Слову Златоуста, о Ироде написанном, – «Мужеубийца близких, напояя землю кровью, испытывал он жажду крови», – так сказал Иоанн Златоуст о Ироде в своей речи, и так далее.
О царь, любимый прежде нами! Не желал бы я рассказывать и этой малой части твоих преступлений, но заставила меня и принудила моя любовь к Христу, ревностию любви разгорелся я о мучениках, братьях наших, без вины перебитых тобою! Ведь и от тебя самого не только слышал я, но и видел, как исполнялось это на деле. И об этом еще говорил ты с похвальбой: «Я, дескать, – для убитых отцом и дедом моим, – облицую их могилы драгоценным аксамитом и украшу гробы без вины убитых праведников». Вот так сбылось на тебе слово Господне, сказанное к евреям: «Потому-то, – сказал он, – злыми делами наполняя меру, показываете вы свое согласие и единодушие с вашими отцами в злобном убийстве, чем свидетельствуете сами о себе, то есть признаетесь и обнаруживаете сами себя, что вы сыновья убийц». А кто же будет украшать могилы и золотить гробы бесчисленных мучеников, убитых тобою и твоими опричниками по твоему повелению? Вот поистине достойно смеха, смешанного с великим плачем, и весьма непотребно, если бы то же делали и твои сыновья, когда бы они захотели, от чего Боже сохрани, придерживаться той же меры! Но поскольку и ни Бог, и ни те, убитые прежними человекоубийцами, не желали быть убитыми безвинно, точно так не желают они, чтобы по их смерти сыновья, согласные в злой воле со своими отцами, не только украшали и позлащали их могилы и гробы, но и самих их величали и восхваляли. Ибо праведники праведниками, мученики мучениками, и живущими по Божьему закону должны восхваляться и почитаться.
Но закончим уже об этом, поскольку и это немногое решили мы написать только для того, чтобы не постигло их забвенье. Ведь мудрые люди описывали в историях славные и знаменитые поступки великих людей для того, чтобы грядущие поколения им подражали, а преступные и скверные деяния коварных и злодеев описывались для того, чтобы люди остерегались и береглись их как смертоносного яда или чумы не только телесной, но и душевной. Так вот и мы, как прежде не раз говорили, кратко описали малую часть, оставляя все на Божий нелицеприятный суд, который воздаст и «сокрушит головы своих врагов, глубже маковки погрузившихся в свои прегрешения», то есть отмстит он сильным и за самую малую обиду своих убогих. И еще тот же: «Ради страдания нищих и вздохов убогих восстану ныне, – говорит Господь, – положу себя на спасение и не отступлю от него». Так же и в другом месте сказал он через этого же пророка: «Понадеялся ты, – сказал, – в беззаконии, что буду я подобен тебе. Обличу тебя и поставлю грехи твои перед тобою», – как будто он сказал: «Если не покаетесь в своей неправде и в обидах убогим покаянием Закхея».
Кроме того, лучше предоставлю я это памяти тех, кто там живет, потому что я покинул мое отечество еще в середине этой ужасной беды. Но уже и тогда виденного и слышанного об этих преступлениях и преследованиях мне хватило бы на то, чтобы написать целую книгу, как мельком и кратко напомнил я об этом в предисловии, написанном для книги Слов Иоанна Златоуста под названием «Новый Маргарит», начало которому следующее: «В год восьмой тысячи звериного века, как сказано в святом Апокалипсисе», и так далее. Однако должно мне вспомнить несправедливо убитых тех благородных и светлых мужей – светлых, я имею в виду не только по роду, но и по поступкам, – насколько позволит мне память, а вернее, подаст благодать Святого Духа, потому что тело мое уже немощно от старости, но особенно потому, что окружен я бедами, напастями и недружелюбием здешних жителей.
Если же я о чем и забуду, то прошу дальнозорких по уму, с крепкой памятью и неугнетенных простить мне за это. Итак, начну по силе моей исчислять имена благородных мужей и юношей, вернее же, стоит осмелиться и назвать их страдальцами и новыми мучениками, безвинно убиенными.
Вскоре по смерти Алексея и по изгнании Сильвестра потянуло дымом великого гонения и разгорелся в земле русской пожар жестокости. И действительно, такого неслыханного гонения не бывало прежде не только в русской земле, но и у древних языческих царей: ведь и при этих нечестивых мучителях хватали христиан и мучили тех, кто исповедовал веру во Христа и нападал на языческих богов, но тех, кто не исповедовал и скрывал свою веру в себе, не хватали и не мучили, хоть и стояли они тут же, хоть и было о них известно, хоть и были схвачены их братья и родственники. Но наш новоявленный зверь тут же начал составлять списки имен родственников Алексея и Сильвестра, и не только родственников, но всех, о ком слышал от тех же своих клеветников, – и друзей, и знакомых соседей или даже и малознакомых, а многих и вовсе незнакомых, оклеветанных теми ради богатств их и имущества. Многих велел он хватать и подвергать различным мученьям, но других – таких еще больше – выгонять из домов и имений в дальние города. Но за что же мучил он этих невинных? За то, что земля возопила об этих праведниках в их беспричинном изгнании, обличая и кляня названных этих льстецов, соблазнивших царя. А он вместе с ними, то ли оправдываясь перед всеми, то ли оберегаясь от чар, неизвестно каких, велел их мучить – не одного, не двух, но весь народ, и имена этих невинных, что умерли в муках, и перечесть невозможно по множеству их.
Вот тогда убита преподобная Мария, по прозвищу Магдалина, с пятью своими сыновьями, потому что была она польского происхождения, потом перешла в православие и стала великая и значительная постница, много недель в году по одному разу ела, и так она воссияла в святом вдовстве, что носила на преподобном своем теле тяжелые железные вериги, порабощающие тело, чтобы покорить его духу. А другие святые дела ее и добродетели пусть остается описать тем, кто живет там. Она была оклеветана перед царем в том, что будто бы была колдуньей и единомышленницей Алексея, поэтому велел он убить ее с ее детьми, а с ней и многих других. Ведь Алексей этот был не только добродетелен сам, но друг и сотоварищ всем, боящимся Господа, и сообщник всех, хранящих заповеди его, как сказал Давид. В доме своем держал он несколько десятков прокаженных, питая и омывая их втайне, не раз собственными руками своими снимая с них гной.
И тогда же убит был в тех гонениях один человек – Иван, по прозванию Шишкин, с женой и детьми. Был он родственник Алексея и человек поистине праведный, весьма рассудительный, благородного происхождения и богат. Потом, после этих двух ли, трех, убиты благородные мужи: Данила, единоутробный брат Алексея, с сыном Тархом, который был еще в юном возрасте, лет двенадцати, тесть этого Данилы Петр Туров, а также Федор, Алексей и Андрей Сатины – их сестра была за вышеназванным Алексеем, – а с ними и другие. Этому Петру примерно за месяц до смерти было божественное видение, предсказавшее мученическую смерть, которое он сам мне рассказал, но здесь оно ради краткости не излагается.
И еще убит был им тогда князь Дмитрий Овчинин, отец которого много лет здесь мучился за него и умер здесь же. Вот что выслужил для сына, который еще в молодом возрасте, лет двадцати или чуть больше, убит собственной рукой царя!
Тогда же убит был им князь Михаил, по прозванию Репнин, бывший уже в достоинстве сенатора. Но за что же он убит, за какую вину? Царь с некоторыми возлюбленными своими прихлебателями стал пить из тех помянутых больших чаш, посвященных Дьяволу, куда и тот приглашен был по случаю: хотел было этим того вроде как другом себе сделать. А упившись, начал царь вместе со скоморохами плясать в маске, а с ним и бывшие на пиру. Увидев такое бесчинство, этот знатный и благородный человек стал плакать и говорить ему, что недостойно его, христианского царя, так поступать. А царь стал принуждать его, говоря: «Веселись и резвись с нами» и, взяв маску, стал возлагать тому на лицо. Но тот сорвал ее, растоптал и сказал: «Да не будет мне, человеку в чине советника, совершить это беззаконие и безумие!» И царь, полный ярости, прогнал того со своих очей, а через несколько дней после этого, в воскресенье, когда тот стоял на всенощном бдении в церкви, во время чтения Евангелия, велел бесчеловечным и жестоким воинам зарезать его, стоящего близ алтаря – как невинного агнца Божия.
И в ту же ночь он велел убить своего сенатора князя Юрия, по прозванию Кашина, когда тот также шел в церковь на утреннюю молитву. И зарезан был на самом пороге церкви, и залили весь церковный пол святою кровью.
Потом убит был брат этого Юрия, Иван. А родственник их, князь Дмитрий, по прозванию Шевырев, посажен на кол. Говорят, что он был жив в течение дня и как бы не чувствовал этой жестокой муки: сидя на колу, как на престоле, воспел он наизусть канон Господу нашему Иисусу Христу и другой благодарственный канон пречистой Богородице, а вместе с ними великое правило, называемое акафист, в котором заключено все Божественное устроение мира. А по окончании пения предал он Господу святую душу.
Перебито тогда немало и других князей из этого рода. А Дмитрия, по прозванию Курлятева, дядю этих князей, повелел – неслыханное беззаконие! – силой постричь в монахи со всей семьей, то есть с женою и малыми детками, – плачущих и рыдающих. А через несколько лет всех их удавили. А был этот князь Дмитрий человек совершенный, выдающийся по уму сенатор, лучший в роду.
Потом был им убит Петр Оболенский, по прозванию Серебряный, украшенный сенаторским саном, человек, отличавшийся богатством и своим военным искусством. Потом убиты князья этого же рода Александр Ярославов и князь Владимир Курлятев, племянники того Дмитрия. А были они оба, особенно Александр, поистине люди, подобные ангелам жизнью и умом, ведь так были они искусны в книжном смысле православных догматов, наизусть зная все Священное Писание. Сверх того, были они просвещены и опытны и в военном деле. Род их ведется от великого Владимира, от колена великого князя Михаила Черниговского, который был убит безбожным Батыем за то, что насмехался над его богами и дерзновенно исповедовал Бога Христа перед столь сильным и грозным мучителем. А эти его родственники, венчанные кровью, приложены как невинные страдальцы к страдальцу за Христа и прибавлены к мученику мученики.
Тогда же убит им князь Александр Суздальский, по прозванию Горбатый, со своим единственным сыном Петром, бывшим во цвете молодости, лет семнадцати. И в тот же день убит его шурин Петр Ховрин благородного и богатого греческого рода, сын земского подскарбия, а после и брат его, Михаил Петрович. Я вспоминал об этом Александре Горбатом, когда описывал взятие Казани. А эти князья суздальские происходят по роду от Владимира Великого, более двухсот лет принадлежало им старшинство между всеми русскими князьями. Один из них, князь Андрей Суздальский, владел рекой Волгой до самого Каспийского моря. От него, насколько я помню, произошли великие князья тверские, но точнее об этом говорится в русской летописной книге. А тот новоубиенный Александр был человек глубокого ума и весьма искусный в делах войны, сверх того, был он тонкий знаток Священного Писания. Были они и перед самой смертью радостны, и не оставляла их надежда, и без вины были перебиты царем как агнцы Бога живого. Рассказывают о них бывшие тогда и видевшие это, что когда привели их на казнь, то сын, говорят, первый с покорностью склонил шею перед мечом, но отец отстранил его и сказал: «О дитя, сын мой любимый и единственный! Да не увидят мои очи отсечения твоей главы!» И первым был убит князь. А отважный юноша поднял честную голову мученика, отца своего, поцеловал и сказал, подняв взор к небу: «Благодарю тебя, царь веков, Иисусе Христе Боже наш, царствующий со Отцом и Духом Святым, что сподобил нас быть убитыми невинно, как и сам ты, невинный агнец, заклан евреями-богоборцами! И сего ради прими души наши в свои живодательные руки, Господи!» И, сказав это, склонился под секиру на усечение святой своей главы. И отошел к Христу своему с таким упованием и с великой верою.
Тогда, в те же годы или немного раньше, по его повелению убит князь Дмитрий Ряполовский, муж великого разума и большой храбрости, смолоду искусный и опытный в геройских подвигах, ибо немало, как известно там всем, выиграл он битв у безбожных измаильтян, заходя за ними далеко в самую степь. И вот выслужил! Головой заплатил! Оторвал его от жены и детей и тотчас велел предать смерти.
Еще в тот год убиты им князья ростовские Семен, Андрей, Василий и другие с ними. А после из тех же князей ростовских еще Василий Темкин, который здесь за него страдал, с сыном своим по его повелению зарублены опричниками его, отборными катами.
Еще убит князь Петр, по прозванию Щенятев, внук князя литовского Патрикея. Был он человек весьма благородный и богатый, но, оставя все богатство и большое имущество, избрал монашество и возлюбил бескорыстную жизнь в подражание Христу. Однако и там велел мучитель мучить его, жарить на железной сковороде, раскаленной на огне, и втыкать иглы под ногти. И в таких мучениях тот скончался. Убил он также братьев его из того же рода, известных князей Петра и Ивана.
В эти же годы убиты мои братья князья ярославские, происходящие от князя смоленского святого Федора Ростиславича, правнука великого Владимира Мономаха. Их имена: князь Федор Львов, человек выдающейся храбрости и святой жизни, с молодости и до сорока лет служил он ему верно, не раз одерживал светлые победы над погаными, обагряя руки свои кровью, вернее же, освящая их кровью басурман, истинных врагов креста Христова; другой князь Федор, внук славного князя Федора Романовича, который помог его (Ивана Грозного) прадеду, находясь в Орде у хана, губителя нашего – были тогда князья русские в рабстве у ордынского хана и власть получали из его рук, – так что был тот возведен на трон с его помощью. Вот как вспомнил он и заплатил за службу и доброжелательство наших прародителей к его прародителям! Наши князья ярославские никогда не покидали в бедах и несчастьях его прародителей как истинно верные и доброжелательные братья, происходящие по роду от того же славного и блаженного Владимира Мономаха. За этим князем Федором была его двоюродная сестра, дочь князя Михаила Глинского, славного рыцаря, которого без вины погубила его (Ивана Грозного) мать: был он ей дядей и обличал ее в беззакониях. Погубил он (Иван Грозный) немало и других князей этого рода. Одного из них, Ивана Шаховского по имени, он убил собственноручно булавой в городе Невеле на пути в Полоцк. Потом князей Василия, Александра и Михаила Прозоровских по прозванию и других князей этого же рода, прозванных Ушатыми, этого же рода князей ярославских, братьев их родственных, всем родом уничтожил, потому что, думаю, были у них большие вотчины, верно, поэтому и уничтожил.
Потом Ивана, князя Пронского, из рода великих князей рязанских, человека престарелого возраста, с молодости служившего не только ему, но и отцу его еще много лет, не раз бывшего великим гетманом и удостоенного сенаторского звания. В конце он склонился к монашеству, постригся в монастыре и отрекся от всей суеты этого мира ради своего Христа. Но царь человека столь престарелого возраста и маститой старости извлек из чреды спасенных и велел утопить его в реке. И другого князя Пронского, Василия, по прозванию Рыбина, он убил.
В тот же день убито немало и других благородных мужей и отменных воинов, пожалуй, двести, другие говорят, что и больше.
Тогда же убил он двоюродного брата своего Владимира с его матерью Ефросиньей, княжной Хованской, которая была из роду великого князя литовского Ольгерда, отца польского короля Ягайлы, поистине святая и великая постница, просиявшая в святом вдовстве и монашестве.
Тогда же велел он расстрелять из ручных ружей жену брата своего княжну Одоевскую Евдокию, также поистине святую и весьма кроткую, искусную в Священном Писании, знавшую все божественное пение, и двух мальчиков, сыновей брата своего, рожденных этой святой: одному было имя Василий, лет десяти, а другой поменьше. Забыл я уже, как было имя его, зато в вечной памяти книги жизни на небесах у самого Христа, Бога нашего, он хорошо записан. Убиты и многие другие их верные слуги, не только благородные мужчины и юноши, но женщины и девицы светлых и благородных шляхетских родов.
Потом были убиты славный и между русскими князьями Михаил Воротынский и Никита, князь Одоевский, родственник его, с детками-младенцами – один лет семи, а другой поменьше – и с женой. Говорят, что весь род их погиб. Вышеназванная Евдокия, бывшая за братом царя Владимиром, сестра ему. А какая же была за ним вина, за князем Воротынским? Пожалуй, только эта: когда по сожжении великого, славного и многолюдного города Москвы крымским ханом и по печальном и грустном, когда слышишь, опустошении русской земли безбожными варварами примерно через год этот же крымский хан пошел как хищный лев с рычанием и разинутой свирепой пастью на пожрание христиан со всей своей басурманской силой, желая уже вконец опустошить эту землю и изгнать из его царства самого великого князя, то наше чудо, узнав об этом, убежал от него из Москвы за сто двадцать миль, аж в Великий Новгород, а этого Михаила Воротынского оставил с войском и велел оборонять, как сумеет, опустошенные и несчастные эти земли. И он как твердый и мужественный человек, весьма искусный полководец дал сражение этому столь сильному басурманскому зверю. Он не позволил ему развернуться и еще менее разорять беззащитных христиан, он бился с ним со всей твердостью, и говорят, что сражение длилось несколько дней. И помог христианам Бог полководческим даром благоразумного мужа, и пали басурманские полки перед воинством христианским, и говорят, что два ханских сына были убиты, а один взят живым в той битве, сам же хан едва достиг Орды, бросив ночью великие басурманские хоругви и свои шатры. В той же битве взят живым и славный ханский гетман, христианский кровопийца мурза Диве. Все это – и гетмана, и ханского сына, и ханскую хоругвь, и его шатры отправил он нашему трусу и беглецу, жестокому и храброму против своих соплеменников и соотечественников, не сопротивляющихся ему.
Чем же воздал царь ему за эту службу? Прошу, внимательно выслушай эту горькую и грустную, когда слышишь, трагедию. Спустя примерно год велел он схватить, связать, привести и поставить перед собой этого победоносца и защитника своего и всей земли русской. Найдя какого-то раба его, обокравшего своего господина, – я же думаю, что был тот подучен им: ведь тогда еще князья эти сидели на своих уделах и имели под собой большие вотчины, а с них, почитай, по несколько тысяч воинов было их слугами, а он им, князьям, завидовал и потому их губил, – царь сказал князю: «Вот, свидетельствует против тебя твой слуга, что хотел ты меня околдовать и искал для этого баб-ворожеек». Но тот, как князь чистый от молодости своей, отвечал: «Не привык я, царь, и не научился от предков своих колдовать и верить в бесовство, лишь хвалить Бога единого, в Троице славимого, и тебе, царю и государю моему, служить верой. Этот клеветник – раб мой, он убежал от меня, меня обокрав. Не подобает тебе верить ему и принимать от него свидетельства как от злодея и предателя, ложно на меня клевещущего». Но он тотчас повелел блистательнейшего родом, разумом и делами мужа, положив связанным на дерево, жечь между двух огней. Говорят, что и сам он явился как главный палач к палачам, терзающим победоносца, и подгребал под святое тело горящие угли своим проклятым жезлом.
Велел он также подвергнуть разным пыткам и вышеназванного Никиту Одоевского, например, пронзив его грудь, таскать туда и сюда < по ней> его сорочку, так что вскоре тот скончался в этих страданиях. А того прославленного победителя, без вины замученного и обгоревшего в огне, полумертвого и едва дышащего, велел он отвезти в темницу на Белоозере. Провезли его мили три, и отошел он с этого жестокого пути в путь приятный и радостный восхождения на небо к своему Христу. О самый лучший и твердый муж, исполненный великого разума! Велика и прославлена твоя блаженная память! Если недостаточна она, пожалуй, в той, можно сказать, варварской земле, в том неблагодарном нашем отечестве, то здесь, да и думаю, что везде в чужих странах, прославлена больше, чем там, не только в пределах христиан, но и у главных басурман, то есть у турок, потому что немало турецких воинов было тогда на той вышеупомянутой битве. В особенности много послано было в помощь крымскому хану от двора Махмета, великого паши, и все пропали по твоему благоусмотрению, ни один, говорят, не возвратился в Константинополь. Но что говорю я о земной твоей славе? Ведь и на небесах у царя ангелов славится память твоя как истинного мученика и победоносца как раз за ту пресветлую победу над басурманами, победу, которую ты одержал, защищая христиан, и утвердил мужеством своей храбрости. А особо сподобился ты получить великую мзду за то, что безвинно пострадал от этого кровопийцы, сподобился ты венца от Христа нашего Бога в его царствии со всеми великомучениками, потому что много ты геройствовал от молодости твоей до шестидесяти лет без малого за овец его против басурманского волка.
Оба они, близкие родственники друг другу, вместе претерпели страдания, ибо князья Воротынские и Одоевские – из рода мученика князя Михаила Черниговского, зарезанного Батыем безбожным, внешним врагом церкви. А этот Михаил-победоносец, родственник тому и тезка, пожжен внутренним драконом церкви, губителем христиан, боящимся чар. Ведь Василий, его отец, будучи стар, с упомянутой преступной и совсем молодой женой разыскивал повсюду злодейских колдунов, чтобы помогли ему в деторождении, не желая, чтобы властителем по нем был брат его. А был у него брат Юрий, весьма мужественный и доброго нрава, так что он велел и заповедал жене своей и окаянным советникам по своей смерти убить того без промедления; того и убили. А о колдунах этих так пеклись, рассылали за ними туда и сюда вплоть до самой Карелии, то есть Финляндии (находится она на больших горах у Ледовитого океана), и оттуда приводили их к нему, лядащих этих и злобных советников сатаны. И с их помощью от скверных семян по злому произволу, а не по природе, устроенной Богом, родились у него два сына. Один такой жестокий кровопийца и губитель отечества, что не только в русской земле о таком чуде и диве не слыхали, но думаю, что поистине нигде и никогда, потому что и злобного Нерона превзошел он жестокостью и разными несказанными мерзостями. Особенно ведь то, что не был он внешний непримиримый враг и гонитель церкви Божьей, но внутренний ядовитый змей, который терзал и пожирал рабов Божьих. А другой был безумен, без памяти, бессловесен, как будто родился диким зверем.
Вот, внимательно созерцайте и смотрите на таких христиан, что осмеливаются неподобающим образом приглашать на подмогу к себе, детям своим, мужьям злобных колдунов и баб, которые ворожат на воде и нашептывают и другими чарами колдуют, общаются с Дьяволом и призывают его на помощь, – разглядите в этой неслыханной жестокости, о которой говорилось, какую помощь и какую пользу имеете вы от этого! Мне не раз приходилось слышать, что многие считают это за малость и говорят со смехом: «Этот грех мал, он легко искупается покаянием». А я говорю: «Не мал, но поистине весьма велик». Потому что нарушает он важную Божью заповедь по завету, ибо говорит Господь: «Да не убоишься никого и никому не послужишь», то есть: «Ни от кого не получишь помощи, кроме меня, – ни вверху на небе, ни внизу на земле и ни в безднах». Еще об этом: «Кто пред людьми откажется от меня, от того и я откажусь пред Отцом моим небесным». А вы, забыв эти непреложные заповеди Господа нашего, спешите к Дьяволу, прося у него через колдунов! Но чары, как всем известно, без отвержения от Бога и без согласия с Дьяволом не бывают. Думаю я также, что в действительности грех этот неискупим для тех, кто им поддается, и не легок для покаяния: неискупим потому, что малым его воображаете, не легок потому, что без Иудина отступничества, и без договора, то есть обета, с Дьяволом, и без отступничества от Христа, как мы говорили, этих колдунов чары, и относы, и ворожба на воде вместо начальной купели, и натирание солью вместо святого помазания, скверные нашептывания вместо открытого обращения к Христу на святом крещении, относы вместо приношения на святой жертвенник пречистого агнца – не в состоянии действовать. А все это придумано Дьяволом ради дьявольских союзников среди вышеназванных преступных людей. Но да избавит всех православных от них Господь Бог наш по премногой своей благодати! И если кто не прислушивается к ним, тому и бояться нечего, потому что рассеиваются они как дым при знаке честного креста не только от умудренных христиан, но и от простых людей, верующих во Христа и с доброй совестью живущих, у которых на сердцах плотских скрижалей начертаны евангельские слова Христовых заповедей. Об этом свидетельствует и сам Бог-Слово в той молитве, которой в конце научил молиться учеников своих, сказав: «Яко твое есть царство и сила» и так далее. В девятнадцатой беседе на Евангелие от Матфея блаженный Златоуст хорошо объясняет, что не должен христианин бояться ни царства, ни другой силы, никого, кроме одного Бога. Если когда Дьявол порабощает нас муками, это Бог позволил. А сам он без воли Божьей, хоть и злорадный, и лютый, и непримиримый наш враг, не только нас, людей, не поработит, но даже и свиней или стад воловых или других скотов без воли Божьей. Все это засвидетельствовано в Евангелии. А лучше поймете, прочтя в другом священном толковании златого языка.
Тех, кого смог удержать в память, я перечислил среди княжеских родов.
О ИЗБИЕНИИ БОЯРСКИХ И ДВОРЯНСКИХ РОДОВ.
Попробую теперь написать, насколько даст мне Господь память, о великопанских, а по-ихнему, боярских родах.
Убил он человека светлого родом Ивана Петровича, бывшего уже в преклонном возрасте, и жену его погубил Марию, действительно святую, у которой прежде, еще будучи молод, единственного возлюбленного сына оторвал от груди и голову ему отрубил – Ивана, князя Дорогобужского из рода великих князей тверских. Отец его был убит в битве с казанскими татарами, а младенец остался один на руках у матери. И она во святом вдовстве воспитала его до восемнадцати лет. О его смерти я вскользь упомянул, когда писал эту хронику, что убит он вместе со знатным юношей, двоюродным своим братом князем Федором Овчиной. И так разгорелся царь против этого Ивана, что не только слуг его, мужей-шляхтичей, различными пытками пытал и убил с семьями, но и города и села – а тот имел большую вотчину – все пожег, сам участвуя в набеге своих опричников, кого где нашел, ни жен, ни детей, сосущих при сосцах материнских, не пощадил, а в конце, говорят, велел ни одной скотины в живых не оставлять.

О ИВАНЕ ШЕРЕМЕТЕВЕ.
Мудрого своего советника Ивана, по прозванию Шереметева, о котором не раз упоминал я в хронике, еще в начале своих зверств подверг он такой злой пытке в узкой темнице с полом в остриях, что и поверить трудно. Сковал он ему тяжкими цепями шею, руки и ноги, а сверх того, толстым железным обручем поясницу, а к обручу велел привесить десять пудов железа, так что день и ночь мучил его в этом бедственном положении. Потом он пришел разговаривать с ним, а тот уже едва дышит и полумертв, оттого что в таких тяжких оковах лежит повержен на таком полу с остриями. Стал он у него среди других вопросов выпытывать и о следующем: «Где, дескать, великие капиталы твои? Отвечай мне. Знаю я, что очень ты богат, но не нашел того, что надеялся найти в твоих сокровищницах». Ответил Иван: «Целы, дескать, и скрыто лежат, где уже не достать их тебе». А он сказал: «Расскажи мне об этом, а если нет, прибавят к пыткам пытки». Ответил Иван: «Делай что хочешь. Близко уже мое избавление». А царь сказал: «Прошу тебя, расскажи мне о капиталах твоих». Ответил Иван: «Если и расскажу я тебе о них, не достать их тебе, как я сказал: перенес я их руками нищих в небесное хранилище к моему Христу». Дал он царю тогда и другие весьма мудрые ответы, как если был бы он из мудрых философов или великих учителей. И тот, слегка сжалившись, велел освободить его от тяжких уз и перевести в лучшую темницу. Но как раз в тот день царь приказал удушить его брата Никиту, с бесчисленными на теле ранами от варварских рук, человека храброго, удостоенного уже сенаторского звания. А Иван после того с телом, разрушенным насилием, несколько лет еще прожил при нем, раздав остатки своей собственности главным образом убогим и странникам, – дав их в духовный рост мздовоздаятелю Христу Богу. Он ушел в один из монастырей и облекся в святой монашеский образ. Уж не знаю, не велел ли и там умертвить его царь.
Потом убил он двоюродного брата своей жены Семена Яковлевича, человека благородного и богатого; сын его, еще отрок возрастом, также удушен.
Еще же убиты им мужи: по имени Хозяин, по прозванию Тютин, муж греческого происхождения и весьма богатый, он был у него подскарбием земским и уничтожен со всей семьей, то есть с женой, с детьми и другими близкими, а также другие богатые и известные мужи, имен которых из-за многочисленности невозможно написать, ведь несколько тысяч убито их и не только в городе Москве, а и в других больших городах и крепостях.
Потом разграбил он великое богатство своего сенатора, собранное еще предками того. Имя тому было Иван, по прозванию Хабаров, античного рода, что звались Добрынскими. Но этот человек мало заботился о своих сокровищах, утешителем служил ему Бог, потому как был он отчасти искусен в разумении книг. А через три года царь велел его убить вместе с единственным сыном ради вотчины, потому что имел он во многих поветах великие вотчины.
Тогда же убил он человека светлого рода Михаила Матвеевича Лыкова, а с ним ближнего родственника его, очень красивого юношу во цвете младости, который был послан за границу в Германию за наукой. Там он хорошо выучился немецкому языку и письму, ибо был он там в обучении немало лет и объездил всю немецкую землю. Возвратился он было к нам в отечество, а через несколько лет вкусил без вины смерть от тирана. А тот блаженной памяти Матвей Лыков, отец Михаила, сгорел. За отечество он пострадал: когда возвратились от Стародуба войска польское и литовское со своим гетманом, немало тогда разорили они северских городов. И тот Матвей видел, что не спасти ему его крепость, и пустил вперед жену с детьми своими в плен, а потом, не желая видеть захват крепости врагами, защищал вместе с народом крепостные стены, потому что предпочел сгореть с ними, но не сдать город врагам. Жена и дети его как пленники приведены были к королю Сигизмунду Старому. И король, как истинно настоящий святой христианский, велел кормить их не как пленников, но как своих, и не только кормить в царских своих покоях, но велел, чтобы доктора его научили их шляхетским наукам и латинскому языку. Потом через несколько лет великие послы московские в Кракове Василий Морозов и Федор Воронин выпросили их у короля на родину, по правде скажу, неблагодарную и недостойную ученых людей, в землю жестоких варваров, где один из них, по имени Иван, взят живым на битве и умерщвлен лифляндским магистром в суровой тюрьме – пострадал за отчество, как и подобает ученому человеку; а тот другой, уже названный Михаил, остался и был воеводой в Ругодиве, где и убит, как мы сказали, этим мучителем, царем-варваром. Вот так он, суровый и жестокий варвар, не помня заслуг отцов и братьев, воздает верным и служащим ему людям, украшенным светлыми своими делами!
Потом уничтожил он семейство Колычевых, также просвещенных и выдающихся в своем роду людей, единокровных Шереметевым, а прародитель этих просвещенных и знаменитых людей приехал из Германии. Имя его было Михаил, говорят, что был он из рода австрийских князей. А уничтожил он их по той причине, что очень рассвирепел на их дядю, архиепископа Филиппа, обличавшего его в преступных беззакониях, о чем коротко я расскажу позже. И было тогда знамение явлено от Бога над одним из них, по имени Иван Борисович Колычев. И вот как в действительности случилось это чудо, о чем слышал я от одного свидетеля, видевшего его.
Когда царь весьма разъярился, вернее же сказать, взбесился через неприятеля и врага человеческого, разожженный бесовскими сообщниками, и, как сказал я прежде, сжигал, разъезжая, этого Ивана Петровича городки, села и дворы с живущими в них, тогда наткнулся он, говорят, на очень высокое строение, на их бытовом языке называют его повалушей. В самых верхних покоях велел привязать он покрепче названного этого человека и как под это строение, так и под другие, стоявшие близ него, где было нагнано и заперто много людей, велел он поставить несколько бочек пороху, а сам стал вдалеке с воинским строем, как будто под вражеской крепостью, ожидая, когда взорвется строение. И когда взорвало и разметало не только эту постройку, но и другие, стоявшие поблизости, он со всеми своими опричниками, поистине как бешеный с неистовыми, со всем этим дьявольским полком выскочил во всю конскую прыть смотреть разорванные тела христиан, при этом все громогласно завопили, как при битве с врагами и как если бы самую светлую одержали победу. А в строениях этих, под которые заложен был порох, было множество связанных и запертых людей. А после того далеко в поле нашли этого Ивана: одна рука привязана к большому бревну, а сам цел сидит на земле, и ничуть нигде не поранен, и Господа славит, творящего чудеса, а прежде был распят и связан по рукам и ногам. Когда это стало известно царским опричникам, то один из них, бесчеловечный и жестокий, пустился и быстро прискакал на коне прямо к нему, увидел, что тот невредим и поет благодарственные псалмы Господу, тотчас отрубил ему саблей голову и как дар драгоценный принес ее столь же жестокому своему царю. И тот велел тут же зашить ее в кожаный мешок и послать ее к дяде Ивана, помянутому архиепископу, заключенному в тюрьме, со словами: «Вот родича твоего голова! Не помогли ему твои чары!»
Этих Колычевых в роду несколько десятков было: были среди них мужи храбрые и выдающиеся, иные из них удостоены были сенаторского звания, а иные были стратегами. И вырублены они всем родом.
Потом убил он очень храброго и разумного человека, знатока к тому же Священного Писания, Василия, по прозванию Разладина, из рода славного Ивана Родионовича, прозванного Квашней. Говорят, что и мать его Федосья, многолетняя престарелая вдова, вытерпела от мучителя многие муки, пострадав без вины. Всего у нее было трое сыновей; были они очень храбрые; один – помянутый Василий, другой – Иван, третий – Никифор, убитый еще в юности в сражении с немцами (однако немцы тогда были разбиты). Люди были они храбрые очень и мужественные, прекрасны не только телом, но поистине украшены были они добрыми нравами и душами.
И тогда же убит им был Дмитрий, называемый Пушкиным, также весьма разумный и храбрый человек уже зрелого возраста. Был он родственник Челядниных.
Потом убит им славный стратег Крик, по прозванию Тыртов, человек не только храбрый, мужественный и знаток Священного Писания, но поистине широк разумом, к тому же кроток он был и тих, весьма украшен всяческим благонравием и приятен добрыми навыками. Сверх того – что лучше еще и удивительней? – был он чист и непорочен, как родился от матери своей. Среди воинства христианского знаменит он был и прославлен, ибо много было у него на теле ран от многих сражений с разными варварами. Был он еще юн, когда храбро молодцевал при взятии Казани, где лишился одного глаза по великому и крепкому своему мужеству. И такого не пощадил кровопийца-тиран!
Тогда же или чуть раньше был им убит муж благоверный Андрей, внук славного и сильного рыцаря Дмитрия, по прозванию Шеина, из рода Морозовых, что прибыли от немцев вместе с Рюриком, пращуром русских князей, – семь храбрых и благородных мужей, среди них-то и был Мисса Морозов. А этот Дмитрий, сражаясь за православие, тоже принял мученический венец от казанского хана Махмет-Аминя.
В те же годы убиты им мужи из этого же рода Морозовых, удостоенные сенаторского звания: одному было имя Владимир, – много лет он томил его в темнице, а потом и уничтожил, – а другому было имя Лев, по прозванию Салтыков, с четырьмя или пятью сыновьями, цветущими еще цветом юности. Позже потом слышал я, что Петр Морозов жив, что и дети Льва уничтожены не все, некоторые, говорят, остались живы.
Тогда же перебиты Игнатий Заболоцкий, Богдан, Феодосий и другие их братья, выдающиеся стратеги и молодцы благородного происхождения. Говорят, что уничтожены они всем родом вместе с родственниками.
И еще перебиты Василий и братья его со своими родственниками, по прозванию Бутурлины, люди, блиставшие в своих родах. Они были в родстве с названным Иваном Петровичем.
Еще же убит им Иван Воронцов, сын того Федора. То, что в молодости своей убил царь этого отца Федора вместе с другими мужами, – я об этом упомянул, когда писал хронику.
Потом убит им муж знатного рода и весьма храбрый, с женою и единственным своим сыном отроческого еще возраста или детского, лет пяти или шести. А был человек этот из рода великих Сабуровых, и прозвание было ему Замятня. Единоутробная сестра его отца была за отцом царя – преподобная мученица Соломонида, о которой я прежде всего вспомнил в этой книжке.
Убиты им многие стратеги или командиры, люди храбрые и искусные в военном деле: Андрей, называемый Кашкаров, человек, прославившийся своими значительными заслугами, и брат его, по имени Азария, также человек разумный и искусный в Священном Писании, уничтожен с детишками, а также их братья Василий и Григорий, по прозванию Тетерины. Немало и других дядьев и братьев их с семьями, женами и детьми велел он уничтожить.
Также и из рязанской шляхты со всеми родами уничтожены благородные мужи аристократического происхождения, мужественные, храбрые, украшенные славными заслугами Даниил Чулков, командир выдающегося мужества Федор Булгаков и некоторые другие искусные богатыри и военачальники, короче говоря, разорители басурманских и защитники христианских пределов, вместе с братьями и многими другими родственниками – в тот же год и за один день в новой крепости на Дону посланными от царя свирепыми опричниками. А воеводой этих демонских воинов был любовник царя Федор Басманов, который после собственной рукой зарезал отца своего Алексея, знаменитого прихлебателя, маниака на их языке, и губителя своего и святой земли русской. О праведный Боже, сколь ты праведен, Господи, и праведны судьбы твои! Что приготавливал он братьям, то скоро вкусил и сам!
Тогда же и в тот же день убил он уже названного прославленного добротой и самого светлого в роду князя Владимира Курлятева. И тогда же вместе с ним зарезал он Григория Степанова, сына Сидора, из рода великих сенаторов рязанских. А тот-то Степан, отец Григория, был муж, прославившийся добродетелями и искусный в богатырских делах. Служил он много лет – годов до восьмидесяти – весьма верно и трудолюбиво святорусской империи. Потом прошло лишь около недели, напали на эту новую крепость поганые измаильтяне со своими царевичами, числом тысяч десять. Но христианские воины твердо противустали им, защищая от внезапного нападения поганых крепость и бедных христиан, живущих при крепости. И при этой обороне, храбро сражаясь, одни тяжело ранены, другие же, сражаясь до смерти, изрублены погаными. И вдруг после этой битвы, дня через три, – ужасно и удивительно не только говорить, но и слышать! – случилось нечто тягостное и бессмысленное: вдруг внезапно от этого свирепого зверя и губителя святой русской земли, от этого сына и сотоварища антихриста, напали вышеназванные опричники на оставшихся христианских воинов, которых они надеялись еще захватить после резни и измаильского побоища. Рассказывают, что прискакали они в город, вопя как бесноватые, рыская и кружа по домам или ставкам: «Где такой-то князь Андрей Мещерский и князь Никита, брат его, и Григорий Иванов, сын Сидора (двоюродного упомянутому)?» И хотя слуги показывали им тела мучеников, только что убитых измаильянами, они как безумные, надеясь, что те еще живы, вломились в их дома с приготовленными пыточными орудиями, чтобы резать. И, увидев их мертвыми, помчались тут же, посрамленные, к зверю, чтобы доложить об этом.
Подобное произошло и с одним моим братом, из нашего рода, князем ярославским, которому было имя Андрей, по прозванию Аленкин, внуком названного славного князя Федора Романовича. Ему пришлось оборонять один город или крепость из северских крепостей от внезапного нападения врага, и был он застрелен из огненной пращи и на другой день умер. А на третий день прискакали опричники от тирана, чтобы зарезать его, нашли его уже мертвым и поскакали к зверю докладывать. А кровожадный и ненасытный зверь после смерти святого подвижника отнял у жены и детишек вотчину и все имущество и, переселив их с их родины в дальние земли, там, говорят, всех всей семьей в притеснениях уничтожил.
И других Сабуровых, по прозванию Долгих, а на деле больших в мужестве и храбрости, и других, Сарыхозиных, приказал уничтожить целыми семьями. Рассказывают, что вели их сразу восемьдесят душ всего с женами и детьми, также и младенцев, сосущих грудь в бессловесном еще возрасте, играющих на руках матерей, несли на казнь.
В те же годы или несколько раньше умертвил он благорожденного жителя по имени Никиту, по прозванию Казаринова, долгие годы верно служившего святорусской империи, с единственным сыном Федором, бывшим во цвете лет. А умертвил он его таким образом: когда послал он за ним отборных палачей, чтобы схватить его, тот, увидев их, уехал было от него в монастырь, стоящий на реке Оке, и принял там на себя великий ангельский образ. А когда присланные тираном опричники стали допытываться о нем, то, подражая Христу своему и изготовившись, то есть приняв святые дары, вышел он им навстречу и бесстрашно сказал: «Я тот, кого вы ищете!» Схватили они его и связанного привели к царю в кровопийственный город, называемый Слобода. И когда увидел его во ангельском чине этот зверь, наделенный речью, тотчас вскричал как истинный оскорбитель христианских таинств: «Он, дескать, ангел: так следует ему на небо возлететь!» И тотчас велел поставить под сруб бочку пороха аль две и, привязав там мужа, взорвать. И действительно, по злой воле войдя в согласие с отцом своим, сатаной, поневоле произнес ты правду лукавыми устами! Как некогда Кайафа, ярясь на Христа, непроизвольно пророчествовал, так ты, несчастный, изрек здесь верующим во Христа, вернее же мученикам, о восхождении на небо, ибо Христос своим страданием и пролитием своей драгоценнейшей крови отворил для верных небо к небесному взлету или восхождению.
К чему говорить лишнее? Если бы писал я их по именам и родам, кого хорошо помню, этих храбрых, знаменитых и благородного происхождения мужей, не уложился бы, переписывая их, в книгу. Но что сказать о тех, кого по человеческому несовершенству не удержал я в памяти и кого поглотило забвение? Их имена навсегда занесены в книги жизни, так что и малое самое их страдание не забыто у Бога, благого мздовоздаятеля и сердцеведца, испытателя всего тайного.
После всех этих, уже названных, убит был им Михаил Морозов, муж славного рода лет восьмидесяти, был он сенатором избранной рады, со своим сыном Иваном, молодым человеком, и еще одним юношей, имя которого я забыл, и со своей женой Евдокией, была она дочь князя Дмитрия Бельского, близкого родича короля Ягайлы. Справедливо говорят, что вела она святую жизнь, потому что напоследок вместе с мужем своим и со своими возлюбленными украсилась мученическим венцом, ведь вместе претерпели они страдания от тирана.
О СТРАДАНИИ СВЯЩЕННОМУЧЕНИКА ФИЛИППА,
МИТРОПОЛИТА МОСКОВСКОГО.
Думаю, что нельзя мне умолчать о священномучениках, пострадавших от царя, хотя коснуться этого нужно по возможности кратко, оставив лучше тем, кто живет там, кто ближе и лучше осведомлен, в особенности кто мудрее и разумнее, насколько возможно подвергнуть восполнению невежество и несовершенство, так сказать, написанного нами о страдальцах, исправить, раскрасить и сделать благолепными подвиги мучеников сравнительно с тем, как это сделано у нас, скрывшихся от погони и находящихся в далеких странах. Просим извинить за недостатки или погрешности.
По смерти ли митрополита московского Афанасия, по добровольном ли оставлении им престола на архиепископский престол русской митрополии был возведен Филипп, игумен с Соловецкого острова. Как мы говорили, был он муж славного и великого рода, от молодости своей украшен добровольной монашеской нищетой и благолепной жизнью иерея, духом тверд и мужествен. Когда поставили его епископом, стал он украшаться епископскими делами, прежде всего по-апостольски ревновать о Боге. Видя, что царь поступает не по-божески, обливаясь невинной христианской кровью и совершая всякие неподобающие и скверные поступки, стал он вначале обращаться, в подходящее время, с просьбами, как сказал великий из апостолов, и настаивать во всякое время, потом угрожать страшным судом Христовым, препятствуя данной ему от Бога епископской властью, и говорить без стеснения о Господней воле столь гордому, свирепому и бесчеловечному царю. Царь же повел против него большую войну и тотчас пустился на злобные поклепы и сикофантии. Дело неслыханное и нелегкое, чтобы о нем рассказать! Рассылает он по тамошним своим русским пределам скверных своих прихлебателей: рыщут и пробегают они тут и там, как кровожадные волки, посланные свирепейшим зверем, ищут они и добывают подложные сведения против святого епископа, старательно разыскивают, зыркая тут и там, где только найти можно лжесвидетелей за большие подарки и поддержку высшей власти.
О, велика беда от неслыханной и тягчайшей бесовской дерзости! О, человеческие козни, разжигаемые дьявольским бесстыдством! Кто и где слыхал, чтобы епископа допрашивали и судили миряне? Как пишет Григорий Богослов в Слове о похвале Афанасия Великого, имея в виду собор безбожных агарян: «Которые сажали, дескать, мирских людей и приводили на испытание к ним епископов и пресвитеров, а ведь тем мирянам и краем уха не следовало таковых слушать», и так далее. Где священные законы? Где семистолпные правила? Где апостольские уложения и уставы? Все они попраны и поруганы самым скверным зверем-кровопийцей и безмозглыми людьми, угождателями ему, губителями отечества!
Что же он делает потом? Восставая против святителя, он не посылает, однако, к константинопольскому патриарху, перед судом которого русские митрополиты, если бы оказались кем в чем обвинены, – только перед ним обязаны давать о себе показания. Он не просит у патриаршего престола наместника, чтобы допросить епископа. И действительно, бесясь на святого архиепископа, забыл ты разве свежую или недавнюю историю, которую сам часто рассказывал, о святом Петре, митрополите русском, как был на него ложный донос от заносчивого тверского епископа? Ни один из русских князей, узнав об этом, не осмелился чинить разбор между епископами, то есть судить священников. Ведь они тотчас послали к константинопольскому патриарху за наместником, чтобы он разобрался и рассудил это, как подробно об этом написано в русской летописной книге. Иль не было тебе это за образец, о зверь-кровопийца, если бы хотел ты быть христианином?
И созывает он против святителя свои скверные соборища иереев Вельзевула и проклятый сонм союзников Кайафы, и вступает с ними в соглашение, как Ирод с Пилатом. И приходят они вместе со зверем в большую церковь и садятся на святое место – о мерзость запустения с главой окружения их и с трудом уст их! – и приказывают от зловонной и проклятой власти привести к себе преподобного епископа, облеченного в освященные одежды. И выставляют они скверных людей: лжесвидетелей, предателей своего спасения – тяжко и горестно говорить об этом! – и тотчас сдирают с него спасительские одежды, и в руки палачам отдают святого человека, смладу воссиявшего добродетелями. И обнаженного волокут его из церкви и сажают на быка задом наперед – окаянные и скверные! – и свирепо без пощады бьют его тело, утомленное многолетними постами, и возят по площадям крепости и города. А он, храбрый борец, терпит все это так, как если бы не было у него тела, среди этих мучений благодарит Бога в хвалах и песнях, священномученической десницей своей благословляет бесчисленные толпы горько плачущих и рыдающих.
Уподобившись во зле самому первому и самому лютому дракону, губителю рода человеческого, этот лютый зверь не сыт еще кровью священномученика и не доволен этим неслыханным от века бесчестьем над преподобным епископом. Велит он затем оковать его тягчайшими цепями по рукам и ногам и по бедрам, ввергнуть престарелого и измученного человека, утомленного великими трудами и с немощным уже телом, в тесную и мрачную темницу, темницу велит он закрыть крепкими затворами и замками и стражу ставит к темнице – своих единомышленников во зле. Потом, день-другой спустя, посылает он в тюрьму кого-то из своих советников посмотреть, не умер ли уже. Говорят, что когда вошли в темницу, то будто обнаружили, что епископ освобожден от тяжких оков и, воздев руки, занят божественным псалмопением, а оковы лежат рядом. Увидев это, восплакали, возрыдали и припали к коленям его посланные сенаторы, а вернувшись с поспешностью к жестокой, сумоуправной и надменной этой власти, вернее же сказать, к лютому и ненасытному хищному зверю, все подробно возвестили. Говорят, что он тут же вскричал: «Чары, дескать, чары он пустил, враг мой и изменник!» А советников, которые умилились увиденному, стал притеснять и запугивать разными смертными муками. Потом, изморив голодом свирепого медведя, велел впустить его к епископу в темницу и затворить, – это я действительно слышал от достоверного свидетеля, видевшего это. После того сам он наутро пришел и велел открыть темницу, полагая, что зверь сожрал епископа. Однако опять нашли его по Божьей благодати цела и ничуть не поранена, стоящего, как и прежде, на молитве, зверь же, сделавшись кротким, как овца, лежал в углу темницы. О чудо! Звери, свирепые по природе, изменяются вопреки природе у кротких, люди же, созданные Богом кроткими по природе, собственной волей из кротости в свирепость и бесчеловечность переходят! Рассказывают, что царь тут же вышел и сказал: «Чары, дескать, пускает епископ». Поистине то же самое говорили в древности мучители о творивших чудеса мучениках.
Рассказывают, что потом отвел мучитель епископа в один монастырь под названием Отрочий, находящийся в Тверской земле, и там пробыл он чуть не целый год, как утверждают некоторые, а царь якобы посылал к нему и благословения просил, чтобы простил его, а также о возвращении на престол. Но тот, как мы слышали, отвечал ему: «Если, дескать, обещаешь покаяться в своих грехах и удалить от себя этот дьявольский полк, собранный тобою на гибель христианам, то есть опричников, или так называемых кромешников, я благословлю, дескать, тебя и прощу, и на престол свой, послушавшись тебя, вернусь. Если же нет, да будешь ты проклят в этом веке и в будущем вместе со своими хищными опричниками и со всеми единомышленниками твоими по злу!» И одни рассказывают, что по повелению царя был он задушен в том монастыре свирепым и бесчеловечным опричником, а другие передают, что был он сожжен на горящих углях в одной из любимых крепостей царя, называемой Слободой, что наполнена христианской кровью. Так или иначе, но во всяком случае был он увенчан священномученическим венцом от Христа, которого он возлюбил смолоду и за которого претерпел страдания.
После убийства митрополита разными пытками замучено и уничтожено несколько сот клириков, а также нехиротонисанных благородных мужей. Ибо там, в той стране, многие благородные светлого рода мужи имеют собственность и в мирное время служат архиепископам, а когда случается война с соседними врагами, тогда входят они в христианское войско. Они не хиротонисаны.
Но раньше еще, чем этот Филипп был возведен на митрополию, великий князь упросил епископа казанского, по имени Герман, быть архиепископом русской митрополии. И хоть тот усиленно отказывался от этого дела, но как великий князь, так и собор принудили его к этому. Говорят, что дня два был он уже в церковных палатах на митрополичьем дворе, но все еще отказывался от тягот великого пресвитерства, особенно потому, что не хотел быть в этом сане при столь свирепом и безрассудном царе. Говорят, что пустился он с царем в беседы, поучая его тихими и кроткими словами, напоминая ему о Страшном суде Божьем и нелицеприятном испытании каждого человека в его делах – как царей, так и частных лиц. После этих бесед царь отправился в свои покои и тотчас передал своим любимым прихлебателям это духовное наставление: ведь уже слетелись к нему отовсюду эти доброй избранной рады не только злобные клеветники, лукавые паразиты и болтуны, но и настоящие воры и разбойники, люди, полные всех бесчестных мерзостей. И они, испугавшись, что если послушается он епископского наставления, тотчас прогонит их с глаз долой и сгинут они в своих пропастях и норах, как услышали про это от царя, ответили ему в один голос: «Боже сохрани тебя, дескать, от этого наставления! Разве, царь, желаешь ты снова быть в рабстве у этого епископа, еще более горьком, чем был ты прежде много лет у Алексея и Сильвестра?» И со слезами умоляли его, припадая к его ногам, особенно же один из них, по имени Алексей Басманов, со своим сыном. Послушал он их и тотчас велел изгнать епископа из церковных палат, сказав: «Еще ты, дескать, и на митрополию не возведен, а уже в рабство обращаешь меня!» А через два дня нашли мертвым этого казанского епископа у себя на дворе. Одни говорят, что тайно удавили его по повелению царя, другие же, что умертвили смертельным ядом. А принадлежал Герман к высокому роду Полевых, как называется эта шляхта по своей вотчине. Был он человек как крупного сложения, так и великого ума, человек чистой и поистине святой жизни, знаток Священного Писания, ревнитель о Боге и плодовит в духовных трудах. К тому же был он знаком отчасти с учением Максима Философа. Хоть и происходил он из среды монахов-иосифлян, но вовсе не были ему свойственны их лукавый нрав и обычное лицемерие, а был он человек добрый, справедливый, твердого духа, великий помощник тем, кто объят напастями и бедами, очень щедр также и к нищим.
Потом убил он Пимена, архиепископа Великого Новгорода. Этот Пимен вел чистую и очень суровую жизнь, но нравом был странный: говорят, что он прислуживался к тирану и вместе с ним участвовал в гонениях на митрополита Филиппа. Но чуть позже и сам испил он от царя смертную чашу: когда тот приехал в Великий Новгород, то приказал утопить его в реке.
А тогда царь такие преследования учинил в этом большом городе, что, говорят, за один день приказал изрубить, утопить, сжечь и замучить другими муками больше пятнадцати тысяч мужчин, не считая женщин и детей. И в этом свирепом пожаре убил он тогда Андрея, называемого Тулуповым, из рода князей Стародубских, человека кроткого и благонравного, пожилого возраста. А другой муж, Цыплятев, прозванный Неудачей, из рода князей белозерских, убит с женой и детишками. Был он тоже благонравен, опытен и очень богат. Были они оба поставлены на службу великому храму Софии, то есть Премудрости Божьей. С ними же замучены и убиты разные другие благородные шляхетные мужи и юноши.
Слышали мы, что приобрел он тогда великие кровавые и проклятые богатства, ибо в старинном этом и большом городе, в Новгороде, живет торговое население. В самом городе у них морской порт, потому и очень богаты. Похоже на то, как мне кажется, что ради этих великих богатств он и уничтожил их.
После поставили другого архиепископа на место того, как я слышал, человека кроткого и замечательного. Но года через два приказал он и этого убить с двумя аббатами, то есть большими игуменами, или архимандритами.
Сверх того, за это же время замучено им так или иначе и убито много священников и монахов. Убит им тогда игумен Корнилий, настоятель Печерского монастыря, человек святой, великий и прославленный своей добродетелью. Смолоду просиял он монашескими подвигами, воздвиг он названный монастырь великими трудами и молитвами к Богу. Там прежде, пока не было у монастыря имений и монахи пребывали в нестяжании, по благодати Христа, Бога нашего, и молитвами его пречистой Матери происходили бесчисленные чудеса. Но когда возлюбили монахи собственность, особенно же недвижимую, то есть деревни и села, померкли божественные чудеса. Вместе с ним убит был тогда другой монах, ученик этого Корнилия по имени Вассиан, по прозванию Муромцев. Был он ученый и сведущий человек, знаток Священного Писания. Говорят, что их вместе в один день задавили каким-то орудием пыток. Вместе погребены и преподобномученические их тела.
Потом он разграбил и приказал сжечь большой город Ивангород, что стоит вблизи моря на реке Нарве. Также и в Великом Пскове и в других многих городах были бесчисленные несчастья, опустошения и кровопролития, которые подробно описать невозможно.
Во всем этом служили ему его прихлебатели со свирепым полком варваров, называемых опричниками, я и прежде не раз говорил о них. На место выдающихся и украшенных доброй совестью мужей собрал он со всех своих русских земель людей скверных, наполненных всяким злом. Сверх того, еще связал он их страшными клятвами и принудил несчастных не водиться не только с друзьями и братьями, но даже и с родителями, а только во всем ему угождать и исполнять скверные и кровожадные его приказы, так что крестным целованием понуждал он этих несчастных и безрассудных на такие и еще более жестокие дела.
О, умыслы лукавого врага людей! О неслыханное зло и скверны, толкающие людей в пропасть сильнее, чем любые преступления! Слыхал ли кто когда, чтобы знаком Христа клялись в том, что будут преследовать и мучить Христа? И в том целовать знак креста, чтобы церковь Христову терзать различными муками? И страшными клятвами клясться в том, что будет расторгнута естественная любовь к родителям, родственникам и друзьям, всеянная в нас создателем? Здесь усматривай неслыханную скверну! Здесь ослепление этих людей, так как Дьявол хитростью заставил их отречься от Христа, сначала обольстив царя, потом уже вместе с царем в эту пропасть сверг и этих несчастных и так заставил отвратиться от тех священных обетов, которые при святом крещении даются самому Христу, чтобы клясться Христовым именем и отрекаться от евангельских заповедей. Но что говорю я: евангельских? И естественных, как я сказал: тех, что и у языческих народов хранятся и соблюдаются по воспитанному в нас Богом природному дару. Ведь Евангелие учит любить врагов и благословлять преследователей и так далее, внутренняя природа всех людей без голоса кричит и без языка научает иметь к родителям покорность, а к родственникам и друзьям любовь. Но Дьявол против всего этого вооружил со своим клевретом полк опричников и околдовал их клятвами. И действительно, чары, самые проклятые и скверные изо всех чар, простерлись над бедным человеческим родом от чарами зачатого царя. Господь заповедует не поминать имени своего всуе и, являясь свободными по природе, не связывать себя какими бы то ни было клятвами, то есть ни небом, ни землей, ни головой своей, ничем другим не клясться. Но эти упомянутые опричники как в забытьи отреклись от всего этого и исполнили обратное.
Чему вы удивляетесь, живя здесь от века в свободе под христианскими королями и считая, что нельзя верить этим названным нашим бедам? Действительно, нельзя бы, казалось, верить, если бы изложил я все подробно. А это написал я, стремясь сократить горестную эту трагедию, потому что и так едва не разрывается мое сердце от великой горести.
О ПРЕПОДОБНОМ СВЯЩЕННОМУЧЕНИКЕ ФЕОДОРИТЕ.
В те же годы погубил он прославленного добродетелями мужа, поистине святого и мудрого, архимандрита саном, именем Феодорит. О нем и о священной его жизни необходимо коротко вспомнить. Происходил он из славного города Ростова, откуда вышел и святой Сергий. На тринадцатом году жизни Феодорит ушел из родительского дома и добрался до самого Соловецкого острова, в монастырь, который расположен на Ледовитом океане. Пробыл он там один год, а на четырнадцатом году жизни принял монашеский образ и поступил в святое послушание, как это обычно у юных монахов, к одному святому, мудрому и престарелому иерею, по имени Зосима, тезке и ученику самого святого Зосимы Соловецкого. Послужив ему в непрерывном духовном послушании пятнадцать лет, приобрел он там всякую духовную премудрость и по ступеням добродетели взошел к преподобию. Был он потом рукоположен новгородским архиепископом во дьякона, а после, пробыв с год у своего старца, вышел из этого монастыря с его благословением, чтобы узреть славного и великого мужа, истинного чудотворца, Александра Свирского, и пребывал у него как чистый у чистого и непорочный у непорочного. А принял тот его по прозрению вне монастыря, выйдя ему навстречу, хотя никогда не знал его и не слыхал о нем, но сказал: «Сын Авраама пришел к нам, дьякон Феодорит». И пока жил он в этом монастыре, очень любил его.
Потом пошел он от Александра за реку Волгу в находящиеся там большие монастыри, отыскивая храбрых воинов Христовых, которые воюют против темного начала власти земных владык века сего. Обошел он там все обители и поселился в большом Кирилловом монастыре, потому что нашел там духовных монахов – Сергия, по прозванию Климина, и других святых мужей. Пробыл он там года два, подражая их суровой и святой жизни, изнуряя и покоряя плоть свою в рабство и повиновение духу. Оттуда он пошел в тамошние пустыни, а там встретил блаженного Порфирия, исповедника и первомученика, бывшего игумена Сергиевой обители, в тяжких оковах перенесшего много мук от великого князя, отца нынешнего. Стоит коротко вспомнить, что за причина была страданиям этим святого Порфирия.
По повелению великого князя московского Василия был Порфирий силой выведен из пустыни на игуменство в Сергиевом монастыре. А в это время произошло вот что: этот свирепый князь Василий – как это издавна принято у князей московских жаждать крови братьев своих и по алчности своей губить их из-за жалких и несчастных вотчин – захватил тогда близкого своего родственника, брата своего самого близкого по крови, Василия, князя северского, прозванного Шемячичем, человека прославленного и очень храброго, искусного в богатырских предприятиях, справедливо будет сказать – грозу басурман, который не только защищал свою вотчину Сиверу от частых набегов безбожных измаильтян, очень часто нанося им значительные поражения, но неоднократно углублялся в степь до самой Крымской орды и там одерживал над ханами Орды блистательные победы. И вот этот-то названный князь Василий, рожденный кудесницей-гречанкой, заключил в темницу столь славного мужа, поистине победоносца, и велел немедля умертвить его в тяжких оковах.
А тут пришлось ему приехать в этот Сергиев монастырь на празднество великой Пятидесятницы (потому как существует там у князей московских обыкновение справлять этот праздник ежегодно в этом монастыре: это якобы одухотворенно). И начал святой игумен Порфирий, как человек простого нрава, выросший в уединении, просить и молить за названного Шемячича, чтобы избавил он брата от темницы и столь тяжких оков. Стал мучитель возражать ему, как будто изрыгая пламя, а старец смиренно в ответ умолял: «Если, дескать, прибыл ты в храм безначальной Троицы просить у пресветлого Бога милости за грехи свои, будь сам милосердным к несправедливо преследуемым тобою. Если же, как говоришь ты, устыжая нас, виноваты они якобы перед тобой, прости им долг немногих динариев, по слову Христа, потому что ты сам ждешь от него прощения многих талантов». И тут же велел мучитель выгнать его из монастыря и того, за кого он молил, поскорей удушить. Немедля и с радостью освободившись от игуменских одежд, отрясши прах от ног своих по заповеди Божьей и приняв свою худую и рваную пустынническую одежду, отправился старец пешком в ту пустыню, что была с молодости вожделенна для него. Но тиран и после не переставая горел яростью против святого и по доносам некоторых корыстолюбивых и лукавых монахов, истинно скверных угождателей, велел снова приволочь святого человека из столь далекой пустыни в самую Москву и, отдав палачам, пытать различными пытками.
Спеша окончить эту историю, я опущу все беды его и муки и вспомню кратко лишь одно, что приходит мне на память, – апостольскую доброту этого удивительного человека. Когда святой был сильно истерзан пытками, то отдали его, едва живого, под надзор некоему Пашке, комнатному, или привратнику по-ихнему, который был у тирана верным катом и надзирателем при палачах. Заковал он того в тяжкие оковы, а сверх того, морил измученного человека голодом, чтобы угодить и проявить преданность тирану, желающему, чтоб поскорей наступила смерть. Но наш милосердный царь Христос не оставлял раба своего в беде, направляя свою заботу через жену надзирателя, которая проявила к нему великое человеколюбие, втайне снабжая его пищей и залечивая раны. А через какое-то время она спрятала его в одном месте и хотела освободить от уз, чтобы узник Христов смог избежать рук тирана. Говорят, что когда пришел ее муж и спросил у жены своей об узнике, отданном ему под надзор тираном, она ответила: «Еще вчера, дескать, сбежал он, и не знаю я о нем ничего». И муж ее, боясь свирепого князя, поручившего ему надзор, вынул нож, чтобы тотчас заколоться. А святой из тайного своего убежища, как некогда апостол Павел тюремному стражу, воскликнул громогласно: «Не убивай себя, господин Павел (таково было имя этого надзирателя)! Здесь я, в целости, делай со мной что хочешь!» Когда история эта достигла слуха тирана, он устыдился преподобномученика и велел, освободив от уз, отпустить его. И вновь святой с радостью отправился в свою пустыню как победоносец Христов, нося на святом своем теле вместо прекрасных цветов мученические раны, как язвы Христовы, и водворился там, по слову пророка Давида, «удаляясь от волнений света, ожидая спасителя своего, Бога».
Мы же, иностранцы и пришельцы здесь, оставив, как я уже говорил, тем, кто живет там, описать прочие страдания, жизнь его и кончину, вернемся к начатому краткому рассказу о преподобном Феодорите.
Когда жил он в той же пустыни с Порфирием, встретил он Артемия и премудрого Иоасафа, Белобаева по прозванию, и немало других пустынников, святых мужей, некоторых уже в престарелом возрасте. Подвизаясь вместе с ними в духовных трудах, прожил он там около четырех лет. Но тут старец его, предвидя свое отшествие к Богу, посылает к нему послание с просьбой вернуться к нему. И он с готовностью, как олень, отправился пешком, пройдя столь долгий путь, больше трехсот миль, по большим и непроходимым безлюдным местам, и прибыл с разбитыми от усердия и старания ногами. Но ни во что он не ставил великие труды, суровый и долгий путь в сравнении с возвышенным желанием сердца. Возвращается он, проявляя покорность, как Тимофей перед Павлом, обнимает древнего святого старца, целуя и лобзая честные священнические седины, и находится при нем с год или меньше до самой смерти старца, служа ему в немощах и недугах его. И после разлучения с телом святой души погребает он тело иерея.
Вкусил он и напился сладости пустыни, как говорит мудрейший Метафраст, описывая историю святого Николая, потому что пустынь – это отдохновение ума и покоя, лучшая родительница и воспитательница, соратник и безмолвие мысли, плодоносный корень божественного прозрения, истинная подруга духовного единения с Богом. И вот почему, зажегшись желанием безмолвного пустынножительства, отправляется он в самую удаленную пустынь – к диким лопарям, совершенно варварскому народу, и плывет по большой реке Коле, что устьем своим впадает в Ледовитый океан. Там выходит он из ладьи и восходит на высокие горы, которые Священное Писание называет ребрами севера, поселяется в диких и непроходимых лесах. А через несколько месяцев встречает он там одного старца – помнится мне, что имя ему было Митрофан, – пришедшего в эту пустынь лет за пять до того. И пребывают они вместе, хранимые Богом, в суровой пустыни, питаясь скудными травами и кореньями, которые произрастают в этой пустыни. Проведя там с этим названным старцем в святой и непорочной жизни около двадцати лет, они затем оба возвращаются к людям и приходят в большой город Новгород, где архиепископ Макарий возводит Феодорита во священника. Потом он оказывается духовником самого архиепископа, выводит на путь спасения немало знатных и богатых горожан и, не будучи епископом, дела совершает, по сути дела, просвещенного епископа. Коротко говоря, он исцеляет больных, очищает не телом, но душой прокаженных, выводит заблудших, поднимая их на плечи и приводя к Христу, главному пастырю, на деле спасая их от дьявольских сетей. Очистив их через покаяние, он присоединяет их и чистых вводит в церковь Бога живого.
А два года спустя он получает от некоторых богачей много денег для возложения Господу и возвращается в ту пустынь, но уже не один. Там, в устье названной реки Колы, он создает монастырь и в нем возводит церковь во имя безначальной Троицы. Там он собирает общество монахов и устанавливает для них священный закон, предписывая им общую и вполне нестяжательскую жизнь, то есть без имений, своими руками добывая себе пропитание, как сказал великий из апостолов: «Если кто не работает, тот не ест», и еще: «Руки мои послужили мне и тем, кто со мною». Затем он понемногу обучает приходящих к нему диких варваров и подводит их к вере Христовой, ведь тогда он уже знал их язык. Некоторых пожелавших он оглашает для пути спасения, а затем просвещает через святое крещение. Как рассказывал он мне сам, этот народ лопарей, просветившихся в святом крещении, люди очень добрые и кроткие; они не способны ни на какое лукавство, но расположены и склонны к пути спасения, так что впоследствии многие из них возлюбили монашескую жизнь по благодати нашего Христа и по священной науке Феодорита, потому что он научил их письму и перевел с церковно-славянского на их язык некоторые молитвы.
Много лет спустя, когда в этом народе распространилась евангельская проповедь и были явлены чудеса и знамения, – как говорит божественный Павел, что, дескать, знамение не для верующих, но для неверующих, – тогда за один день крестилось тысячи две обученных им и оглашенных лопарей с женами и детьми. Вот что совершил своими трудами для диких варваров этот блаженный, подобный апостолу человек!
Но что же случается после этого? Не может вытерпеть исконный враг рода человеческого, глядя завистливыми глазами на возрастание благочестия, и разрывается от ненависти. И что же он устраивает? Он натравливает на него собранных заново монахов монастыря, незримо нашептывая им в уши и говоря им в сердце: «Тяжек, дескать, он для вас и нестерпим. Никто из людей не в состоянии стерпеть устав, назначенный им для вас. Как можете жить вы без собственности, добывая хлеб своими руками?» А поскольку Феодорит ввел у них по уставу соловецких отцов Зосимы и Савватия еще одну заповедь: «Сверх того, не только женщин не допускать туда, но и скота женского пола», соединившись с Дьяволом, эти монахи впали в неистовство: хватают они святого старца, нещадно бьют и не только выволакивают из монастыря, но изгоняют из края, как какого-нибудь врага. И пошел он против воли из той пустыни к людям и оказался игуменом в одном небольшом монастыре, находящемся в Новгородской земле, и пробыл там года два. Затем премудрый Артемий, который был тогда великим игуменом Сергиева монастыря, сообщил о нем царю. И тотчас царь призывает его к себе, а архиепископ ставит его архимандритом Евфимиева монастыря, что находится поблизости от большого города Суздаля. Четыре или пять лет управлял он там достоянием этого большого монастыря. А так как и тут нашел он весьма необузданных монахов, живущих своевольно, не по уставу и святым правилам, он обуздывает их и усмиряет Божьим страхом, обучая их жить по уставу Василия Великого. Кроме того, он не только монахов, но и самого епископа суздальского вразумляет и обличает за сребролюбие и пьянство, потому что был он человек не только великого ума и мудрости, но чист и непорочен с самого рождения, соблюдая при этом трезвенность в течение всей жизни. Вот почему, как говорит Златоуст, восстала неправда на правду, жестокость на милосердие, невоздержанность на воздержание, пьянство на трезвость и так далее. Вот почему ненавидели его и монахи, и епископ города.
В те годы по лени и по великому пьянству наших пастырей между чистой пшеницей возросли тогда плевелы, то есть отпрыски лютеранских ересей, и обратились с бласфимией на догматы церкви. По царскому распоряжению митрополит российский велел хватать повсюду таких хулителей, желая извлечь их из их ересей, которыми смущали они церковь, и где только ни находили их, повсюду хватали и приводили в главный город Москву, особо из заволжских пустыней, потому что и там проросли эти хулы. Сперва началось было это дело хорошо, но конец получило плохой, потому что, исторгая плевелы, исторгали вместе с ними, по слову Господню, святую пшеницу. А кроме того, тех из еретиков, кого можно было по-пастырски исправить, подвергли немилосердной и жестокой муке, – чуть позже об этом пойдет речь.
Когда монахи-стяжатели, исполненные лукавства, увидели еретиков, приводимых из упомянутых заволжских пустыней и из других мест, тогда возводят они клевету на преподобного и мудрого Артемия – бывшего игумена Сергиева монастыря, который, не послушав царя, ушел в пустынь из этого большого монастыря из-за раздоров и корыстолюбивых, закоренелых в законопреступлениях монахов, – что будто бы он был участник и сторонник некоторых лютеранских ересей. Возводят они неосновательную клевету также и на других монахов, живущих без собственности по уставу Василия Великого. А наш царь с совершенно невежественными и юродивыми епископами, не выставив свидетеля и еще до суда, поверил им и тотчас тогда созвал собор, собрав отовсюду тамошних лиц духовного звания, и велел привести из пустыни в оковах преподобного мужа Артемия, столь честного и исполненного премудрости, и другого знаменитого старца, блиставшего своей бескорыстной жизнью и познаниями в Священном Писании, по имени Савва, по прозванию Шах. Когда собрали этот собор и когда представили и испытали еретиков в связи с хулой на догматы церкви, то среди них был испытан и допрошен Артемий. Ни в чем не виновный, вполне кротко изложил он свою правую веру. Спросили доказательств у доносчиков, а вернее сказать сикофантов, и они выставили свидетелями скверных и злобных людей. Но старец Артемий возразил, что они не способны быть свидетелями. Тогда они выставили Феодорита Соловецкого, бывшего суздальским архимандритом, и другого старца, известного своей добродетельностью, Иоасафа Белобаева, якобы те слыхали хулительные речи Артемия. И когда эти знаменитые мужи дали свое свидетельство, то обличили они главного наговорщика монаха Нектария за ложный донос, а Артемия оправдали как ни в чем не повинного, но напротив – воссиявшего всеми добродетелями. Тогда тот пьяный и корыстолюбивый епископ суздальский сказал из прежней ненависти: «Феодорит, дескать, старый союзник и товарищ Артемия, может, он и сам еретик, потому что пробыл с ним в одной пустыни много лет». А наш царь, помня, что Артемий очень расхваливал ему Феодорита, тотчас поверил, как пьяный пьяному и злонамеренный злонамеренному, к тому же была у него к Артемию ненависть, что не подчинился ему и не захотел больше быть на игуменстве в Сергиевом монастыре. Однако другие епископы оправдывали его, зная его как знаменитого человека. Тогда царь со своим митрополитом, угождающим ему во всем, и с другими невежественными и пьяными, как я уже говорил, епископами не поучает с любовью еретиков, но вместо исправления и духа кротости с яростью и зверской жестокостью ссылает их скованных в заключение в отдаленные крепости, в тесные и темные тюрьмы. Также и преподобного невинного святого мужа, сковав железными узами, бьют и ссылают на вечное до самой смерти заключение на Соловецкий остров. А упомянутого монаха Савву тоже ссылают в заключение до смерти к ростовскому владыке Никандру, погруженному в пьянство. И, доставив Артемия на Соловки, бросают его в очень тесную келью, не позволяя сделать ему ни малейшего облегчения. Преследовали его как богатые и любящие мирское епископы, так и эти лукавые и корыстолюбивые монахи, чтобы не только не было в русской земле этого человека, но даже бы и имя его не называлось. И вот почему это: раньше очень любил его царь и часто беседовал с ним, поучаясь от него, и они боялись, чтобы опять не полюбил его царь, а он не указал бы царю, что как епископы, так и монахи со своими настоятелями живут не по правилам апостолов и святых отцов, нарушают закон и любят имущество. Вот почему они творят все это, осмеливаясь совершать злобные действия против святых, чтобы скрыть свою злобу и преступления. Тогда ведь они и других невинных людей замучили разными муками, напуская их с клеветой на Артемия: может быть, тот, кто добровольно не захотел повторить ее, произнесет, не вытерпев мук. Таков-то в наше время в этой стране злобный, корыстолюбивый, исполненный коварства род монахов! Поистине хуже он всяких палачей, потому что сверх свирепости еще и очень лукав. Однако возвратимся к начатому рассказу о Феодорите.
Этот блаженный человек без вины пострадал тогда от сочинителей лжи, в особенности от того пьяного и корыстолюбивого суздальского епископа, который клеветал на него вместе с монахами Евфимиева монастыря, потому что относился к нему с ненавистью по названной уже причине. Но хоть и набрасывали на него много сикофантий, не могли ни одной зацепить, и все же, поскольку лукавые эти монахи в этом мастера, сослали его в заключение в Кириллов монастырь, в котором игуменом был раньше этот суздальский епископ, чтобы ученики того мстили ему по старой ненависти епископа. Но когда привезли его туда и увидели его жившие там порядочные монахи, мужи образцовой жизни, не знавшие о коварном умысле и о злобных происках лукавых монахов, они от всей души обрадовались ему, зная, что этот человек издавна велик добродетелями и святостью. Из-за этого лукавые монахи еще больше лопались от зависти, видя, что человека этого почитают самые лучшие и святые монахи, и еще больше надругивались над ним и бесчестили его. Терпя такие бедствия, пробыл у них святой года полтора.
Наконец пишет он нам, своим духовным сыновьям, и рассказывает о нестерпимых оскорблениях от лукавых монахов. А мы, сколько собралось нас, удостоенных сенаторского звания, приходим с этим к архиепископу Макарию и все подробно рассказываем ему. Услышав и устыдившись как нашего звания, так и святого мужа, который и ему был духовником, он немедля отправляет в этот монастырь свои послания, приказывая отпустить его, чтобы жил он свободно, где пожелает. И тот ушел из Кириллова и поселился в городе Ярославле, в большом монастыре, где лежит на месте своем князь Федор Ростиславич Смоленский, и пробыл там год или два.
И вот как искусного и мудрого человека призывает его к себе царь и отправляет послом к константинопольскому патриарху просить благословения на коронацию – такого благословения и венчания, которым и каким порядком истинно христианские императоры венчались папой и патриархами. И он, подчинившись царскому распоряжению, хотя и стар, и телом немощен, а с радостью отправился в это посольство. Более года ездил он туда и сюда, претерпел в пути многие беды и трудности, там, в Константинополе, месяца два был болен лихорадкой, но Божьей благодатью был спасен от всего этого, возвратился в здравии и доставил от патриарха нашему великому князю послание с соборным благословением на возведение его в царский сан. И вскоре после этого патриарх прислал ему в Москву со своими послами – митрополитом и иеромонахом противпсалом, который теперь митрополит адрианопольский, – книгу царского венчания. А кроме того, сам патриарх, говорят, удивлялся святому мужу, когда наслушался мудрых высказываний и речей его и услышал о смиренной и святой его жизни.
Обрадовавшись благословению патриаршего послания, великий князь одарил Феодорита тремя сотнями больших серебреников и шубой из дорогих соболей под аксамитом, а сверх того, такой духовной властью, какую только он пожелает. А он, усмехнувшись слегка, сказал: «Послушал я и исполнил твое повеление, царь, что отдал ты мне, ничуть не считаясь в моем возрасте с трудностями по нему. Достаточно мне и того в награду, что принял я благословение апостольского наместника, великого архиепископа, то есть вселенского патриарха. Но ни в дарах, ни во власти от твоего величества я не нуждаюсь: даруй их тем, кто просит у тебя и нуждается. Не привык я ни серебрениками, ни дорогими одеяниями наслаждаться или же украшаться. Более того, я отрекся от всего этого еще при пострижении моих волос. А стараюсь я украшаться изнутри душевной добротой и благодатью духовною. Одного я только прошу, чтобы до отшествия моего пребывать мне в келье в покое и безмолвии». Но царь стал просить его, чтобы не бесчестил он царского сана и принял это. И, повиновавшись отчасти, он взял из трехсот серебреников только двадцать пять и, по обычаю поклонившись, вышел от царя. Но царь велел отправить следом и шубу и положить ее в покое, где он тогда жил. Феодорит же продал шубу и тут же раздал монеты нищим. После того он предпочел поселиться в монастыре у большого города Вологды, который основал святой Димитрий Прилуцкий. А город этот Вологда лежит в ста милях от Москвы в направлении как ехать к Ледовитому океану, на водном пути.
Забыв о ненависти бесчеловечных монахов, он не ленился посещать их в основанном им монастыре – столь дальний от Вологды путь. При мне он дважды ездил в глухую Лапландию, плывя от Вологды до Холмогор двести миль по рекам, а от Холмогор до моря по Великой Двине и еще двести миль по морю до Печенги, которую зовут Мурманская земля, где и живет народ лопарей. Там же впадает в море большая река Кола, в устье которой основан им тот монастырь.
Поистине это достойно удивления: в таком возрасте переносил он столь трудный и суровый путь, летом плавая по морю, зимою же скача по непроходимым дебрям на быстроногих оленях, не щадя ни старости своей, ни немощного тела, сокрушенного долгими годами и великими трудами, чтобы посещать своих духовных детей, как этих монахов, так и лопарей, просвещенных и крещенных им, чтобы печься о спасении их душ, сеять евангельскую проповедь среди неверных, размножать благочестие – врученный ему от Бога талант – в этом народе диких и грубых варваров. Заметь себе это, полуверок, лицемерный христианин, размягченный, разнеженный различными наслаждениями, сколь храбрые есть еще старцы в православной стране, вскормленные на догматах правоверия: чем больше стареют и изнемогают телом, тем больше направляют храбрость в ревность по благочестию, тем больше взоры их обращены к Богу, тем ближе они к нему.
Как бы удивлялись этому названному святому Феодориту, если бы я описал подробно все его добродетельные и чудесные дела, из которых только один я сколько помню! Что сказать мне о том, какие были у него от Бога дарования, то есть дары Духа: сила исцелять, пророческий дар, дар мудрости, как уловлять грешников из дьявольских происков и выводить их на путь покаяния и приводить народы язычников от нечестивости и застарелого исконного безверия к вере Христовой? А что мне сказать и как поведать о том, как был он взят в обители неба, о несказанных его видениях, которыми одарил его Бог? Ведь хоть и пребывал он во бренном теле, но даны были ему бесплотные и нематериальные свойства и способность к воздухоплаванию. А как был тих и кроток этот человек, как мудро поучал, чудесно и сладко вел беседы, с пользой, подобно апостолу, говорил, когда приходилось ему беседовать с духовными детьми! Когда-то и я, недостойный, зачастую прикасался к нему, этому священному учению! Сверх того, весьма удивительно еще, как умел он и искусен был исцелять гниющие неисцелимые раны, вернее сказать, человеческие пороки, сделавшиеся привычными за долгие годы! Как утверждают все мудрые, долголетние привычки, смолоду укрепившись в человеческой душе, становятся природой и плохо, и с трудом поддаются исправлению. Он мог вырывать и искоренять из человеческих душ закоренелые мерзости и пороки, а нечистых и оскверненных очищать и просвещать и к Господу приводить через великое покаяние и слезы, а силой Святого Духа по данной ему Богом иерейской власти запрещать самому Дьяволу приступать к таковым и не сметь вновь осквернять покаявшиеся человеческие души. Поистине об этом я не только слышал от надежных людей, но видел своими глазами и сам на себе испытал великую благодать, сходившую на меня от его святости, потому что был он моим духовником и питал ко мне большую любовь. Точно так и я, многогрешный, по мере сил своих любовь и преданность приносил к нему. О муж, самый лучший и самый твердый, самый любимый мой и самый сладкий, отец мой и духовный родитель, как тяжко и скорбно не видеть мне честнейших твоих седин!
Что же получил этот превосходный человек в своем неблагодарном отечестве от этого свирепого и бесчеловечного царя? Кое-кто говорит, что он как будто упомянул тому как-то обо мне, и тот, говорят, захрипел как дикий вепрь и заскрежетал неистово зубами и тотчас велел этого святого человека утопить в реке. И так он принял мученический венец и прошел через второе крещение, которого пожелал и Господь наш Иисус Христос после крещения от Иоанна Предтечи, как сам он сказал: «Как, дескать, желаю я испить эту чашу и крещением этим креститься!» Но другие, придя из той страны, говорят о кончине его, что якобы тихой и спокойной смертью почил этот святой человек. И поистине не мог я подробней сведать о его смерти, хоть и старательно об этом разведывал. Что слышал я от людей, то и написал, находясь на чужбине, громадным пространством разлученный и без вины изгнанный из той земли любимого моего отечества.
А то, что всего подробно не написал я о нем, как сказал выше, так это как для краткости рассказа, так и из-за грубости, неопытности в духовных вопросах и к тому же малой религиозности живущих здесь людей. Но если поможет Бог и встретим мы людей духовных интересов, стремящихся к этому, тогда вспомним кое-что о его чудесных видениях, о некоторых чудесах, поведав как духовные на пользу духовным. Как сказал апостол, те, кто из плоти, не приемлют того, что от Духа, потому что не вмещают, добровольно закрывая свое нутро. Им кажется глупостью то, что говорится о духовных вещах, потому что они целиком обращены к плотским делам, а о духовных не заботятся и даже помыслить не желают.
И вот, заканчивая историю, восхвалим по мере сил, как сможем, новоубиенных мучеников. И кто бы, имея здравый смысл, не позволил восхвалить их? Разве что был бы он гнусного, ленивого, жестокого и неистового рассудка! Может, кто-нибудь скажет: «Не покорившись нечестивым царям, мученики и идолам не служили, и перед жестокими мучителями единого Бога исповедали, и за это различные муки претерпели, и лютую приняли смерть, радуясь о Христе Боге». Я и сам это знаю, но и эти недавно убиты царем жестоким и бесчеловечным. Пусть кажется, что он верует и служит Богу, в Троице славимому, и крещением просвещен. Но единого Бога, в Троице славимого, и Дьяволы знают, и икономахи, и другие мучители исповедали. Однако и они множество мучеников и исповедников жестокими муками замучили за Христа. Ведь и мучитель Фока крещен и был римский и греческий император, а все же назван мучителем за свое бесчеловечие. Но я, пожалуй, скажу еще смелее: пусть бы взял кто двух ядовитых драконов и увидел, что один из них снаружи, а другой внутри. Какого же скорее надо стеречься, внешнего или внутреннего? Кто будет доказывать, что внешнего? Таковы были прежние цари-мучители, нечестивые идолослужители, приносившие жертвы глухим и немым идолам и боявшиеся тех новых богов, которых не следовало бояться, – как сказано: «Боялся страха, где не было страха», – и были они церкви Христовой открытые и внешние враги. А новый наш дракон, не внешний, а поистине внутренний, идолам служить – вроде как жертвы проносить им – не велел, но вначале сам исполнил волю самого Дьявола, возненавидел тесный и трудный путь, ведущий к спасению через покаяние, и радостно пустился широким и просторным путем, ведущим к погибели. Ведь и мы сами не раз слыхали из его уст, как всем говорил он вслух, когда уже развратился: «Одно, дескать, можно получить: или здешнее, или тамошнее», то есть или трудный путь Христа, или широкий Сатаны.
О безумный и несчастный! Забыл ты о царях Нового и Ветхого завета, царствовавших раньше тебя, да и о предках твоих, святых князьях русских, шедших тесным путем Христа, то есть живших в умеренности и воздержании, а царствовавших при этом добродетельно, как и сам ты царствовал хорошо, пока немало лет пребывал в покаянии. Но теперь, когда развращен ты и соблазнен льстецами, такие ты слова изрыгнул, избрав себе широкий путь Антихриста, отбросил от себя всех порядочных и разумных людей и, собрав отовсюду дьявольское войско, то есть прихлебателей и злодеев, во всем поддерживающих твои преступления, и, назвавшись церковником, стал преследовать Божью церковь. А как преследуешь! Так страшно и свирепо, что нельзя ни сказать, ни написать! Говорили мы немного об этом выше, но лишь отчасти и немного сказано выше об этих преследованиях.
Не заставлял ты приносить жертвы идолам, но вместе с собой приказывал входить в согласие с Дьяволом. Трезвых заставлял ты утопать в пьянстве, из которого вырастает все зло. Не Крону жертвы приносить и закалывать детей, но, отрекшись от природы, то есть отца и матери, и братьев, приказал резать людей на части, как и Федора Басманова заставил отца убить и безумного Никиту Прозоровского – брата своего Василия и многих других. Не пред идолом Афродиты творить мерзости и блудодеяния, но на своих открытых скверных пирах изрыгать сквернословия с криками и воплями, а что потом следовали поступки, исполненные скверны и мерзости, пусть лучше о том ведает их совесть. Не пьянствовать и бесчинствовать у поставленного идола, когда зажжется звезда Бахуса, не праздновать его праздник в одно и то же время и час, но весь свой век целиком в тысячу раз хуже, чем те язычники, что почитают Бахуса, пьянствовать и бесчинствовать, возненавидев воздержанную жизнь, проливая на проклятых пирах кровь христиан, не желающих поддерживать его в этом. Это один храбрый человек по имени Молчан Митнев обличил его на пиру пред всеми: когда принуждали его пить из тех упомянутых больших чаш, посвященных Дьяволу, тогда, говорят, вскричал он громогласно и сказал: «О царь, поистине и сам ты пьешь, и нас принуждаешь пить проклятый мед, замешанный на крови братьев наших, правоверных христиан!» А тот великим гневом тут же вспыхнул и тут же своей рукой проткнул его копьем, которое было у него в проклятом его посохе, а свирепым опричникам своим приказал вытащить его, едва дышащего, из покоя и добить. И так среди проклятого пира залил кровью полы в палате. Разве не светлый мученик по существу, не знаменитый победоносец этот человек?
Скажешь, что христианский царь? Еще и православный, добавлю я: христиан губил и грудных младенцев, рожденных православными людьми, не пощадил. Обещал, скажешь, Христу при крещении отречься от Дьявола и всех дел его и всех слуг его? Снова добавлю я: поправ заповеди Христа своего и отвергнув законоположения Евангелия, разве не открыто посвятил он себя Дьяволу и слугам его, когда собрал воинство дьявольских полков и назначил над ними полководцами несчастных своих прихлебателей, когда, зная волю Царя Небесного, на деле исполнил во всем волю Сатаны, проявив над церковью Бога живого неслыханную свирепость, не бывавшую никогда на Руси? Не боится и не пугается новых богов? Скажу на это тебе: если не боится новых, то боится чар, то есть прежнего и древнего Велиара, хотя выучил и знает, что знамением честного креста попирают и изгоняют все ужасное. Кроме того, не так ли у нашего нового разные орудия пыток, как у древних мучителей: не сковороды ли и печи, не бичеванье ли жестокое и когти острые, не раскаленные ли клещи, чтобы рвать человеческое тело, не втыкание ли игл под ногти и рассечение по суставам, не перетирание ли веревками пополам не только мужчин, но и благородных женщин и другие бесчисленные и неслыханные виды пыток, произведенные им над невинными? Все ли еще он не свирепый мучитель?
О несчастные и лукавые губители отечества, плотоядцы и кровопийцы родственников своих и соотечественников! До каких пор намерены вы бесстыдно оправдывать этого человекотерзателя? О блаженные и достойные похвал святые мученики, новоубиенные внутренним змеем! Приняли вы страдания за вашу добрую совесть. Немного претерпев здесь и очистившись этим похвальным крещением, чистыми отошли вы к чистейшему Христу, чтобы принять мзду за труды. Разве мало они потрудились? Разве не достаточно они страдали? Не только на своей земле защищая от варваров убогих христиан, мужеством и храбростью своей они разгромили целые басурманские кровопийственные царства с неверными их царями и расширили пределы христианского царства до самого Каспийского моря и вокруг него. Они построили там христианские крепости, воздвигли святые алтари и многих неверных обратили в веру. А что сказать мне о расширении границ на другие стороны? Верой служа своему царю и христианскому обществу, какую плату получили они здесь от свирепого и бесчеловечного царя? Разве не воздаст им Христос, не украсит их мученическими венцами, когда обещал он заплатить и за чашу студеной воды? А потому, без сомнения, поедут они или поплывут на облаках навстречу Господу в первом воскресении, как сказал Иоанн Богослов в Апокалипсисе: «Блажен, дескать, тот, кто получит свою часть в первом воскресении», и Павел: «Как все в Адаме умирают, так все во Христе оживут, каждый в своем звании. Начало Христос», то есть пострадавшим: он первый воскрес в нетленном теле, он начало воскресения пострадавших за него. «Потом поверившие Христу в его пришествие», то есть во второе, когда он с ангелами явится. «Потом конец», то есть убиение Антихриста и всеобщее воскресение. «Тогда, – сказал Соломон, – встанет с великой смелостью праведник перед мучителем», то есть лицом к лицу с мучившим его или обидевшим. Тогда, думаю, и эти последние мученики с первыми страстотерпцами и победоносцами встретят своего Христа, идущего по воздуху с высочайших небес со всеми своими ангелами, чтобы спасти их. А они великими бесчисленными полками, как говорит парящий в небесах Павел, с земли «на облака подхвачены будут, чтобы в воздухе встретить Господа, и так всегда с Господом будут». Да сподобит и их, и нас по премногой благодати своей, а не за дела наши, Господь наш Иисус Христос, истинный Бог, которому слава со безначальным Отцом и с пресвятым, благим и животворящим Святым Духом ныне, и присно, и во веки веков. Аминь.