Эпоха великих реформ (Джаншиев)

Г.А. ДЖАНШИЕВ. ЭПОХА ВЕЛИКИХ РЕФОРМ
СУДЕБНЫЕ УСТАВЫ ИМПЕРАТОРА АЛЕКСАНДРА II
I. Причина радикализма судебной реформы. Поворот к рациональному направлению гр. Блудова
(Справка к 30-тилетию)
Пред нами вместо объемистого научного материала лежит небольшая книга нашего положительного законодательства: Судебные Уставы. Скажем себе, и мы не ошибемся, с нас довольно этой книги, малой по объему, великой по содержанию. Начала, в ней проведенные и признанные всем человечеством, так высоки и чисты, влияния и последствия их так благодетельны для русской жизни, что дальше их нам не за чем и некуда идти.
Проф. M. H. Муравьев (1876 г.)
Судебные Уставы даровали России итог того, до чего в течение целых столетий додумало человечество в области правосудия
Из Сибир. речи министра юстиции. Н.В. Муравьева (1897 г.)
Нынче в моде негодовать и поднимать на смех радикализм судебной реформы. Когда и почему, однако, получила она радикальный или рациональный характер, составляющий ее главную силу и преимущество, сравнительно с другими реформами?
Ходячее мнение, пущенное в ход ретроградною печатью с реакционной эпохи Толстого, привыкло представлять дело в таком виде: до 1861 г., т.е. пока дело судебного преобразования находилось в надежных руках мудрого юриста николаевской эпохи гр. Д.Н. Блудова, все шло как по маслу. Предполагалось без «радикальной» ломки, без теоретических увлечений произвести преобразование, которое должно было внести некоторое усовершенствование в наше старое судопроизводство. С передачею же в 1862 г. руководства судебной реформою государственному секретарю, новообращенному либералу В.П. Буткову и его главному помощнику С.И. Зарудному, либералу pur sang, происходит разительная перемена: являются новые люди, в том числе Н.А. Буцковский, Д.А. Ровинский, Н.И. Стояновский, К.П. Победоносцев, приглашенные по Высочайшему повелению в государственную канцелярию, и сразу все меняется. Все старые работы гр. Блудова отбрасываются в сторону, и новые реформаторы, не заботясь ни о «традициях» прошлого, ни об условиях среды, с изумительным легкомыслием сочиняют проекты из своей головы или, того хуже «списывают» с иностранных кодексов или учебников законы, идущие вразрез с коренным строем русской жизни.
Словом, выходит так, что Судебные Уставы как бы в одно мгновение вышли из головы молодых юристов государственной канцелярии, как Минерва из головы Юпитера, но не во всеоружии зрелой мудрости, как это дивное создание великого олимпийца, a как недоношенный плод ребяческого недомыслия и политического легкомыслия. Такова ходячая версия о возникновении Судебных Уставов, настойчиво повторяемая в последнее время не только в летучих заметках реакционной прессы, но и в более обстоятельных журнальных статьях и даже в специальных монографиях.
Такого взгляда держался и запевало этой прессы, покойный Виктор Фукс, напечатавший в восьмидесятых годах длинный ряд статей о судебной реформе. По изложению автора оказывается, что до 1862-1864 гг. дело судебной реформы совершало свое покойное и стройное течение, направляемое таким опытным и сведущим кормчим, как высоко почитаемый им бывший начальник II отделения Е.И.В. канцелярии Граф Д.Н. Блудов. На меже 1861-1872 годов появились невесть откуда вандалы-либералы, и наступил конец «историко-органическому» направлению. Словно исступленные, набросились они «в детской резвости» на прекрасное создание гр. Блудова, на проекты II-го отделения, и, только переломав и исковеркав их во имя радикальной доктрины, они успокоились. «Эти осторожные практичные проекты II отделения, – сетует Фукс, – были сданы в архив и были заменены в 1861-1864 гг., по инициативе теоретиков судебной реформы, комбинациею, которая по своей политической тенденциозности, a еще более по своему сантиментальному оптимизму, не представляла никаких задатков для правильного органического развития. Не коренясь в исторической почве, но соответствуя практическим условиям современной действительности, – продолжает автор, – эта комбинация представляла собою не усовершенствование наших прежних форм и органов, но нечто совершенно новое, извращавшее в конец законы (!) нашего исторического развития».
Итак, главная вина авторов судебного законодательства 1864 года заключается в том, что они, вопреки практическим, т.е. мудрым, предначертаниям гр. Блудова, вместо «усовершенствования старых форм» и сохранения старой «исторической почвы», увлекшись радикальной доктриной, легкомысленно внесли в нашу жизнь нечто совершенно новое и чуждое ей.
Такое тяжкое, и по нынешним временам, небезопасное обвинение отличается, однако, более страстностью, чем точностью, более предубежденностью, чем основательностью. Источник такого ходячего воззрения лежит в одном почти невероятном по своей грубости недоразумении, а именно: в незнакомстве с подлинными, документами судебной реформы, которое вводит в заблуждение даже людей, по-видимому, стремящихся отнестись к ней беспристрастно. Оно заслуживает того, чтобы на нем остановиться.
Вот где кроется, если не источник, то повод к упомянутому недоразумению. Трудами одного из виднейших деятелей судебной реформы знаменитого ее руководителя С.И. Зарудного, бывшего, можно сказать ее душою, усерднейшим и преданнейшим ее деятелем с самого дня ее зарождения (см. дальше), давно уже собраны и рассортированы обширные подлинные материалы, легшие в основу великого законодательного акта 1864 г. Эти любопытные материалы, составляющие 74 тома (большинство in folio). «Дела о преобразовании судебной части в России» , дают самый надежный ключ к уразумению хода и исхода дела о преобразовании судебной части в России. Обширность и малодоступность этих драгоценных материалов служит причиною тому, что до сих пор они никем еще не обработаны должным образом.
Но, как известно, существует прекрасное и очень популярное издание в 4-х томах «Судебных Уставов с изложением рассуждений, на коих они основаны», заключающее массу ценных законодательных соображений и появившееся в свет, благодаря трудам того же С. И. Зарудного. Однако, само собою разумеется, что этот образцовый компендиум, изданный для повседневных надобностей судебной практики, эта, так сказать, судебная vulgata не может заменить знакомства с подлинными 74-мя томами «Дела о преобразовании судебной части в России». Для ежедневного практического обихода это популярное издание, известное под названием «Судебных Уставов с комментариями», представляет весьма удобное и незаменимое пособие для толкования их; но для полного ознакомления и правильного исторического суждения о всех фазах судебной реформы этого громадного предприятия, растянувшегося на протяжении шестнадцати лет, необходимо ознакомиться с подлинными документами, a не довольствоваться более или менее подробными извлечениями из них, приведенными в помянутом издании государственной канцелярии.
Только при знакомстве с подлинным Делом уясняется настоящий генезис реформы , выясняется движение и развитие идей, «течений и правовых систем, влиявших на ход и постепенное развитие работ по судебной реформе. A иначе легко впасть в односторонность и ошибку, в которую впал и помянутый Виктор Фукс. В своей книге: Суд и Полиция, он повторяет свое прежнее мнение о том, что проекты Блудова 1857-1861 годов отличались благоразумною постепенностью (?), «которая не колебала (?) установившегося порядка внезапными и всеобъемлющими переменами» и т.д. Словом, выходит опять вариация на старую тему, что, мол, до 1861 года все шло благополучно, тихо и покойно; являются с 1861 года либералы-теоретики, которые ломают «проекты гр. Блудова, носившие «историко-органический» характер, и, заплатив дань неуместному радикализму, открывают доступ в русское законодательство вредным чужестранным доктринам.
Такую «сказку о радикализме» судебной реформы, будто бы впервые появившемся с 1861 года, может сочинять только тот, кто абсолютно незнаком с историею судебной реформы, кто не видал ни одного тома подлинного «Дела о преобразовании судебной части в России» и только довольствовался беглым чтением извлечений, напечатанных в выше-упомянутом издании Судебных Уставов. Тот же, кто пожелает sine ira et studio познакомиться с подлинными материалами судебной реформы, неминуемо придет к заключению, что еще за четыре года до 1861 г., т.е. с началом нового царствования, происходит под влиянием духа времени радикальный переворот в направлении судебной: реформы.
Говоря так, мы нисколько не умаляем великих заслуг деятелей судебной реформы периода 61-64 гг. и бесспорного громадного влияния на дальнейшее направление ее вечно памятного освободительного акта 19 февраля; Великая хартия 1861 г., влияние коей прямо или косвенно отразилось на всех сферах законодательства и общественной жизни, конечно, оказала огромное влияние и на постановку судебной реформы. Мы но против той мысли возражаем, что с 1861 года судебная реформа потупила в новый рациональный, либерально-научный фазис и что в это время были задуманы институты (например, суд присяжных), о которых до «воли» нельзя было и мечтать. Мы оспариваем лишь уверение, что только с этих пор судебная реформа в отличие от проектов гр. Блудова, будто желавшего «постепенного преобразования», получила радикальный характер. Нет, не теоретики 60-х годов, и не кто иной, как сам благонадежный практик гр. Блудов, принимавший участие в суде над декабристами и с этих пор весьма мало наклонный к радикализму, этот sui generis дьяк, в приказах поседелый», вникнув «в сущность дела», первый официально выкинул знамя радикализма и доказал необходимость решительного разрыва с прошлым, неизбежность полного изменения прогнившего насквозь, беспорядочного, безыдейного старого судебного строя, от которого ничего нельзя было сохранить без ущерба для реформы.
Как ни парадоксально на первый взгляд защищаемое нами положение, но беспристрастные подлинные документы, исходящие от гр. Блудова, с очевидностью убеждают, что как раз именно он, осторожнейший из осторожных постепеновцев, всегда державшийся девиза festina lente, был родоначальником радикального направления судебной реформы и пропагандистом полного разрыва с мнимыми «законами исторического развития», В этом отношении особенно поучительна большая объяснительная записка (149 печатных страниц) графа Блудова от 1857 г., с которою не мешает познакомиться тем, которые привыкли неумеренно восторгаться работами его и клясться ими, как in verba magistri, без достаточного знакомства с ними.
В этой любопытной записке мы находим обстоятельные сведения о том, как этот завзятый поклонник «частичных улучшений» (припомним его Уложение 1845 г., которое он не без авторской гордости называл «усовершенствованным сводом») должен был отступить от своего возлюбленного образа мыслей и действий. Гр. Блудов с полною искренностью сознается и как бы кается в том, что «ближайшее знакомство с сущностью порученного ему дела» заставило его совершить акт грехопадения и выступить на путь радикальной реформы. Во избежание обвинения в неправильном истолковании слов графа, считаем не лишним привести in ixtenso некоторые места из этого замечательного и по форме, и по содержанию документа.
С первого взгляда может показаться, – говорит гр. Блудов, – что было бы достаточно ограничиться лишь некоторыми частными исправлениями (как кажется и ныне, задним числом, реакционным критикам судебной реформы!) нынешнего порядка производства дел гражданских, например. лучшим надежнейшим доставлением вызовов суда, точнейшим назначением сроков для разных действий как тяжущихся, так и судебных мест и Канцелярий их (NB. прописная буква в подлиннике), установлением яснейшей удовлетворительнейшей формы для докладных записок, сокращением сроков апелляционных, уменьшением числа бумаг, принимаемых от тяжущихся, и т. п. Сей образ действия при исправлении узаконений о производстве имеет и должен иметь многих защитников, ибо оному удобнее и легче следовать на практике. Сверх того, как обыкновенно, a в большей части случаев и справедливо, замечают, успех вводимых постепенно и медленно преобразований вероятнее и надежнее. Мне также казалось при начале моего труда, – продолжает граф, – что можно бы было улучшить наше судопроизводство гражданское посредством исправления лишь некоторых отдельных оного постановлений. Но чем тщательнее я вникал в сущность порученного мне Высочайшим доверием дела, рассматривая с разных сторон все неудобства нынешнего порядка судопроизводства гражданского, a с тем вместе причины и, буде смею употребить сие слово, самое происхождение (курсив в подлиннике) сих неудобств имея при том в виду, что между всеми постановлениями существует естественная, неразрывная связь, тем очевиднее и сильнее мне представлялась истина (слушайте!), уже признанная многими сведущими и. опытными по сей части людьми, что чрез частные изменения мы не только не достигнем желаемой, указанной нам цели, но едва ли даже в некотором отношении не удалимся от нее. Дабы исправить надлежащим, удовлетворительным образом наши узаконения о производстве дел гражданских, не довольно усовершенствования той или другой из сторон оного, надобно стараться устранить причины зла, т.е. беспорядков в самом их корне; a для сего необходимо принять другую, совершенно отличную от настоящей системы, основанную на тех общих, непреложных началах, без коих не может быть правильного судопроизводства гражданского в строгом смысле слова… Нам в особенности, – говорит дальше гр. Блудов, – нельзя и думать о каком-либо усовершенствовании сей части нашего законодательства без изменения самой основной мысли ее, без принятия не только отличных, но до некоторой степени противных ей начал» .
Что и требовалось доказать!
Приведенная выписка, кажется, достаточно ясно показывает, какими причинами обусловливался радикализм судебной реформы, который ставится ныне в вину «легкомысленным либералам 60-х-годов», и кто именно был его родоначальником. Источник радикализма лежал не в том, что эти последние питали «влечение, род недуга», к либерализму и доктрине, a в самом свойстве задачи, поставленной судебной реформе. Если уж такой Фабий Кунктатор, как гр. Блудов, считал необходимою ломку всего старого, да вдобавок в самой консервативной части процесса, в гражданском судопроизводстве, это доказывает, что оно прогнило насквозь.
Вот к какому заключению приводит беспристрастное исследование подлинных источников судебной реформы, радикализм судебной реформы вызывался сознанием негодности всего старого процесса, с очевидностью для всех обнаружившейся ко второй половине 50-х годов, к началу нового царствования, когда впервые обнаружилось и много других язв дореформенного строя жизни, прикрытых дотоле лаком «официальной лжи». Да, невероятно, но это бесспорный факт: в эту «эпоху всеобщего просветления умов», которое доктринеры застоя называют теперь «эпохою умопомрачения», настолько для всех выяснилась необходимость коренной реформы всей судебной системы, что сам бесстрастный представитель ортодоксального консерватизма, гр. Блудов, выступил поборником «коренного» изменения процесса, на защиту которого мог выступит только такой закоснелый обскурант, как гр. Панин. Мало того, сам Катков, впоследствии обвинявший в государственной измене составителей Судебных Уставов, был в те времена, incredibile dictu, знаменосцем радикализма в судоустройстве и не обинуясь высказывал такие еретические мысли: «иные думают, что правило благоразумия будто бы требует не вдруг заводить хорошее, но понемножку и по частям. У этих людей всегда на языке незрелость общества, неразвитость народа и т. п. Они думают, что дело пойдет лучше, если давать лучшее устройство понемногу. К сожалению, они забывают, что всякая система может развиваться и принести пользу только тогда, когда взяты ее начала во всей их истине и полноте. Отрывочная частица не только не принесет пользы, но причинит существенный и, быть может, непоправимый вред» .
После сказанного ясно, насколько справедливо уверение Виктора Фукса, что проекты гр. Блудова 1854-61 годов отличались «благоразумною постепенностью, которая не колебала (?!) установившегося порядка внезапными и всеобъемлющими реформами, тогда как на самом деле ipsis-sima verba гр. Блудова доказывают как раз обратное, свидетельствуя, что он вынужден был отказаться от мысли о «частичных улучшениях» и рекомендовать принятие «совершенно отличной от настоящей системы судопроизводства», основанной на противных ей общих, т.е. теоретических непреложных началах». И после этого еще решаются утверждать, что гр. Блудов был далек от «теоретических экспериментов!»
Так идеализирует Фукс все вышедшее из под пера гр. Блудова. Ну, идеализация проектов гр. Блудова еще куда ни шла! Но мы не можем постичь, как можно упрекать деятелей 60-х годов «в сантиментальном оптимизме» и в то же время самому идеализировать наш столь печальной памяти «старый суд», как это делает Фукс, уверяя, что «не во всем объеме и не во всех традициях (siс) старый суд должен был быть заменен новым».
Без сердечной, горячей, пожалуй, наивной веры в силу добра и разума или, если угодно, без, «сантиментального оптимизма» не совершалось никогда ничего великого, благодетельного в истории. Таким образом, против идеализации или оптимизма веры в будущее нельзя восставать. Весь вопрос только в том, каков объект этой идеализации, Но едва ли в этом отношении деятели 60-х годов впали в ошибку, избрав объектом идеализации или «сантиментального оптимизма», – как выражается Фукс, – те великие идеи, учреждения и традиции, которыми дорожит и гордится все цивилизованное человечество , a не те традиции «старого суда», которые идеализирует сам Фукс, того самого суда, при одном воспоминании о котором, по справедливому замечанию знатока старых судебных порядков И.С. Аксакова, «волос встает дыбом, мороз дерет по коже». Идеализация старого суда – это такое же патологическое явление, как апология плети и крепостного права, до которой договорились, наконец, ныне, откровенные до бесстыдства, крепостники.
II. Ход работы до 1861 года.
Наш нормальный путь не подражание, a разумное применение общих начал, выработанных юридическою наукою.
Н.А. Буцковский.
Обращаемся к истории составления Судебных Уставов. В течение всей почти двадцатилетней подготовки своей, судебная реформа шла мимо того самого ведомства, которое непосредственно было заинтересовано в реформе судебных учреждений, мимо Министерства Юстиции. Объясняется это помимо общих причин тем, что с 1832 г. во главе министерства стоял «нескладный видом, идеями и деяниями», по выражению Валуева, гр. B.H. Панин, холоп в душе и вместе с тем деспот, выше закона и правосудия ставивший причуды своего сумасбродного произвола и обозленной фантазии, ярый защитник крепостного права, плетей, клеймения, цензуры, словом, окаменелый консерватор, типичнейший представитель тридцатилетнего тупого коснения, при всеобщем безмолвии провозглашавший для самоуслаждения, согласно принципам «официальной лжи»: «все обстоит благополучно» .
Работы по судебному преобразованию находились в руках главноуправляющего II отделением Е.И.В. канцелярии, гр. Д.Н. Блудова. Одновременно с составлением проекта Уголовного Уложения 1845 г. начаты были подготовительные работы и по улучшению гражданского процесса. В 1843 г. гр. Блудов затребовал от членов судебного ведомства замечания о доказанных практикою недостатках действующего судебного законодательства и, на основании полученных сведений, составил «предложение» о некоторых необходимым улучшениях. Не трудно догадаться о характере их. В это время всеобщего умственного гнета и законодательного застоя, время боязни пред решительными преобразованиями и пристрастия к полумерам, заплатам на старом рубище, предложенное гр. Блудовым мероприятие также носило чисто паллиативный характер (стало быть, вот к какому заскорузлому времени относится план «частичных реформ», рисующийся в таком обольстительном свете Фуксу и его единомышленникам!). О необходимости полного переустройства и дезинфекции зараженного насквозь здания старого тайного суда, известного всем своею чудовищною продажностью, невероятным невежеством, бесконечной волокитой, никто и: же думал, менее же всех министр юстиции гр. Панин.
Гр. Блудов ограничивался проектированием второстепенных технических улучшений, в роде: отмены, рукоприкладства, указания секретарем «приличных к делу» законов, сокращения числа инстанций и т.п. Он входил по этим предметам в бесконечную переписку с тогдашним министром юстиции гр. В.Н. Паниным, который, находя «новшества» слишком смелыми «теоретическими» (sie) увлечениями с неустанною энергиею отстаивал каждую мелочь действующего процесса, как драгоценное наследие «столетнего творчества» (вот, наконец, объявились те пресловутые подьяческие «законы исторического развития», нарушение которых ставят реакционеры в вину судебной реформе!).
Гр. Блудов, догадавшись, что из этой бесплодной переписки, что из этого «труда, тяжкого до бесконечности», не может выйти ничего путного, решил махнуть рукою на неизлечимого маниака гр, Панина сосредоточить дело судебного преобразования при состоящем под его главным управлением II отделения Собственной Его Императорского Величества канцелярии. С этою целью он исходатайствовал в 1850 и 1852 годах Высочайшие повеления об учреждении при II отделении комитетов для составления проектов уставов уголовного и гражданского судопроизводств. В состав гражданского комитета вошли: товарищ министра юстиции Илличевский, сенаторы: Веймарн, Губе (потом член Государственного Совета), Карниолин-Пинский, член консультации Министерства Юстиции Карцев, замененный впоследствии обер-прокурором 1-го департамента Сената Любощинским. Делопроизводителем был назначен астроном по образованию и юрист-самоучка, впоследствии знаменитый цивилист С.И. Зарудный, вложивший впоследствии всю свою душу в дело судебной реформы и так много сделавший в последний фазис ее развития .
Не трудно сообразить, чем бы окончились труды этого комитета, если бы они были доведены до конца. По всей вероятности, мы получили бы опять новый образчик «усовершенствованного Свода» на подобие Уложения 1845 г., т.е. компромисс и компиляцию старого и нового, лишенную цельности, последовательности и, стало быть, жизнеспособности. Но до окончания работ комитета произошло событие, сообщившее реформе новую силу и окраску и вообще вдвинувшее дело судебной реформы в новый фазис.
Наступивший в обществе, вслед за воцарением императора Александра II, нравственный и умственный подъем, так сильно сказавшийся на всей политической и умственной жизни русской, сказался и на работах Блудовского комитета.
Встрепенулся и воспрянул духом и старый либерал и бывший «арзамасец» Д.Н. Блудов, восторженно рукоплескавший некогда словам Александра І, что «либеральные начала одни могут служить основою счастия народов». Казалось, тридцатипятилетний реакционный режим (1820-1855), под которым прошла вся почти государственная деятельность гр. Блудова, должен был до конца вытравить в нем все зачатки либерализма; однако, вышло иначе, и при первом же благоприятном для них веянии, они воспрянули к новой жизни, конечно, в той мере, как это возможно, было у человека преклонных лет. В 1857-1860 гг. граф Блудов дал сильный толчок работам по судебной реформе и внес в Государственный Совет Устав гражданского судопроизводства, Положение о присяжных поверенных, Устав уголовного судопроизводства, и, наконец, Устав судоустройства. Сравнительно с паллиативными предположениями 40-х годов гр. Блудова проекты его 1858-1860 годов составляли громадный, почти разительный шаг вперед. Даже в области наиболее консервативной, в гражданском процессе, намечены были довольно радикальные изменения сообразно требованиям «непреложных начал юридической науки» .
В числе этих «непреложных начал», принятых в руководство гр. Блудовым, были: почти полное отделение власти судебной от административной, уничтожение канцелярской тайны и введение адвокатуры, гласности и устности, так пугавшей гр. Панина (см. выше), введение состязательного процесса и учреждение сословия присяжных поверенных, решение дел по существу только в двух инстанциях и пр. В уголовном процессе предлагалось: устранение полиции от производства следствия, введение устности, состязательности, упразднение следственного начала, введение обвинительной системы и института защиты, значительное ослабление теории законных доказательств и представление некоторого простора судейскому убеждению, уничтожение сословных судов и пр. Таковы были те новые и противные действовавшему тогда законодательству «непреложные общие начала», введение которых считал необходимым граф Блудов. Применение некоторых «непреложных начал» стало возможным для графа Блудова, только благодаря тому прогрессивному направлению мысли, которое охватило наши правительственные и общественные круги во второй половине 50-х годов после падения Севастополя, кровавая и геройски мучительная эпопея коего «бросила столь печальный и поучительный отблеск на господствовавшую в России дотоле систему управления.
III. Высочайшее повелений 1862 года. Соображение Государственной Канцелярии. Мотивы введения суда присяжных и других основ судебной реформы
Публичное судопроизводство, гласность, присяжные, адвокатура, освобождение суда от администрации… Если бы, в прежние времена вздумал бы кто только помечтать о подобных вещах, и мечта его как-нибудь вылетела бы из его уст – тот был бы сочтен за сумасшедшего или за государственного преступника.
A. B. Никитенко (1862 г.).
В 1861-1862 годах судебная реформа делает новую и последнюю эволюцию по пути развития «непреложных общих начал», вызванную объявлением «волн». Великий акт освобождения крестьян оказал частью прямое, частью косвенное, но в общем громадное воздействие на дальнейшее движение и ускорение этого преобразования. Воздействие это заключало в себе весьма определенное содержание и мысль, a не имело такого утрированного не то метафизического, не то мистического значения, по смыслу которого, как уверяют «самобытники», Положение 19 февраля имело и должно иметь влияние на все будущие времена и на все наши преобразования .
Вот в чем выразилось прямое влияние 19 февраля. Для многомиллионного населения «вчерашних рабов», впервые возвративших себе, благодаря освободительному акту 19 февраля, гражданские права, необходимо было взамен уничтоженного помещичьего гуда, если только возможно назвать судом этот варварский произвол, учредить государственный суд. Косвенное же воздействие «дела 19 февраля» было то прогрессивное воодушевление и гуманное настроение, которое вызвало благополучное окончание этого громадного предприятия и которое влило новые силы в передовых деятелей того времени. «Если бы в 1861 году не состоялось по воле Самодержца Всероссийского освобождение крестьян с землею, – пишет в своих автобиографических заметках важнейший авторитет по истории судебной реформы С.И. Зарудный, – то ни в каком случае не были бы утверждены 20-го ноября І864 года Судебные Уставы. При крепостном праве, – продолжает он, – в сущности, не было надобности в справедливом суде. Настоящими судьями были тогда только помещики; над ними господствовал высший своевольный суд. Помещики не могли ему не покоряться; но в их руках сосредоточилась власть над большинством народонаселения. Крестьяне расправлялись с помещиками судом Линча. После 19 февраля и высшие наши сановники сознали, что появилась безотлагательная необходимость в суде скором и справедливом» . Наконец, огромное идейное значение отмены крепостного права заключалось в том, что она, будучи вызвана протестом во имя права и человеческого достоинства, давала удовлетворение требованиям свободной личности. Пока крепостное право тяготело бы хоть над одним человеком, не могло быть речи о праве русского гражданина. Только с 61 года установлены были первые элементы правовою порядка, и потому вслед за этим стал на ближайшую очередь вопрос о разумной, рациональной организации первой опоры и охраны правового порядка – независимого суда.
Отметив общий характер влияния освобождения крестьян, перейдем теперь к подробностям.
События развивались в таком порядке. Осенью 1861 года вернулся: в Петербург из Крыма император Александр II, бодрый, веселый, довольный, удовлетворенный, счастливый, счастливый тем особым и великим счастьем, которое дает лицам, располагающим судьбами народов, сознание исполненного долга и твердого выполнения завещанной историей, трудной, но благородной миссии. Гений свободы и гуманности, несмотря на промахи управлявшего в отсутствие Государя Верховного Совета, несмотря на «зигзаги» русского прогресса , витал в то время над Россией. Политический барометр, не взирая на беспрестанные колебания, частенько от «переменно» подходил к «ясно». Благородное воодушевление, чувство внезапно, но – увы! – не надолго, вспыхнувшего «конфуза», жгучего стыда пред историей, сознание нравственного долга «кающегося дворянина» пред «меньшею братиею» создавали в обществе неудержимое стремление обновить старый крепостной строй жизни, державшийся только на насилии, произволе и беззаконии. Чего-чего только нельзя предпринять и быстро и удачно выполнить при таком бодром и гуманном настроении, которое только очерствелому, злому рабовладельческому сердцу современных крепостников может казаться временем белой «горячки»?..
Тотчас по возвращении в Петербург, Государь пожелал узнать, в каком положении находится дело о судебном преобразовании. Государственный секретарь В.П. Бутков во всеподданнейшей записке указывал на встреченные государственною канцеляриею затруднения при докладе составленных гр. Блудовым в разное время и не согласованных между собою проектов Уставов гражд. и угол. судопроизводства и судоустройства и высказал, что детальному рассмотрению означенных проектов должно предшествовать «определение и утверждение основных начал» предполагаемого судопроизводства. Доклад В.П. Буткова был Высочайше одобрен, и в исполнение состоявшегося на основании оного высочайшего повеления, был изготовлен 19 октября 1861 г. В.П. Бутковым по соглашению с председательствовавшим в Государственном Совете гр. Д.Н. Блудовым новый и более подробный доклад о порядке рассмотрения в Государственном Совете проектов судебного преобразования. 23 октября 1861 г. уже состоялось Высочайшее утверждение этого доклада, вдвинувшее дело судебного преобразования в третий и последний фазис его развития.
Вместе с тем признано было неудобным поручить в этой новой стадии дела руководство им старому, даже очень старому, кормчему его гр. Блудову (ему минуло в 1862 году 77 лет). Новое вино опасно было вливать в старые мехи. По всему видно, что это чувствовалось всеми, не исключая и самого графа Блудова, которого с этих пор почтительно, но явственно удаляют с поста, более несоответствовавшего его положению и силам. Эту цель и преследовал, между прочим, означенный доклад, принадлежавший перу вышеупомянутого С.И. Зарудного, состоявшего в 1856 году статс-секретарем департамента законов Государственного Совета.
Сущность названного доклада сводилась к тому, что поручалось государственной канцелярии, сообща с «прикомандированными к ней юристами», извлечь из блудовских проектов, составленных при II отделении Его Императорского Величества канцелярии, «главные основные начала». С официальной точки зрения перемена была небольшая. В работах государственной канцелярии должны были принимать участие также и чиновники того же II отделения и Министерства Юстиции, и даже номинальное «высшее наблюдение» оставалось за гр. Блудовым. Но в действительности дело судебной реформы явственно выступало на новый, более рациональный путь. Инициатива и главное руководство им заметно переходило к В.П. Буткову (протеже гр. А.Ф. Орлова, недавно еще ярому крепостнику, но в 1861 г. со всеми своими armes et bagages перешедшему в либеральный лагерь) и его главному сотруднику С.И. Зарудному, при деятельном участии новых, свежих сил «прикомандированных юристов»: Н.А. Буцковского, Н.И. Стояновского, Д.А. Ровинского, К.П. Победоносцева, A.M. Плавского, и чинов государственной канцелярии: П.Н. Даневского, С.П. Шубина и А.П. Вилинбахова. Одно уже привлечение к делу «юристов» как таковых, т.е. как представителей «права», a не просто чиновников «законоведов» , свидетельствовало о том, что в официальных сферах «новое начало», юридическая наука, «право» сделало довольно серьезное завоевание на счет и в ущерб традиционной табели о рангах и «законоведения». Оставалось закрепить это ценное завоевание и обеспечить прикомандированным юристам», воодушевленным гуманными и либеральными стремлениями, возможность широкого общения с юридическою наукою. Этот шаг не заставил себя долго ждать.
Уже к концу 1861 года «юристы» живо разобрали блудовские проекты и нашли в них то, что и следовало ожидать. Извлеченные «основные начала» показали, что проекты не согласованы между собою и что необходим пересмотр и полная переработка их на основаниях научных или на основании тех «общих непреложных начал», о которых писал гр. Блудов еще в 1857 г., но провести которые пришлось другим.
С начала 1862 года гр. Блудова сменяет, по должности председательствующего в Государственном Совете, кн. П.П. Гагарин (тоже крепостник и автор известного «нищенского» надела, также плывший в это время по фарватеру либерализма), и с этих пор гр. Блудов окончательно сходит со сцены. Но к чести его нужно заметить, он не счел уместным держать оппозицию quand mёme тем «новшествам», которые проникли после него в судебную реформу, и считая их появление естественным развитием начатого им дела, принял их просто без протеста.
Первым делом кн. Гагарина было исходатайствовать «юристам» официальное разрешение на полную свободу действий и возможность свободного пользования вышеупомянутыми «непреложными началами», т.е. указаниями науки и практики цивилизованных народов. Разрешение это было дано знаменательным Высочайшим повелением от января (число, к сожалению, неизвестно) 1862 года, где впервые вещи названы их собственными именами. Этот первостепенный для истории русского процесса и прогресса документ гласил: «изложить в общих чертах соображения государственной канцелярии и прикомандированных к ней юристов о тех главных началах, несомненное достоинство коих признано в настоящее время наукою и опытом европейских государств и по коим должны быть преобразованы судебные части в России».
Рубикон был перейден! Китайская стена, отделявшая в течение сорока пяти лет наши законодательные сферы от непосредственного воздействия европейской науки и современного прогресса, пала. Начала европейского публичного права и науки, проникавшие к нам дотоле контрабандным путем (слово прогресс было формально запрещено еще в 1854 г. или в виде замаскированных анонимов (как, напр., «общие непреложные» начала у гр. Блудова), получили, наконец, открытый доступ и к нашей законодательной практике. Благодаря этому крупному событию, a также господствовавшему в то время в русском обществе либеральному настроению, сделан был тот последний, логический шаг, без которого предпринятое гр. Блудовым 20 лет перед тем дело судебной реформы осталось бы на полпути и недоделанным.
«Юристы» 1862 г. возымели благородную решимость сделать этот окончательный шаг, который иным казался чересчур рискованным. Веря в здравый смысл русского народа, крепость русской культуры и воспитательную силу хороших учреждений, либеральные юристы решились, напр., предложить суд присяжных, который, так сказать, навертывался на языке у гр. Блудова, но который он не имел решимости открыто выставить. В составленных юристами «главных началах» мы видим не скачки и не бред буйной теоретической мысли, как иные думают, a только логическое развитие институтов, раньше намеченных. Это лучше всего можно показать на примере самого важного нововведения, на суде присяжных, предложенном Заруднинскою «могучею кучкою».
Враги судебной реформы привыкли твердить, что суд присяжных был введен у нас из слепого подражания иностранным образцам и по мотивам чисто политическим. Мнение это лишено всякого основания. Что касается подражательности; то вот как смотрели «юристы» 60-х годов на вопрос о заимствований: «Наш нормальный путь, – говорят они, – не подражание, a разумное применение общих начал, выработанных юридическою наукою». Что же касается политической стороны этого института, то ее тщательно устраняют они из нашего суда присяжных, настаивая на мотивах исключительно юридических .
В чем же они состояли? Вот путь того рассуждения, который побудил «юристов» государственной канцелярии сделать из посылок гр. Блудова логические выводы. Гр. Блудов, признавая теорию «законных доказательств» несостоятельною, не решился, однако, вполне отказаться от нее и остановился на компромиссе. «Юристы», основываясь на трудах германских юристов Кестлина, Генна, Пухты, Гагена. Буштеля, Бринкмана, Молинара, Миттермайера и др., пришли к заключению, что тут нет средины, tertium non datur, что или должна быть строгая легальная регламентация силы доказательств, обязательная для судей, или им должен быть предоставлен путь оценки доказательств по внутреннему убеждению. Отвергнув теорию «законных доказательств» на основании указаний науки и нашей собственной практики (эта сторона дела особенно тщательно разработана в записке Д.А. Ровинского (см. ниже), прекрасно знакомого с судебною практикою по должности московского губернского прокурора), и признав необходимость решения вопроса о виновности по убеждению судей, юристы переходят к вопросу о судоустройстве. Они указывают на то, что наши старые судебные заседатели не приносили никакой пользы ж были простыми ширмами или пешками в руках секретарей, так как должны были решать не только вопрос о виновности на основании теории доказательств, но и применять законы о наказаниях. Вследствие этого «юристы» признают нужным предоставить заседателям решение только вопроса о виновности, который они, в качестве людей знакомых с действительною жизнью, решат лучше коронных судей, людей кабинетных. Вопрос же о наказании предоставляется решению судей юристов. Отсюда переход чрез наших «судебных заседателей» к европейским присяжным заседателям был так естествен, что он подсказывался сам собою. Придумывать непременно что-то «свое», отличное от хорошо известного и испробованного европейского суда присяжных значило бы впадать в оригинальничанье, значило бы стучатся в открытую дверь. Деятели 60-х годов были слишком серьезные люди, чтобы носиться с такою «пустою» претензиею, к которой, по замечанию В.С. Соловьева, сводится наша внеевропейская и противоевропейская самобытность .
Главный аргумент против присяжных была неразвитость «вчерашнего раба», неразвитость народа, «которого, по выражению Я.И. Ростовцева, до освобождения крестьян не существовало» . Вот как возражают на это «Соображения» юристов государственной канцелярии: «Конечно, развитость народа имеет не малое влияние на достоинство его учреждений, но не подлежит также сомнению, что хорошие учреждения развивают и совершенствуют общество. В этом отношении правильный суд едва ли не желательнее всякого иного учреждения, ибо он распространяет в народе понятие о справедливости и законе, без чего не может быть ни благосостояния, ни порядка в обществе. Неразвитость нашего народа представляет основания для скорейшего введения: суда присяжных, потому что такой именно народ и нуждается в особых ограждениях в суде, нуждается в судьях, которые бы вполне его понимали. Нигде, может быть, историческая жизнь народа не положила таких глубоких разграничений между различными слоями общества, как у нас, отчего между понятиями, обычаями и образом жизни наших постоянных судей, принадлежащих вообще к высшему сословию, и подсудимых из низших сословий замечаются чрезвычайно резкие различия .
Весьма подробно разобрали «юристы» государственной канцелярии и то возражение, что суд присяжных имеет политический характер. Суд присяжных, как одна из лучших гарантий правосудия вообще, конечно, имеет и крупное политическое значение. «При отсутствии правосудия, – говорит Леруа-Болье, – нет более просвещенной свободы, a при наличности правосудия, я полагаю, нет более деспотизма или, по крайней мере, тирании». С такой точки зрения носит политический характер не только суд присяжных, но и предположенные графом Блудовым усовершенствования правосудия, в роде сокращения инстанций, введения состязательного процесса, не говоря уже о введении гласности, которая, по определению Б.А. Буцковского, «служит самым надежным контролем для всякой общественной деятельности и единственно прочною уздою для удержания общественных деятелей в пределах законности». Но не в таком общем, a еще в особом специфическом смысле возражали и, смешно сказать, даже в наши дни возражают, против суда присяжных, ссылаясь на то, что это учреждение якобы революционно-демократическое, несовместное с самодержавием. Против такого фальшивого освещения предмета выдвинули «юристы» длинный ряд соображений, заимствованных главным образом из истории русских судебных учреждений .

ІV. Обсуждение дела в Государственном Совете. Основные положения 29-го сентября 1862 года. Бутковская комиссия для составления проекта Судебных Уставов. Обнародование их. Отзывы Безобразова, Леруа-Болье, проф. Соколова
В апреле-июле 1862 г. «Главные начала», выработанные государственною канцеляриею, были рассмотрены соединенными департаментами Государственного Совета, Общее Собрание Совета рассмотрело их 27 августа, 3 и 4 сентября 1862 г. В общем собрании совета присутствовали: председатель кн. П.П. Гагарин и члены: великий князь Николай Николаевич, гр. В.Ф. Адлерберг, гр. С.Г. Строганов, B.H. Панин (министр юстиции), кн. В.А. Долгоруков (шеф жандармов), К.В. Чевкин, кн. А.М. Горчаков, Брок, Тымовский, П.А. Муханов, Краббе, Донауров, Тройницкий, гр. П.А. Шувалов, Танеев, Гасфорт, барон М.А. Корф, Н.И. Бахтин, A.С. Норов, Н.Ф. Метлин, А.М. Княжевич, светл. кн. А.А. Суворов, И.М. Толстой, Д.А. Милютин, А.В. Головнин, М.X. Рейтерн, П.А. Валуев, Гернгрос, Хомутов, Анненков и А.С. Зеленый. Докладывал дело государственный секретарь В.П. Бутков. Суд присяжных и важнейшие институты нашего нового судебного права прошли единогласно. В защиту суда присяжных сказал речь – кто бы поверил? – сам прозревший, наконец, гр. Панин, заявивший, что «действительно независимым может быть только суд присяжных».
29 сентября 1862 г. последовало Высочайшее утверждение «Основных начал». По мысли С.И. Зарудного, бывшего в этой последней стадии реформы главным руководителем дела судебной реформы, «Основные Начала или Положения» были распубликованы в «Собрании узаконений и распоряжений правительства» для того, чтобы вызвать всестороннее обсуждение предстоящей судебной реформы.
Нечего и говорить, какое сильное и радостное впечатление произвели «Основные Положения», обещавшие вполне рациональное судоустройство. Цензор Никитенко, приветствуя с умилением основные начала судебной реформы, отмечает в своем «Дневнике» (см. выше эпиграф), что в николаевские времена за такие «мечты» можно было прослыть «сумасшедшим или политическим преступником» (как известно, петрашевцы пострадали за то, что на «пятницах» у Петрашевского обсуждали вопросы об освобождении крестьян, гласном суде и т.п.), и присовокупляет: «в трудах по новому судопроизводству преобладала и преобладает здравая либеральная партия». Самый факт опубликования основных начал судебной реформы их свидетельствовал о признании если не совершеннолетия, то некоторой зрелости русского общества и русской неофициальной юриспруденции. Чтобы дать понятие о степени оживления, вызванного распубликованием «Основных положений», достаточно сказать, что при всей бедности России юридическими силами, поступило 446 разных замечаний со всех концов России, не исключая и самых глухих закоулков Сибири и Закавказья. По мысли того же Зарудного, который давно уже неуклонно преследовал плодотворную идею о наибольшей огласке материалов судебной реформы, все поступившие «Замечания» были отпечатаны и составили 6 больших томов in folio. Эти «Замечания» судебных практиков, профессоров и вообще приватных юристов до некоторой степени составляли в судебной реформе суррогате участия местных сил на подобие губернских комитетов крестьянской реформы. О более реальном участии представителей общества, на которое намекал И.С. Аксаков в «Дне», пока нельзя было и думать, потому что даже земские учреждения еще только подготовлялись.
С распубликованием «Основных положений судебного преобразования» можно было считать дело судебной реформы почти уже выигранным. Заложены были основы его и при том так последовательно, твердо и умело, что вызвали и вызывают до сих пор справедливое одобрение со стороны не только русских, но и лучших иностранных юристов и публицистов .
Оставалась еще трудная и сложная работа составления новых проектов Уставов, согласно Высочайше утвержденным «Основным Положениям», но это была трудность чисто юридическая, техническая. Бодро и радостно взялись за дело лица, коим выпала счастливая доля послужить в эхом деле родине.
Для составления проектов Судебных Уставов образована была при государственной канцелярии комиссия, к которой привлечены были лучшие юридические силы, начиная от сенаторов и профессоров и кончая присяжными стряпчими и следственными приставами. Официальным председателем был назначен В.П. Бутков, но в действительности делом руководил корифей судебной реформы С.И. Зарудный. Комиссия разделилась на три отделения. В состав гражданской секции входили: председатель С.И. Зарудный, члены: К.П. Победоносцев, Н.В. Калачев, А.Ф. Бычков, С.П. Шубин, председатель курской гражданской палаты Шечков, товарищ председателя екатеринославской палаты Гурин, А.П. Вилинбахов, А.А. Клирим, Г.К. Репинский, князь И.С. Волконский, О.О. Квист и Баршевский.
Уголовная секция состояла из председателя H.A. Буцковского и членов: П.А. Зубова, М.Е. Ковалевского, Я.Г. Есиповича, Любимова, Е.А. Перетца, губернских прокуроров А.Н. Попова и Н.Г. Принтца, проф. Н.И. Утина и А.М. Плавского.
Отделение судоустройства было под председательством A.M. Плавского, в составе членов: бар. Врангеля, П.Н. Даневского, Я.Г. Есиповича, Д.А. Ровинского и Н.Г. Принтца.
Закипела дружная работа! с неслыханною быстротою и образцовою обстоятельностью составлены были в течение 11 месяцев проекты Учреждения Судебных Установлений и Уставы Гражданского и Уголовного судопроизводств. Проекты сопровождались превосходными и обширными (1758 печатных страниц in folio!) объяснительными записками, составляющими доселе непревзойденные chef-d’oeuvre’ы ,законодательного творчества.
Осенью 1863 г. комиссия окончила возложенную на нее задачу, и проекты поступили на заключение II отделения Е.И.В. канцелярии и министра юстиции Д.Н. Замятнина. Последний не только сам доставил при содействии товарища своего Н.И. Стояновского (см. ниже) весьма ценные замечания, составляющие солидный том в 500 страниц in folio, но, вполне сочувствуя либеральным основам судебной реформы, потребовал еще замечаний на проекты от сенаторов и обер-прокуроров .
В декабре 1863 года проекты Судебных Уставов, вместе с поступившими на них многочисленными замечаниями, переданы были на обсуждение Государственного Совета. Докладом дела руководил государ. секр. В.П. Бутков, пользуясь содействием С.И. Зарудного, H.A. Буцковского и А.М. Плавского. Обсуждение проектов, в котором по ходатайству министра юстиции Д.Н. Замятнина, принимал участие и товарищ его Н.И. Стояновский (потом председатель гражданского департамента Государственного Совета), шло весьма скоро и успешно. Объясняется это, во-первых, тем бодрым настроением, которое все еще господствовало в то время в обществе, хотя уже замечалось некоторое разочарование после событии 1863 года; во-вторых, тем, что вопросы были тщательно разработаны и всесторонне освещены, так что Совету оставалось сделать лишь немногое…
Впрочем, у руководителей судебной реформы, быть может, была и особенная причина торопить дело. Они знали, как быстротечны у нас либеральные веяния и как скоро, после непродолжительного подъема сил, наступает у нас, особенно в высших сферах, упадок энергии. Но пока еще дул по судебному ведомству редкий попутный ветер, и проекты с небольшими поправками и частичными изменениями благополучно прошли как в соединенных департаментах, так и в общем собрании Государственного Совета .
2 октября было окончено рассмотрение Судебных Уставов В общем собрании 2 ноября были рассмотрены штаты и оклады судебных чинов, и уже 20 ноября того же года последовала в Царском Селе Высочайшая санкция и знаменитый указ Правительствующему Сенату от того же числа, повелевший распубликовать Судебные Уставы во всеобщее сведение.
«По вступлении на прародительский престол, – так начинается указ, – одним из первых Наших желаний, всенародно возвещенных в манифесте 19 марта 1856 года, было: «правда и милость да царствует в судах». С того времени, среди других преобразований народной жизни, Мы не переставали заботиться о достижении упомянутой цели». Сославшись затем на те многосторонние предварительные работы, которые предшествовали составлению проектов Судебных Уставов, указ в следующих кратких, но сильных выражениях очерчивает их сущность: «рассмотрев сие проекты, Мы, говорит император Александр II, находим, что они вполне соответствуют желанию Нашему водворить в России суд, скорый, правый, милостивый, равный для всех подданных наших, возвысить судебную власть, дать ей надлежащую самостоятельность и вообще утвердить в народе то уважение к закону, без коего невозможно общественное благосостояние и которое должно быть постоянным руководителем всех и каждого, от высшего до низшего».
Памятные слова, заслуживающие того, чтобы их заучивала молодежь наизусть, подобно тому, как в Риме заучивались carmina XII таблиц!
Указ заканчивался в следующих выражениях: «Призывая благословение Всевышнего на успех этого великого дела, Мы радостно выражаем надежду, что намерения Наши осуществятся при ревностном со действии Наших верноподданных как каждого отдельно в кругу личной его деятельности, так и в совокупном составе обществ, сословий и земства, ныне по воле Нашей, на новых началах образуемого…».
Таково было происхождение этого великого законодательного акта, «истекавшего, как верно замечено его авторами, не от произвола, a, от начал истины и справедливости в той степени, в какой они выработаны наукою и опытом» , акта, который, по меткому замечанию В.П. Безобразова, «есть законодательный и вместе с тем умственный памятник, долженствующий служить в отдаленном потомстве величайшею честью нашего времени» . И что тут нет национального самообольщения, тому лучшее доказательство – отзывы иностранцев. Так Леруа-Болье, отдавая полную справедливость трудам деятелей судебной реформы, умею заимствовавших все лучшее из иностранных законодательств, поясняет и причину сравнительно большого успеха судебной реформы, при чем развивает те же мысли, которые в 1860 году высказывал М. Н. Катков о необходимости радикальной реформы судов (см. выше, § 1). «Если, – говорит г. Леруа-Болье, – судебная реформа была задумана и осуществлена шире, чем другие реформы Александра II, то это объясняется тем обстоятельством, что она имеет основанием не эмпирические данные и минутные соображения, a общие идеи, усвоенные всеми новыми нациями, и практику наиболее цивилизованных государств» .
Спустя несколько лет по введении в действие Судебных Уставов в 1870 году проф. канонического права московского университета H.K. Соколов так определял громадное культурное значение судебной реформы 1864 г. «Суд, основанный на твердых началах, – писал он, – независимый от внешних и случайных влиянии и пользующийся общественным доверием, есть, без всякого сомнения, одно из величайших благодеяний, какие только может доставить государство своему гражданину. Не говорим здесь о внешних преимуществах, о практической пользе, которую может доставить правильно устроенный суд, обеспечивая гражданина в справедливом пользовании всеми его правами и предоставляя все средства к ограждению и восстановлению их – эта сторона очевидна для всякого, но она еще не самая важная. Важнее, по нашему мнению, то нравственно-воспитательное влияние, какое оказывает такой суд на общество. Он воспитывает как власть, представляющую собою правосудие и служащую для него органом, так и всех членов общества, прибегающих к содействию правосудия и со стороны наблюдающих за его отправлениями. В этом отношении влияние суда, быть может, еще могущественнее, чище и нравственно выше на последнюю группу простых наблюдателей, нежели на первую, материально заинтересованную в отправлениях правосудия. Развивая в них чувство законности, правды и уважения к личности и интересам других, суд в то же время возвышает собственное личное самосознание и достоинство, воспитывает уверенность, энергию личной деятельности во многих случаях, когда отсутствие прочных гарантий могло бы совершенно парализовать ее. Факт не новый и легко наблюдаемый, что в том обществе, которое пользуется благодеяниями рационально устроенного правосудия, деятельность частных лиц гораздо свободнее, энергичнее, открытее, бодрее; человек как-то правильнее и свободнее движется в тех пределах, внутри которых поставлена его служебная или частная деятельность. Напротив, безличность, задавленность, вялость, отсутствие всякой энергии, наклонность выбирать окольные пути, вместо прямой дороги, к совершенно ясной цели, боязнь, часто беспричинно убивающая живую и свободную деятельность, и, наконец, затемнение в. понятиях и жизни самых представлений о правом и неправом, о законном и незаконном и образование целой системы условных прав, условных законов , допускающих различные изъятия и нарушения – вот явление, обыкновенно наблюдаемое в тех обществах, где правосудие находится в руках произвола и не имеет строго определенных оснований и гарантий.
Таково было колоссальное значение издания Судебных Уставов, составивших эпоху в истории русской гражданственности.
ПРЕДТЕЧИ ГЛАСНОГО СУДА
I. Первое гласное судопроизводство в военных судах в Новгороде и Москве
(Апрель–октябрь–1865–1890 гг.).
Избави нас, Боже, от всякой вещи, во тьме преходящей!
М. Катков.
Начало нашего нового гласного судопроизводства обыкновенно принято относить ко времени открытия новых судебных учреждений, действующих на основании Судебных Уставов 20 ноября 1864 г. Такой счет не совсем правилен. Гласный суд, т.е. публичное судоговорение, начался у нас еще в старых учреждениях, в силу закона 11 октября 1865 г., перенесшего туда некоторые начала нового процессуального строя и в том числе гласность.
Но еще ранее издания этого закона, весною 1865 г., впервые публика ознакомилась с гласным процессом в тяжелой обстановке военных полевых судов, которые учреждались, в силу особых Высочайших повелений, по делам особой важности . Первый такой суд происходил в апреле 1865 года в Новгороде для суждения четырех лиц,. обвиняемых в убийстве вдовы надв. советн. Лейтенфельд. В тогдашних газетах мы находим очень мало данных, могущих восстановить ход и обстановку первого гласного процесса. Из Петербургских Ведомостей мы узнаем только, что разбирательство происходило в крайне неудобном помещении уездного суда, что публики набралось в суде очень много, что в зал заседания пускали только «в мундирах». Все четверо подсудимых были приговорены к расстрелянию.
Гораздо больше подробностей сохранилось о первом гласном процессе, разбиравшемся в Мосте 29 мая 1865 г. Он также имел место в военно-полевом суде. Суду его, по Высочайшему повелению, были преданы: временно отпускной солдат Комаров и крестьяне Черемухин и Щукин, по обвинению в убийстве и ограблении кабатчика Подшивалова и его жены и нанесении смертельных ран трем его дочерям.
Полный стенографический отчет по этому делу, составленный учениками А.Н. Артоболевского, мы находим в Современной Летописи . Заседание происходило в бывшей гостинице «Европа», на Солянке, в помещении управления местных войск. Стечение публики было громадное. Суд начался в 2 часа. Председательствовал полковник Святогор-Штепин, обвинял Л.Л. Цвиленев, защищал кандидат прав. A.B. Зорин.
Судоговорение началось обвинительною речью прокурора, который как гласит отчет, произнес обвинение мерным и стройным голосом. Небольшая стычка между сторонами произошла в то время, когда прокурор стал показывать «публике» (siс) шкворень, найденный в избе одного из подсудимых…
Защитник. Шкворень, находящийся в суде, не тот самый, которым совершено преступление.
Прокурор. Шкворень на подобие этого.
Предс. Это не тот шкворень?
Прок. На подобие.
Черемухин. Тот мы бросили.
Прок. Ну да, подобный этому, я говорю.
Затем начался допрос подсудимых, причем председатель говорил с ними на ты.
Черемухин, сознавшийся на предварительном следствии, стал решительно отрицать свою виновность. На вопрос прокурора, почему он прежде давал другое показание, Черемухин отвечал: «Ваше благородие! Следовательно, Щелкалов бил на следствии два раза, схватил нож и замахнулся на меня».
Предс. Ну, хорошо, а вы не сговаривались с Комаровым?
Черемухин. С Комаровым?
Предс. Да, да.
Черемухин. С ним… я… нет… не могу знать.
Предс. (обращаясь к священнику). Позвольте попросить вас, батюшка, сказать преступнику (sic!), что нераскаяние есть один из тягчайших грехов.
Священник, надев эпитрахиль и взяв крест и евангелие, начал увещевать тихим голосом.
Черемухин. Ей-богу, батюшка, таких делов не делал. Никто во всей деревне на меня не пожалится; кажется, курицы не обидел. Что я сказал вам правду, вот вам, коли хотите, крест Христов, и святое Евангелие. А я знать ничего не знаю и не виноват, вот что!..
Энергичная защита и неожиданное упорное запирательство подсудимого, по-видимому, произвели и на участвующих в деле лиц, и на публику сильное впечатление.
Между прокурором и защитником начался следующий любопытный диалог:
Прокурор. Что вы думаете, г. защитник, о таком запирательстве преступника?
Защитник. Позвольте мне не отвечать на этот вопрос. Сознаться или не сознаться за подсудимых я не могу – это дело их самих.
Прок. Однако объяснение этого запирательства необходимо. Вы виделись с подсудимым в местах заключения и читали самое дело…
Черемухин. Я говорю, как перед смертью.
На этом заканчивается допрос Черемухина; его уводят и выводят в зал Комарова. Он сознается, но сваливает главную вину на других подсудимых.
Защитник. Это сознание подкреплено обстоятельствами дела и прежним показанием Черемухина.
Свящ. Что тебя принудило быть участником в убийстве?
Комаров. Я сознаюсь как перед Богом, так и перед вами, батюшка. Я решился обворовать Подшивалова, но намерения убить не имел.
Вводят третьего подсудимого Шукина. Щукин также запирается и объясняет возбуждение обвинения наущением «зловредного» шурина своего. На увещания священника он отвечает: «ну, что же, поцелую… ведь и у нас есть батьки» (с наглостью хватает и целует крест). На замечание председателя, что крестьяне не одобрили поведение подсудимых, Щукин скороговоркою отвечает: «помилуйте, гг. сенаторы! крестьяне говорят по злобе, потому что я не попал в рекруты. Ваше благородие, войдите в мое положение, — и гражданский (губернатор) князь Оболенский…
Прок. (перебивая его). Это не идет к делу.
Защитн. Дайте ему говорить, может т договорится до чего-нибудь. Запрещать подсудимому оправдываться нельзя.
Прок. Это не есть запрещение, а оценка выслушанного.
Щукин. Князь гражданский Оболенский, губернатор, сказал мне: «в Богородске не возьмут, а в Москве я масс буду, а с тобою язык будет…»
Прок. Зачем ты путаешься?
Щукин. Зачем? Потому что, гг. сенаторы, крестьяне по злобе показывали и проч.
На этом окончился допрос подсудимых. Свидетелей не допрашивали.
Защитн. (взволнованным голосом) начал свою речь так: Сами обстоятельства рассказанного дела так отчетливо представили суду и публике картину страшного злодеяния, а г. прокурор так убедительно вывел свои обвинения, что в глубине совести каждого из присутствующих уже составлено убеждение в безусловной виновности подсудимых.
Затем защитник старался предостеречь судей от увлечения и, выяснив роль каждого из подсудимых, находил, что не все они одинаково виновны. Указывая на то, что показание маленькой девочки Тани служит главным базисом обвинений, защитник заметил, что «хотя младенец и не может солгать, ложь есть принадлежность взрослых, но девочка могла и ошибиться в своих показаниях». Закончил защитник свою речь следующими словами «помните, что применение страшного наказания ко всем трем преступникам будет более, нежели несправедливо, будет тяжкий грех; вспомните несчастные процессы невинно казненных, вспомните «Последний день» Виктора Гюго, когда осужденный на смертную казнь любуется во время чтения приговора солнечным зайчиков, играющим на стене тюрьмы; вспомните, что заточение в рудниках тяжелее моментального страдания. Не отнимайте у общества три рабочие единицы, в рудниках, на железной цепи, они все-таки будут ему полезны. Не отнимайте у подсудимых возможности раскаяться в своем преступлении перед Богом и людьми». При последних словах арестанты бросились с воплем на колени. «Пожалейте нас, несчастных, — вопили они, — и войдите в наше горемычное положение».
Публика, не привыкшая к сценам публичного суда, была потрясена этим эпизодом и выразила свое сочувствие к речи защитника громкими рукоплесканиями, которые, впрочем, были прекращены по первому слову председателя.
Суд приговорил всех троих к расстрелянию.
Описанный процесс и раздавшиеся аплодисменты произвели в обществе сенсацию. В Московских Ведомостях появилось письмо, в котором ставилось на вид защитнику, что он не должен был стремиться влиять на чувства судей, не имевших по закону полевого судопроизводства даже права допускать смягчающие обстоятельства и поставленных между дилеммою оправдания или присуждения к смертной казни.
Редакционная статья Московских Ведомостей , не вполне разделяя точку зрения автора письма, однако, сочла нужным указать на существование двух типов адвокатуры – французской и английской. Отдавши все свои симпатии последней, отличающейся деловитостью и свободой от риторики, статья приходила к заключению, что наша адвокатура должна бы идти по стопам английской, способствовать правильному приложению закона. Нельзя, однако, не заметить, что совершенно упускались из вида в этих нотациях условия деятельности английского суда и военно-полевого суда. Тогда как первый от смертной казни может переходить к кратковременному аресту, полевой суд не может дать снисхождения. К чему же, пря таких условиях, сводится роль защиты?
II. Гласное судопроизводство по правилам 11 октября 1865 года
В 1865 году было еще несколько гласных процессов военно-полевого суда, по мы касаться их не будем и перейдем к гласности в, старых судебных учреждениях, где она введена была законом 11 октября 1865 года и из явления случайного превратилась в правильное постоянное.
Когда в правительственных сферах окончательно воспреобладала мысль о невозможности одновременного введения в действие Судебных Уставов 20 ноября 1864 года во всей Европейской России, то было признано необходимым хоть несколько обновить и освежить прогнившее здание старого суда. С этою целью было решено ввести в наш старый процесс некоторые элементы судебной реформы, и в том числе устность и гласность. Таковы мотивы, приведшие к изданию так называемых «облегчительных» правил 11 октября 1865 г., действующих и поныне в местностях, где не открыты еще новые суды.
Вслед за изданием этих правил были разосланы министром юстиции, Д.Н. Замятниным, составленные им правила о порядке допущения посторонних лиц к присутствию при докладе в судебных местах. Содержание этих правил таково: председатель судебного места, соображаясь с обширностью и удобством помещения, определяет, какое число лиц может быть допущено в присутственную комнату, о чем вывешивается объявление в приемной комнате. Публика допускается по билетам, или без билетов, по усмотрению председателя. До чего был велик страх пред новым обрядом гласности, можно судить по тому, что председателю предоставлялось для предупреждения беспорядков требовать от публики, получающей билеты, расписки в книге.
С октября 1865 года стал функционировать впервые наш гласный суд гражданского ведомства. В этот день происходило в Петербурге заседание первых трех департаментов Сената в присутствии министра юстиции Д.Н. Замятнина и его товарища Н.И. Стояновского. Первыми опытами гласности публика очень мало интересовалась: на помянутое заседание общего собрания явилось «наибольшее число лиц», a это число было 20, в других департаментах бывало от 5 и до 10. Впрочем, и число мест, отведенных для публики, было крайне ограничено; так, в общем собрании было всего 20 мест.
«Журнал Министерства Юстиции», как бы недоумевая перед равнодушием публики, старался объяснить его недостаточным знакомством публики с открытием гласного суда . И действительно, в последующие дни число посетителей в департаментах санкт-петербургской уголовной палаты доходило до 70, a в харьковской палате дошло до 300. Вообще, в провинции гласное судопроизводство произвело, по-видимому, большую сенсацию, благодаря пустоте провинциальной жизни… Так, из Екатеринослава писали в «Журнал Министерства Юстиции», что 1 декабря, когда слушалось одно интересное дело, посетителей собралось так много, что должны были отворить дверь в переднюю, чтобы могли слушать столпившиеся там посетители (в том числе и дамы), и многие должны были возвратиться домой по недостатку места…
Первые адвокатские речи произвели благоприятное впечатление. Официальный «Журнал Министерства Юстиции» констатировал факт, что наша адвокатура не впадает в недостатки французской и приближается к английскому образцу, заботясь о дельности речей, a не о цветах красноречия.
На подсудимых гласное судоговорение производило довольно сильное впечатление. В противоположность вышеприведенным образчикам упрямого запирательства на военно-полевом суде, председатель екатеринославской уголовной палаты свидетельствует, что «хотя подсудимые и утверждали прежние показания, но в ответах их заметны были нерешительность и смущение, причем они искоса посматривали на публику» .
Первые шаги гласности произвели на общество очень сильное впечатление. Как ни скверны были формы нашего старого судопроизводства, все же оно несколько улучшилось под освежающим влиянием гласности. С первых же месяцев стало заметно ускорение движения дел; исконное недоверие к суду, обусловленное канцелярскою тайною, стало ослабевать; после рутины, буквоедства и жестокости стали проникать в суд более здравые и гуманные начала. Словом, преимущества гласного судопроизводства сразу и наглядно для всех обнаружились, и русское общество с радостным нетерпением стало ожидать открытия настоящего гласного суда, которое уже было не за горами…
ОТКРЫТИЕ «НОВОГО СУДА» В ПЕТЕРБУРГЕ
I. Введение Судебных Уставов в действие.
Разные мнения о порядке открытия новых судебных учреждений
Окружный суд есть для народа училище правоведения.
Кн. В. Ф. Одоевский.
Всякий чувствует, что без нового суда невозможна никакая безопасность,
и всякий ожидает его как манны небесной.
A. B. Никитенко.
С упрочением нового судопроизводства становится возможным жить в России,
как в стране цивилизованной.
М. Катков (1866 г.).
С утверждением образцовых Судебных Уставов самая главная задача судебной реформы была разрешена. Оставалось обсудить порядок их введения в действие. Несмотря на сравнительно второстепенное значение этой стадии дела, она заняла довольно много времени – без малого год, что особенно бросается в глаза, если принять во внимание, что сами Судебные Уставы составлены были почти в 2 1/2 года (январь 1862 – ноябрь 1864 г.). При обсуждении вопроса о порядке введения судебной реформы пришлось считаться с практическими затруднениями и возражениямя, под которыми, впрочем, лежало довольно важное теоретическое разномыслие.
Одно направление – представителем его был председатель Государственного Совета кн. П.П. Гагарин – высказывалось за одновременное и повсеместное введение судебной реформы, но с постепенным увеличением состава судов; другой взгляд – представителем его был министр юстиции Д.Н. Замятнин – высказывался за введение реформы, в виде опыта, в одном или двух округах, но в полном объеме.
Император Александр II, заслушав оба мнения в Совете Министров, повелел 12 января 1865 года образовать для выработки окончательного плана введения судебной реформы комиссию под председательством того же В.И. Буткова, который стоял во главе комиссии, составлявшей проекты Судебных Уставов . В состав этой второй Бутковской комиссии вошли знаменитые деятели судебной реформы: С.И. Зарудный, H.A. Буцковский, A.M. Плавский, a также юристы: П.А. Зубов, Я.Г. Есипович, М.Е. Ковалевский, О.И. Квист, Н.Г. Принтц, г.К. Репинский и A.A. Книрим.
На деятельности комиссии отразилось действие обычного в нашей государственной и общественной жизни явления: после кратковременного лихорадочного возбуждения, поражающего иной раз громадным своим подъемом, наступает быстрое охлаждение, упадок энергии, если не преждевременное разочарование. Так было и в данном случае. Члены комиссии относились с полным сочувствием к либеральным основам Судебных Уставов, но по вопросу о времени и порядке введения их мнения разделились на две группы – на радикальную и умеренную.
К последней принадлежало большинство комиссии, и оно отстаивало мнение министра юстиции Д.Н. Замятнина, который считал, в виду новости дела, возможным лишь постепенное введение Уставов в виде опыта, начав с столичных судебных округов. Меньшинство же (в состав его входили: С.И. Зарудный, Н.А. Буцковский, О.И. Квист.) полагало необходимым единовременное введение новых судебных установлений на всей территории Европейской России, с тем, чтобы персонал их пополнялся постепенно, по мере накопления дел в судебных округах.
Считая невозможным передавать все подробные соображения, приведенные обеими сторонами в пользу их плана, познакомим с некоторыми доводами меньшинства. Стремление к опыту, говорит оно, положительно вредно, как потому, что в настоящее время не опыт нужен, a введение Уставов в действие, так и потому, что опыт, устроенный на неверных началах, приводит к фальшивым выводам и пагубным результатам. Судебные Уставы – это цельная, живая органическая сила, которая может обнаружить свое значение и желаемое действие только в цельной, a не в разрозненной части России. При опыте в разрозненных местностях можно придти к отмене, если не всего лучшего, что есть в Уставах, то многого. Если по финансовым соображениям нельзя повсеместно ввести Судебные Уставы, то, по мнению меньшинства, лучше бы вовсе отложить введение их.
На самом деле финансовые соображения, по-видимому, служили лишь благовидным флагом, под которым скрывалось скорее преждевременное охлаждение к судебной реформе, под влиянием реакции, особенно усилившейся после событий 1863 г. На это указывает прежде всего то обстоятельство, что при осуществлении плана меньшинства требовался расход гораздо меньший нежели тот, который был предположен Государственным Советом в 1862 г., при рассмотрении основных начал судебной реформы. В 1862 г. Совет находил, что на судебную реформу нужно ассигновать до 9 миллионов и рассуждал так: никакая цифра не должна останавливать введения в действие судебного преобразования, безусловная важность и безотлагательная потребность которого не подлежит сомнению и давно уже признана правительством» , a в 1865 г. даже проектируемый трехмиллионный расход на открытие нового суда встречал возражение. Что в данном случае главную роль играл именно страх перед «радикализмом» судебной реформы, «пред невозможностью справиться с учреждениями, заимствованными из иностранных законодательств», это видно также и из заключения министра финансов Рейтерна, который наряду с финансовыми затруднениями, и чуть не с большею настойчивостью, указывал на затруднительность приискания достаточного числа лиц даже для замещения судебных должностей в двух округах .
В виду этого, меньшинство комиссии сочло себя вынужденным еще раз коснуться тех возражений, которые приводились раньше, в 1862 г., против плана радикальной судебной реформы и устранены были тогда же. Против довода, что общество не подготовлено, приводилось следующее возражение: «если законодательные предположения правильны, то они благовременны; трудно думать, чтобы люди где-нибудь и когда-нибудь были приготовлены к дурному и были не зрелы для хорошего. Разумный закон, рассуждает меньшинство, никогда не сделает зла. Может быть, по каким-либо обстоятельствам и даже по самому свойству закона нового он не будет исполняем согласно с истинным его смыслом, но гораздо вероятнее, что он тотчас же глубоко пустит свои корни (как известно, эта разумная вера вполне оправдалась, в особенности относительно суда присяжных) и составит могущественную опору спокойствия и благоденствия государства». Иные «патриоты» даже в наше время поднимают на смех этот «оптимистический и идеалистический» взгляд и с ирониею указывают на невозможность применения современного европейского строя к «дикарям» Дагестана . Но «легкомысленные» либералы судебной реформы не были такими плохими патриотами, чтобы русский народ приравнивать к «дикарям».
Опасение затруднений в Приложении Судебных Уставов, говорили их составители, неосновательно, так как Уставы эти основаны на началах, выработанных не одною только теориею, но и опытом всего образованного человечества. Опасение неприменимости этих начал к нашей общественной жизни столь же немыслимо, как и сомнения в том, что мы имеем общечеловеческие способности и потребности .
Затем, переходя к обсуждению вопроса, действительно ли невозможно повсеместное введение судебной реформы по неимению финансовых средств и достаточного, подготовленного персонала юристов, меньшинство высказывает следующие соображения: «Недостаток денежных средств, коими может располагать правительство, независимо от общих экономических условий, происходит в особенности от несовершенства основных органов отправления правосудия, составляющего главную причину упадка кредита и промышленности. Деньги без кредита не составляют капитала производительного, a кредита не может быть при беспорядке в судебном ведомстве, и потому, если действительно нет денег, то усовершенствования судоустройства не только полезны, но и необходимы, и горестное обстоятельство, что денег нет, составляет не возражение против усовершенствований, a доказательство их необходимости.
«Недостаток людей еще менее может, – рассуждало меньшинство, – остановить правильные предположения преобразования судебных мест. Законы не могут создавать людей, но тем не менее, если законы таковы, что люди находят в них средство для достижения дурных целей, то люди развращаются; если законы эти так неясны, что их не понимают и не могут понять, то люди и не знают законов; если законы таковы, что они не могут быть строго исполняемы даже добросовестными людьми, то люди не исполняют законов, a потому, если «возражения о недостатке людей понять в том смысле, как оно обыкновенно приводится, т.е., что нет достаточного числа людей добросовестных, знающих законы и могущих их приводить в действие, то усовершенствования законов становятся необходимыми, ибо без того и не будет людей в этом смысле; следовательно, и это возражение составляет также не возражение, a доказательство необходимости преобразования судоустройства в тех государствах, где законы по этому предмету считаются по какой-либо причине недостаточными. При том не следует преувеличивать недостатка собственно в образованных юристах. У нас существуют уже несколько десятков лет шесть университетов, четыре лицея и училище правоведения. Число обучавшихся в этих заведениях юридическим наукам не может быть незначительно. Из окончивших курс в одном училище правоведения состоит на службе 435 юристов. Если вообще до сих пор в судебном ведомстве было немного образованных юристов, то явление это объясняется тем, что доселе все служебные преимущества и законные выгоды были не на стороне судебного ведомства. Но если судебная часть получит организацию, достойную ее важного назначения, и если служба по судебному ведомству, как того требует справедливость и польза будет иметь особенные преимущества, то не подлежит сомнению, что число образованных юристов, желающих служить на том поприще, к которому они преимущественно приготовлялись в училищах, будет весьма достаточно для преобразования судебной части».
Мнения большинства и меньшинства Бутковской комиссии были переданы на заключение министров, сенаторов, обер-прокуроров и специалистов, знакомых теоретически и практически с процессом . Среди практиков многие одобряли мнение меньшинства.
При окончательном обсуждении вопроса было принято Государственным Советом мнение большинства Бутковской комиссии и, таким образом, решено было ввести Судебные Уставы только в с.-петербургском и московском судебных округах (в 10 губерниях) с тем расчетом, чтобы во всей Европейской России открыть новые суды в течение четырех лет (на самом деле, как известно, даже к двадцатипятилетию не осуществлено это намерение). Что касается вопроса об отдельном введении мировых установлений, то в Государственном Совете возникло разногласие: 17 членов полагали возможным ввести их в 19 губерниях, 24 признавали такое частное введение неудобным.
II. Приспособление зданий для новых судебных учреждений. Назначение на должности
19 октября 1865 г. было Высочайше утверждено Положение о введении в действие Судебных Уставов в двух судебных округах – санкт-петербургском и московском. Тотчас после обнародования Положения начались в министерстве юстиции, под высшим наблюдением министра. Д.Н. Замятнина и при главном руководстве товарища его. Н.И. Стояновского, обширные и разнообразные подготовительные работы по открытию новых судебных установлений. Предстояла масса кропотливой ю хлопотливой работы по ликвидации старых судов по устройству внутреннего быта военного суда. В течение полугода в департаменте министерства юстиции (директором в это время был барон Врангель, вице-директором Б.Н. Хвостов) кипела работа, можно сказать, день и ночь. Министерство озабочено было не только приисканием персонала для замещения массы новых судебных должностей и приспособлением зданий для помещения судов, но и выработкой мелочных, но необходимых правил канцелярского распорядка, изготовлением форм делопроизводства, составлением рисунков знаков для должностных лиц и даже составлением руководств по русской стенографии .
Не мало было затруднений, как это ни кажется странным, по приисканию приличного здания для нового суда в самом Петербурге. В этом по преимуществу «казенном» городе оказалось крайне трудным найти и приспособить здание для петербургского окружного суда и судебной палаты. Были толки о приспособлении здания Синода, Инженерного замка и проч., но, наконец, Д.Н. Замятнин остановился на неуклюжем здании старого арсенала на Литейном. Архитектор Шмидт взялся приспособить здание, и всю зиму 1865 года работы продолжались безостановочно, и даже ночью работали при электрическом освещении. Выбор был не из очень удачных, но при данных обстоятельствах ничего нельзя было лучше придумать, во избежание затянуть открытие нового суда. В Москве было приспособлено монументальное здание Сената; в губернских же городах, куда лично ездил Д.Н. Замятнин, пришлось довольствоваться старыми зданиями присутственных мест, в общем очень ветхими и неудобными .
Другой вопрос, вопрос несравненно большей важности – это было назначение на судебные должности. Этот вопрос сильно озабочивал творцов Судебных Уставов. Чтобы не откладывать реформу в долгий ящик, они решились даже на исключительную меру, и предлагали в течение первых трех лет лишить судей прерогативы несменяемости. Но Государственный Совет имел дальновидную проницательность сообразить, что отмена несменяемости, именно в первые годы, может совершенно исказить молодое учреждение, и отверг проектированное ограничение . Министру юстиции приходилось, таким образом, делать выборы крайне ответственные, бесповоротные и почти предрешавшие судьбу великого начинания. Затруднительность положения Замятнина увеличивалась тем, что нужно было сразу, одновременно найти кандидатов на огромное число должностей: 8 сенаторов, 50 председателей и их товарищей, 144 члена палат и окружных судов, 192 судебных следователя, 123 чина прокурорского надзора. С другой стороны, Замятнин лишен был того драгоценного подспорья, которое дает ст. 213 учр. суд. уст. в виде рекомендации судебных коллегий на открывшуюся вакантную должность. Однако Замятнин, благодаря деятельному содействию Н.И. Стояновскаго, с честью вышел из своего крайне затруднительного и щекотливого положения.
Чтобы удачно выполнить свою трудную задачу, Д.Н. Замятнин решил отступить от административной рутины, обыкновенно руководствовавшейся или числом лет сидения на одном месте, или «протекцией». Замятнин взял другой критерий: личные дарования, основательное знакомство кандидатов с юридическими науками и судебную опытность, a также личное знакомство с ними и близкое наблюдение над их деятельностью. С этою целью он часто посещал судебные места и внимательно следил за гласным судоговорением, которое с конца 1865 г. уже открыто было в старых судах , обозревал делопроизводство и проч. Благодаря этому новому методу, Замятнин, в общем, подобрал такой блестящий персонал первого назначения , который и прежде, и теперь вызывает всеобщее удивление и признательность. Память об этих первых благородных пионерах суда «правого и милостивого» до сих пор живет в памяти нового суда.
Откуда явилось столько талантливых, знающих и честных людей, сразу сумевших освоиться с новыми, незнакомыми формами судопроизводства, возвысить судебное дело и судейское звание так, что вчерашний невежественный продажный суд казался чем-то страшно отдаленным, преданием старины глубокой? Кроме высоких нравственных качеств в общем удачно подобранного персонала, тут очень много значила школа, созданная судебною реформой, благодаря несменяемости и тому духу доверия и уважения к честной независимости судьи, к его человеческому достоинству, которыми проникнуты Судебные Уставы. По справедливому замечанию одного из публицистов того времени, a именно Каткова, «различие между старыми и новыми судами заключалось в том, что прежние портили людей, a новые исправляют их и воспитывают»: «Великое учреждение тем и бывает велико, – говорил тот же публицист, – что создает людей, способных проводить в жизнь созданное им новое начало» .
«Судебная реформа доказала, – говорил «Вестник Европы» вскоре после открытия новых судебных установлений, – что наше общество не так безлюдно, как на то ссылаются часто, желая доказать, что у нас реформы преждевременны. Реформа сделана чуть не вчера, a далеко не вчера родились люди, взявшие на себя с самоотвержением и охотою тяжкие обязанности судей. Не служит ли это доказательством, что так называемое безлюдье бывает часто не что иное, как отсутствие возможности для людей честного характера, прямого ума обнаружить свою деятельность! Нам нередко говорят: «вы будьте прежде сыты, a затем мы дадим вам есть», между тем не замечают того, что можно жить в известных условиях, которые не дозволяют человеку обнаружить своих достоинств» .

III. Открытие первых судебных учреждений в Петербурге. Речь Д.Н. Замятнина
Трудные и сложные приготовления были окончены, и на 17 апреля день рождения Царя-Освободителя, было назначено открытие в Петербурге первых судебных установлений нового образца. В виду печального события 4 апреля 1866 г., сначала предполагалось отложить торжество открытия нового суда, но впоследствии решено было держаться первоначальной программы.
14 апреля Александр II посетил только что отделанное здание нового суда на Литейном проспекте. Замятнин представил Государю вновь назначенный судебный персонал, к которому на прощанье Александр II обратился с следующими словами: «Я надеюсь, господа, что вы оправдаете оказанное вам доверие и будете исполнять новые ваши обязанности добросовестно, по долгу чести и верноподданнической присяги, что, впрочем, одно и то же. Итак, в добрый час, начинайте благое дело». Освящение здания судебных установлений происходило 16 апреля, a торжественное открытие – 17 апреля. По описанию тогдашних газет, торжество сопровождалось неприятными метеорологическими предзнаменованиями: в этот день в Петербурге стояла отвратительная погода, с утра дул холодный ветер и мел снег и дождь, вскрывшаяся перед тем Нева покрылась тонким слоем льда .
В половине второго, согласно Высочайше утвержденному церемониалу, собрались в здании нового суда послы, члены Государственного Совета, сенаторы и новый судебный персонал. Товарищ министра юстиции, Н.И. Стояновский прочел Высочайшие повеления 19 марта и 13 апреля 1886 г. об открытии судебных установлений; директор департамента, бар. Врангель – список лиц, назначенных на судебные должности, и список присяжных поверенных. Затем министр юстиции, Д.Н. Замятнин (1881 г.), произнес следующую речь:
«На вашу долю выпал завидный жребий, – так начал Замятнин, – провести в жизнь многознаменательные слова августейшего монарха: «правда и милость да царствуют в судах». Велико доверие, оказанное вам этим выбором. Вам доверяется охранение самых священных интересов отдельных лиц, общества и целого государства. Вместе с тем вам открываются и все-способы для возможно успешного достижения высокой цели. Царь-Освободитель, даровавший сперва крестьянам свободу от крепостной зависимости, потом сливший отдельные сословия в одну земскую семью, совершает ныне над судебною властью новый подвиг своей благотворной деятельности и дает всем судебным установлениям от высших и до низших полную самостоятельность. Но вспомним, – продолжал оратор, – что чем выше благо, тем большие оно налагает обязанности и ответственности. Не сомневаюсь, что вы ими вполне прониклись. Никому уже не будет права ссылаться в оправдание своих действий и решений ни на несовершенство порядка судопроизводства, потому что каждому даются в руководство полные Уставы, составляющие, можно сказать, последнее слово юридической науки, ни на недостатки законов о доказательствах, потому что определение силы их предоставлено голосу совести. Вы не будете иметь возможности ссылаться и на предписания начальства. Государь, и с ним вся Россия, – продолжал министр, – ждут от вас водворения суда скорого, правого, милостивого и равного для всех, утверждения в нашем отечестве того уважения к закону, без которого немыслимо общественное благосостояние. Уважение это распространится только тогда, когда вы первые будете подавать пример строгим и точным исполнением предписаний закона, когда все убедятся, что кто бы ни прибегнул к вашему суду, богатый или бедный вельможа или простолюдин, всякий найдет у вас равную защиту и покровительство своим законным требованиям и самое противодействие несправедливым стремлениям. Завязывая свои глаза перед всякими внешними и посторонними влияниями, вы тем полнее раскроете внутренние очи совести и тем беспристрастнее будете взвешивать на весах правосудия правоту или неправоту подлежащих вашему обсуждению требований и деяний.
«Но для полного успеха предпринимаемого судебного преобразования недостаточно одной деятельности судебных установлений. Здесь необходимо благонамеренное содействие вновь образуемого у нас сословия присяжных поверенных. Вам, господа, посвящающим себя на защиту перед судом законных прав лиц, лишенных возможности самим это исполнить, – сказал министр, обращаясь к присяжным поверенным, – предстоит на избранном вами поприще много труда и большая ответственность. Судебные места при разрешении дел будут руководствоваться преимущественно теми данными, которые вы им представите; поэтому во многих случаях от ваших познаний и образа действий будут зависеть благосостояние и честь ваших доверителей. Одно уже поступление в сословие присяжных поверенных дает право предполагать, что вы постигли всю важность вашего будущего круга действий и что вы все единодушно, рука об руку с судебными властями, пойдете по пути, предсказуемому вам священным чувством долга, точное исполнение (которого стяжает вам высшую для вас награду – общественное доверие и уважение» .
Открытие нового суда было встречено восторженным сочувствием со стороны общества и печати. Санкт-Петербургская Дума во всеподданнейшем адресе своем, между прочим, писала: «открытие нового суда наполнило радостью сердца всех верноподданных, какую Россия испытывала в лучшие минуты своего исторического существования».
Что касается печати, то она в стихах и в прозе горячо приветствовала радостное событие, «долженствовавшее положить ясную черту между настоящим и грядущим» . Отец известного юриста Ф.А. Кони на обеде, данном в Петербурге в клубе художников 17 апреля в честь открытия нового суда, приветствовал это событие в следующих стихах:
На рубеже тысячелетья
Возник в России человек,
Какого ждали мы столетья,
Кто славой озарил наш век.
Питомец пылкого поэта
И правды ревностной стратиг,
Среди дворца, в младые лета –
Он боли русские постиг
И порешил в уме державном,
Воссев на прадедовский трон,
Поставить в царстве православном
Свободу, правду и закон.
* * *
«Нам рано, рано!» в злобе страстной
Кричал испуган барства цвет…
– Пора! сказал Он им в ответ;
Махнул рукой своей всевластной –
И бысть в России свет!
Печальный гул народных стонов
Он в клик восторга превратил;
Снял узы рабства с миллионов
И цепи узников разбил.
Свободной мысли и глаголу
Он дал гражданские права,
И смело к царскому престолу
Пошла народная молва.
Гордится Русь! Ликуют села!
Свободной воле нет препон,
И на обломках произвола
Царит теперь закон.
ІV. Отношение печати к новому суду. Неблагоприятные условия деятельности нового суда
Лучшая часть политической прессы без различия оттенков с нескрываемым восторгом приветствовала введение Судебных Уставов в действие, как зарю «обновления России» и водворение в ней порядков, благодаря которым «становится возможным жить в ней, как в стране цивилизованной» . «Одно из самых необходимых и самых плодотворных условий цивилизации, – писали Моск. Вед. в разъяснении значения нового суда, – есть правильное судебное устройство, и его впервые получает Россия. Народная жизнь, где стихия права не имеет надлежащего развития, не способна ни к какому благоустройству и находится в состоянии варварства и бессилия все, чем только дорожит человеческое общество, предполагает, прежде всего, идею законности и обеспечивается прежде всего ее развитием и осуществлением в жизни. Законность же и право становится действительностью, где суд есть сила независимая и самостоятельная. Только с точки зрения нового судебного преобразования раскрывается широкая перспектива нашей политической будущности. С этим преобразованием входит в нашу жизнь совершенно новое начало, которое положит явственную грань между прошедшим и грядущим, которое не замедлит отозваться во всем… Действие его не ограничится только сферой собственно судебных установлений: как тонкая стихия, она разольется повсюду и всему даст новое значение, новую силу. Суд, отправляемый публично при участии присяжных, будет живою общественною силою. Суд независимый и самостоятельный, не подлежащий административному контролю возвысит и облагородит общественную среду, ибо через него этот характер независимости сообщится и всем проявлениям общественной жизни. «Только благодаря этому нововведению, то, что называется законною свободою и обеспечением права, будет уже не словами, a делом… Вот какому великому делу полагается теперь основание, вот до чего суждено было дожить нам, вот что представляется живущему ныне поколению утвердить и ввести в силу».
Выполнило ли современное открытию нового суда поколение это свое благородное назначение и, если не выполнило, то какие были к тому препятствия? Лучший ответ на этот вопрос находим в статьях той же газеты, наглядно указывающих на неблагоприятные условия, среди которых пришлось действовать новым судебным учреждениям. «Новый вступающий в жизнь порядок, – заявляла газета М.Н. Каткова, – встречается со старыми понятиями и навыками, и весьма естественно возникает опасение, что он будет понимаем неправильно. Новые порядки должны сталкиваться с старыми, которые существуют издавна и господствовали до сих пор исключительно. До сих пор бюрократическая администрация была у нас все во всем. Прежние судебные учреждения были только придатком к администрации. Теперь является новое начало, которое должно оказать действие повсюду и видоизменит весь строй нашего гражданского быта. Будут делаемы разного рода покушения , попытки, – меланхолически замечала газета, – подорвать силу нового порядка. Так везде (?) и всегда (?) бывает» .
Когда это опасение стало оправдываться, и уже летом 1866 г. стали обнаруживаться «покушения подорвать силу» новых судебных порядков (ограничит гласность и независимость суда), Московские Ведомости ответили целым рядом замечательных по искренности и убедительности статей , направленных против врагов судебной реформы, «принимающих личину консерватизма». «Все, что есть живого, мыслящего, разумеющего, – писал Катков, – не может не быть глубоко затронуто судьбою возникающего на Руси нового порядка. Не было ли бы грустно, если бы отмена крепостного права ограничилась только его формою и оставила его сущность? Но было бы не менее грустно, если бы новый порядок был только формою без сущности. Вот почему оскорбителен всякий намек, клонящийся к тому, чтобы затемнить сущность нового порядка вещей, чтобы из него вынуть его душу и оставить шелуху, которая давала бы сильнее чувствовать тщету начинания. Действительно ли наше судебное преобразование должно вывести на новые пути, дабы Россия могла держаться достойным образом среди других наций, чтобы гений ее народа мог обнаружить свою силу, оправдать наше прошедшее, оплодотворить наше настоящее? Правда ли, – патетически вопрошал Катков, употребляя любимую Герценовскую фигуру, – что это всеоживляющее, всевозбуждающее начало публичности, дающее всему свет и призывающее всех к сознательному участию в интересах своего отечества, начало, без которого ничто не может правильно и плодотворно развиваться, ничто не может уберечься от порчи и гниения, ничто не может быть обеспечено от обманов и злоупотреблении, правда ли, что это начало вошло в нашу жизнь, или это только мерцание, лишенное сущности, призрак, готовый исчезнуть? Правда ли, что в настоящее время положены основы независимой судебной власти; правда ли, что мы имеем судебные учреждения, которыми обеспечивается закон и право, и весь народ привлекается к действительному участию в правосудии? Есть ли это действительность, или это только фантом? Для вида ли только судебная власть признана независимою и самостоятельною, или она поставлена так, что для нее обязательны только закон и правда?»
После известного рескрипта на имя председателя Комитета Министров князя П.П. Гагарина, последовавшего 13 мая 1866 года , и издания Положения Комитета 22 июня 1866 г. о пространстве и пределах губернаторской власти мин. юстиции Замятнин вынужден был разослать согласно Положению циркуляр , в котором он разъяснил, что чины судебного ведомства «в случае вызова их или приглашения обязаны непременно подчиниться законным требованиям его и оказывать ему должное уважение, на которое он, как представитель высшей в губернии власти, имеет неотъемлемое право».
Московская Ведомости с нескрываемым неудовольствием отнеслись к тенденции и цели этого циркуляра. Свое неудовольствие сорвал Катков, прежде всего, на газете Судебный Вестник, в котором циркуляр был назван предписанием. Сославшись на то, что судебные места не находятся в прямом подчинении Министерству Юстиции, Катков указывал, что оно не может сноситься с ними предписаниями, и потому это неправильное название он относил к недосмотру редакции Судебного Вестника. Обращаясь к разбору циркуляра по существу, московский публицист писал: «Тщательно справляясь с Судебными Уставами, единственным законодательством, которое, вызвав к жизни новые суды, служит нормой отношений последних ко всем бывшим до него государственным учреждениям, мы не находим ни малейшего, хотя бы самого отдаленного, указания на то, в каких случаях мог бы представиться губернатору повод вызвать или пригласит к себе лиц, принадлежащих к судебному ведомству. Соображаясь с Судебными Уставами, мы, напр., никак не можем вообразить себе такой случай, чтобы губернатору представилась надобность в видах ли интересов общего управления, с одной стороны, или интересов правосудия, с другой – вызвать к себе председателя мирового съезда или окружного суда, находящихся в уездах, и чтобы тот или другой все в тех же интересах должны были оставить свои текущие занятия, ехать, быть может, за сотни верст, чтобы явиться по зову губернатора. Повторяем, Судебные Уставы 20 ноября не содержат в себе ни одного указания на возможность какого-либо соприкосновения судебных мест и власти губернатора. Это до такой степени верно, что, сколько нам известно, во всех уставах, не исключая и позднейших прибавлений к ним, слово, губернатор только упоминается при составлении списка присяжных. A между тем нельзя сказать,. что Судебные Уставы оставила сколько-нибудь неясным вопрос о порядке подчиненности судебных мест (см. 249 учр. суд. уст.). Надобно полагать, что права, предоставленные губернаторам по отношению к лицам судебного ведомства, как сказано в самом Положении Комитета Министров, «совершенно независящим» в своей служебной деятельности от их влияния, сколько не касаются отправления правосудия, равно как то уважение, к которому при всей независимости своей обязываются лица судебного ведомства по отношению к губернаторам, не может состоять в исполнении каких-либо распоряжений или внушений в делах правосудия. Не относясь к судебным должностям, Положение, о котором идет речь, поэтому может быть принимаемо только в самом общем смысле. Так, в высокоторжественные дни служащие лица всех ведомств, хотя бы и совершенно не зависящие от губернатора, являются к нему с поздравлением: так же точно предполагается случай, когда губернатору может представиться надобность объясниться с председателем палаты или окружного суда по какому-нибудь делу, не имеющему прямого отношения к их служебным по суду обязанностям (ибо дела судебные строго ограждены от всякого вмешательства администрации), и в таком предположении губернатору предоставлено право приглашения к себе точно так же, как иногда приглашает он себе частных и ни на какой службе не состоящих лиц. При этом всякий, конечно, пожелает, чтобы с успехами благоустройства не вырастала, a уменьшалась возможность подобных случаев» .
Через несколько времени пришлось снова выступить талантливому защитнику основ судебной реформы по поводу нападок на мировые учреждения тогдашних «революционных консерваторов», подвизавшихся в реакционной Вести, и Катков заключил свою честную отповедь такими словами: «Одно мы считаем себя вправе сказать, – заявляет он, – уже и теперь великая (судебная) реформа вполне оправдала те горячие надежды, какие на нее возлагались, и лучшее пожелание русского патриота состоит в том, чтобы из этого здания не было вынимаемо камней, чтобы изменения Судебных Уставов допускались лишь в случае очевидной необходимости и при том согласовались с общим духом новой системы» .
Трудно было рельефнее, красноречивее и искреннее выразить сущность нового суда и протест против тех враждебных условий, которые окружали его деятельность!.. За эту горячую поддержку, оказанную Судебным Уставам в трудное время их существования M.H. Катковым, быть может многое ему простится из последующего возмутительного поведения его относительно нового суда…
Об условиях деятельности нового суда трактовала и газета Голос. В статье, появившейся 17 апреля 1866 г., Голос, назвав судебную реформу «изведением русского народа из юридической неволи», писал, между прочим: «Может быть, даже вероятно, что при этом исходе, подобно ветхозаветным евреям, и мы, отученные горьким подневольным прошлым от честной и разумной гражданской жизни, со всеми подобающими ей нравами, не вдруг, не тотчас вступим в обетованную землю; быть может, даже вероятно, придется пространствовать но бесплодной пустыне ошибок и промахов и опять поклоняться золотому тельцу, которого так долго обожали. Но что за дело? Все-таки да будет благословен Моисей, изведший нас из неволи, пишущий и дающий нам скрижали нового завета для новой жизни» .
Все эти более или менее мрачные предсказания сбылись: блуждание по «пустыне промахов» началось скоро и продолжалось долго и длится вплоть до наших дней. По иронии судьбы впереди всех в операции «вынимания камней из здания нового суда» оказался впоследствии в своих нападках на новый суд один из вышеупомянутых публицистов – M.Н Катков, когда-то самый горячий поборник судебной реформы.
Не дорожим
Мы шагом к прочному прогрессу.
День, два все полны грез и веры,
A завтра с радостью глядят,
Как рановременные меры
Теряют должные размеры!
И с треском пятятся назад!!!…
Грустно вспомнить об этом тяжелом для нового суда времени. Новый гласный суд, суд равный, правый и милостивый, очутился в 80-х годах под немилостивым Шемякиным судом его недавних друзей в положении травимого красного зверя. В защиту принципов нового суда при двусмысленном молчании Министерства Юстиция едва раздавались отдельные голоса. В числе их нельзя не помянуть с признательностью авторитетный, честный голос И.С. Аксакова: «С легкой или, вернее, тяжелой руки Московских Ведомостей, – писал он в 1884 году, – прочие газеты и газетки с публикой вкупе хором ревут на новый суд: «ату его! ату!» глумятся, ругаются, мечут грязь со свистом и хохотом во весь судебный персонал, во весь судебный институт с его прошедшим и настоящим, как будто кто им задал задачу не только поколебать его авторитет, но и омерзить его, сделать ненавистным в народных понятиях… Кричат и голосят о некоторых исключительных случаях, – с грустью указывал Аксаков, – и молчат о десятках тысяч решений правых, молчат о той обильной деятельности правосудия, которая водворилась теперь на нашей так еще недавно правосудной земле! Забывают и о множестве честных скромных, истинно доблестных тружеников».
Указав в заключение на десятки тысяч дел, ежегодно решаемых присяжными, Аксаков заканчивает свою горячую и честную отповедь недобросовестным врагам нового суда следующими словами, которые особенно кстати вспомнить ныне: «И из всех этих десятков тысяч приговоров – ни один не запятнан корыстью. Сладкая, благодатная уверенность! Россия ли заплатит за нее неблагодарностью? Или же соскучились мы по доброму старому времени? Будьте благонадежны: станете, как теперь, травить суд, пошатнете его прочность, его независимость — все вернется: и взятки, и мошенничество, и кривосудье!!!» .
Об этом пророческом предостережении честного публициста, близко знакомого с нашими дореформенными порядками, не бесполезно вспомнить и современным ослепленным врагам нового суда.
ОТКРЫТИЕ «НОВОГО СУДА» В МОСКВЕ И ПРОВИНЦИИ
I. История здания московских Судебных Установлений. Обращение Аракчеевым ротонды в амбар. Реставрация здания 1866 г. Открытие памятника Александру II в 1884 г. и слово М.Н. Каткова
Немногое из того, что совершилось прежде и немногие из того, что может нам обещать впереди самый широкий прогресс, может сравниться по важности с судебною реформою, с этим великим преобразованием! Одно из самых необходимых и плодотворных условий цивилизации есть правильное судебное устройство, и его впервые теперь получает Россия… Суд, отправляемый публично и при участии присяжных, будет живою общественною силою, и идея законности и права станет могучим деятелем народной жизни. (Из статьи М. Н. Каткова по случаю открытия москов. судеб. устан.)
23 апреля 1866 года в московском Кремле в здании старого Сената, происходило знаменательное торжество, за которым вся Москва следила с напряженным вниманием; то было официальное открытие в монументальной Екатерининской зале нового гласного суда московских судебных установлений. Прежде чем излагать подробности торжества, не лишнее будет напомнить довольно оригинальную судьбу этой залы, служившей до 1866 г. местом для склада сначала казенной муки, а потом старых дел Военного Министерства. Эта своеобразная метаморфоза составляет любопытную страничку из культурной истории недавнего прошлого.
Здание Сената в Кремле было построено в 1787 г. знаменитым архитектором Митр. Фед. Казаковым, и таким образом, падает ходящая в публике легенда, будто в нем и именно в круглой зале происходили собрания депутатской комиссии для составления Уложения, созванной Екатериною II в 1767 г. Все здание Сената, начиная от гранитного фундамента и до самого карниза, поражает массивностью,. солидною простотою линий и замечательною пропорциональностью частей. Но в этом замечательном сооружении самое замечательное – ротонда или круглая зала, построенная в подражание римскому Пантеону. По красоте и гармонии линий нет другой подобной ротонды ни в Москве, ни в Петербурге, да и за границею найдется немного . Вышина залы 13 саж. 1 арш., в диаметре 11 саж. 13/4 аршина. Превосходное впечатление производит великолепная колоннада коринфского стиля с канелюрою, идущая вокруг всей залы. Над колоннами хоры. Здание венчает огромный свод, усеянный кассетонами, сведенными мал-мала-меньше к большому венку, охватывающему замок свода. Вокруг свода над хорами 48 медальонов с изображением российских государей .
Ho самое ценное украшение ротонды – это 18 прекрасных горельефов (работы немцев Юсти и Таненберга), аллегорически изображающих важнейшие события Екатерининского царствования , с подписями, изъясняющими смысл их. Приводим некоторые из них: «Своею опасностью других спасает» (привитие Екатериною себе оспы). «Пустыни превращает в грады» (поселение в России колонистов, вызванных из-за границы). «Не дань, a законы приемлет» (желание жить по сердцу народа). «И север художества рождает» (учреждение академии художеств). «И вы подобно подвизаетесь» (награда военной доблести – учреждение ордена св. Георгія) . «Великому великая» (сооружение Петру В. памятника). «Погибавших спасает» (учреждение воспитательного дома). Укажем еще на один горельеф «Желание России», имеющий прямое отношение к указанному выше торжеству, исполнения которого ей пришлось ждать почти сто лет. Горельеф выражает мольбу подданных: даровать правый суд и человеколюбивые законы .
Архитектор Афанасьев, реставрировавший в 1866 г. это монументальное здание, поместил в Нашем Веке статью, в которой с негодованием указывал на то, что эта замечательная зала, один из лучших памятников русского зодчества, была обращена сначала в амбар для хранения нескольких тысяч кулей казенной муки, a потом в архив старых дел, полусъеденных мышами. Н.Ф. Павлов, помещая эту статью, со своей стороны, выразил удивление по поводу вандальской метаморфозы, постигшей эту художественную ротонду. «Каким непонятным процессом диалектики, – пишет Павлов, – дошла человеческая мысль до вывода, что великолепная зала с барельефами не что иное, как самое удобное место для склада кулей муки и для хранения архивных сокровищ Военного Министерства; мы желали бы знать имя того человека, кто первый, войдя в эту ротонду и окинув ее глазом, сказал: «Вот и прекрасно! Тут поместится 500.000 кулей муки»!..
Любопытство Павлова было удовлетворено: в одной из газет того времени было указано имя этого человека, сразу все объяснившее. Это был известный… Арикчеев, кровожадный временщик при Александр I, печальноизвестный, между прочим, как изобретатель «военных поселений» и еще… особой манеры прогнания сквозь строй «без медика» (см. главу III). Дикому Аракчееву именно приписывается дикая фраза о 500 000 кулях муки!..
Вандальское обращение с художественною ротондою продолжалось 50 слишком лет, и только в конце 1865 г. решено было дать ей достойное ее красоты и гармонии назначение – быть местом отправления гласного суда, правого и милостивого. Приспособлением здания к его новому благородному назначению занимался академик зодчий Афанасьев. Академик Афанасьев был командирован за границу для подробного осмотра лучших тамошних зданий «дворцов правосудия. Внеся в дело то благородное воодушевление, которым проникнуты были все лица, прямо или косвенно соприкасавшиеся с великими освободительными реформами 60-х годов, имевших целью возрождение России, Афанасьев необыкновенно быстро объехал важнейшие города и приготовил весьма обстоятельный доклад о результатах своей поездки.
С осени 1865 г. приступлено было к работам по приспособлению старого здания Сената для публичного судоговорения и отправления правосудия чрез представителей общественной совести. Несмотря на холод, ненастье, работы продолжались безостановочно. Афанасьев, сам проникнутый благоговением к выпавшей на его долю задаче поработать на пользу великого дела, воодушевлял словом и примером и других «к скорому осуществлению, – как он писал, – благотворной мысли монарха, взывающего к воцарению правды и милости в судах».
К весне 1867 г. реставрация ротонды и ремонт сенатского здания были окончены, и великолепная круглая зала предстала во всем своем величии и красе, невольно соединяя воедино память основательницы этого здания Екатерины II и возобновителя Александра II. Отголоском этого впечатления было пожелание, высказанное еще в 1866 г., чтобы в одной из двух ниш была поставлена мраморная статуя Екатерины. «В другой же, – писал автор предложения, – следует воздвигнуть мраморную статую… Кому? Про то знает чувство благоговеиной признательности каждого русского» …
Этому трогательному желанию увековечить мраморным изваянием память творца нового суда суждено было осуществиться впоследствии, хотя и при других и при том весьма печальных обстоятельствах, служащих контрастом тому радостному и бодрому настроению, которым встречено было открытие нового суда. Из учреждения излюбленного и сосредоточившего на себе самые дорогие чаяния русского народа и общества, каким новый суд был в 60-х годах, он перешел в 80-х годах в разряд учреждений только «терпимых», но нежеланных… Против ниши, где находится портрет Екатерины II, в другой нише был открыт 23 апреля 1884 г. мраморный памятник Александру II, сооруженный чинами судебного ведомства. О печальных обстоятельствах, сопровождавших открытие памятника, может дать понятие статья, появившаяся в этот день в Московских Ведомостях. Усмотрев на белом мраморе изваяния «кровавые пятна», литературный временщик М.Н. Катков, уверенный в своей безнаказанности, имел чудовищную дерзость поставить в вину новому суду эти «кровавые пятна». Воистину то было saevum et infestum virtutibus tempus!..
Ho обратимся от этой возмутительной картины наглого издевательства над новым судом к светлому времени зарождения его.
II. Торжество открытия нового суда в Москве. Речи Д.П. Замятнина, А.Н. Шахова и Е.Е. Люминарского
Торжество открытия судебных учреждений в Москве происходило согласно тому же Высочайше утвержденному церемониалу, какой был соблюден и в Петербурге: 22 апреля, накануне открытия нового суда, было совершенно в присутствии министра юстиции Д.Н. Замятнина и других высокопоставленных лиц, в большой уголовной, ныне так называемой «Митрофаньинской» (здесь разбиралось известное дело игуменьи Митрофании), зале окружного суда торжественное соборное молебствие с водоосвящением, после которого окроплены были святого водою все помещения нового суда.
На другой день, 23 апреля, происходило в зале судебной палаты торжественное открытие нового суда. Министр юстиции, Д.Н. Замятнин занял место за особым столом, имея по правую руку и. д. обер-прокурора общего собрания московских департаментов сената, П.Н. Зубова, вице-директора департамента министерства юстиции, Б.Н. Хвотова ( и окружного суда (в настоящее время в составе суда остался только бывший член суда, М.Н. Лопатин, ныне занимает пост председателя департамента московской судебной палаты, и бывший член суда А.И. Вицын, перешедший впоследствии в сословие присяжных поверенных, ныне председатель московского коммерческого суда), и прокурорского надзора (в составе прокурорского надзора находится бывший в 1866 г. тов. прок. окружного суда Е.М. Громницкий, перешедший впоследствии в адвокатуру, a ныне товарищ прокурора судебной палаты; из других товарищей прокурора: Л.В. Крушинский – присяжным поверенным в Москве), и мировые судьи (из них до сих пор остается в составе мирового института почетный мировой судья: гр. М.С. Ланской (сын известного министра).
По прочтении Высочайших повелений от 18 марта и 18 апреля 1866 г. об открытии судебных установлений и списка вновь назначенных Высочайшею властью судей, утвержденных Сенатом мировых судей, выбранных московскою городскою думою, a также списка товарищей прокурора окружного суда, министр юстиции Замятнин произнес речь, в которой, между прочим, высказал следующее:
«Государь Император, – сказал он, – утвердив 20 ноября 1864 г. новые Уставы судопроизводства и судоустройства, соизволил признать Уставы эти соответствующими желанию Его водворить в России суд скорый, правый, милостивый и равный для всех подданных, возвысить судебную власть, дать ей надлежащую самостоятельность и вообще утвердить в народе то уважение к закону, без которого невозможно общественное благосостояние. Знаменательные, дорогие каждому русскому слова Его Величества, указывающие значение и цель судебного преобразования, должны служить руководством для всех деятелей на судебном поприще; они должны быть особенно памятны вам, господа председатели, члены и прокуроры московской судебной палаты и окружного суда, как удостоившимся счастья быть в числе самых первых, избранных Августейшим нашим Монархом, для осуществления его предначертаний по судебной части. Вновь установленный порядок судопроизводства, – продолжал министр, – обеспечивает легкое и быстрое обнаружение нарушений закона, a дарованная судам самостоятельность дает полную возможность твердо и нелицеприятно охранять святость законов и точное их исполнение» .
Затем, обращаясь к московским мировым судьям, министр юстиции выразился так:
«Вам, господа, впервые избранным совокупно всеми сословиями в эту важную должность, предоставлен обширный круг деятельности. Вам поручены дела тех именно лиц, которые наиболее нуждаются в скором и правом суде. На вас лежит непременная обязанность поставить должность мирового судьи на ту высокую степень значения, которая предназначена ей священною волею Государя Императора, и сделать из нее краеугольный камень гласного, скорого, правого и милостивого суда. Если вы, избранные Москвою, сердцем России, пойдете рука об руку с судьями, назначенными Державным Главою, то, нет сомнения, ваши общие усилия увенчаются успехом, и осуществится желание нашего возлюбленного Монарха: правда и милость будут царствовать в судах».
В том же духе, как министр юстиции, говорили и высшие члены магистратуры, коим приходилось давать первые указания органам суда. Так, председатель департамента московской судебной палаты, покойный А.Н. Шахов (†), при приводе к присяге первых московских присяжных поверенных (из них в сословии оставались к 1889 году Н.П. Архипов, В.К. Дубровский, А.И. Имберг, Л. Д. Лютер, B.A. Панин, А.И. Тольх, A.M. Фальковский) произнес следующую речь: «Господа! Палате известно, что окружный суд при обсуждении прав, лиц, изъявивших желание поступить в число присяжных поверенных, был строг, разумеется, справедливо строг. Он не только рассматривал ваши письменные документы, но принимал в соображение и сведения, указывающие на личные ваши качества и образ прежних ваших действий. Иначе и быть не могло, потому что одно формальное удовлетворение тем условиям, которые требуются законом для поступления в присяжные поверенные, еще не служит ручательством, что избранный в поверенные будет правдиво и честно охранять интересы своих доверителей. Будучи включены окружным судом в это сословие, вы, господа, значит, удовлетворили всем условиям, значит, вы оказались во всех отношениях вполне достойными состоять в нем. Приступайте же к исполнению ожидающих вас нелегких обязанностей и продолжайте их с честью, и вы заслужите уважение от правительства и от общества, a это есть лучшая награда всякому честному труду» .
Для характеристики духа того времени не лишено значения то обстоятельство, что первый председатель московского окружного суда E.E. Люминарский – не путем грозных циркуляров, a в дружеской беседе объяснял вновь образуемому институту судебных приставов их обязанности, стараясь пробудить в них высокое уважение к принимаемому ими званию. Достойный член московской магистратуры, оставивший по себе память судьи честного и безусловно независимого (известно, что он, во время посещения суда министром юстиции гр. Паленом встретил, его не на крыльце, a занимался у себя в кабинете), сказал судебным приставам следующую реч:
«Гг. судебные пристава! Поздравляю вас с принятием присяги на новую должность. Надеюсь, вы оправдаете ожидания общества и правительства; на вас лежит священная обязанность не только поддержать, но возбудить упавшее ныне доверие к силе и власти суда, доверие, без которого парализуется и самое отправление правосудия. Необходимость скорого и точного исполнения решений постоянно сознавалась нашим законодательством: начиная с 1721 года, мы находим в указах неоднократные подтверждения блюстителям правосудия как высшим, так и низшим, иметь надзор, чтобы дела вершились не только на бумаге, но чтобы решения безостановочно и скоро были приведены в действительное исполнение. К сожалению, предписания закона по сему предмету весьма часто не исполнялись. Приведение в действие решения в большей части случаев возлагалось на полицию, a полиция, обремененная множеством разнородных занятий, всегда смотрела на приведение в действие судебных решений, как на обязанность второстепенную, исполнение коей можно отложить. Последствия этого вам, господа, известны. Решения судебных мест, нередко и Правительствующего Сената, исполнялись не недели, не месяцы, a целые года, даже десятки лет. Выиграть дело в суде не значило выиграть его действительно и получить искомое и присужденное. Целые состояния переходили из рук в руки, a иногда и совершенно растрачивались ответчиком прежде, чем истец, выигравший тяжбу, получал удовлетворение. Для устранения столь важных злоупотреблений и учрежден институт судебных приставов, к которому вы имеете честь принадлежать. Господа! Вы клялись честно и добросовестно исполнять все обязанности принимаемой на себя должности. Исполняйте же, господа, вашу клятву, восстановите доверие к суду и закону, составляющим основу государственного порядка, без которых немыслимо и самое государство. Соединитесь дружно для достижения высокой цели. Пусть всякий убедится, что со введением в действие Уставов 1864 года дела вершаются не только на бумаге, но и исполняются на самом деле. Пусть не бедность страшится богатства, a напротив, богатый, но неисправный должник спешит удовлетворить своего незнатного кредитора. Пуст исполнительный лист в ваших руках будет сильнее денег и связей сильных мира сего. С этим оружием вам некого и нечего бояться. Защитой вашею будет суд и закон. Поддержите же, господа, значение судебных учреждений и заставьте умолкнуть поклонников старого порядка, с недоверием и вместе с тем с скрытым недоброжелательством относящихся к новому суду» .
Вслед за открытием московских судебных установлений стади открываться провинциальные окружные суды осенью 1866 г. Большая и оживленная борьба происходила между уездными городами из-за чести и преимущества иметь у себя окружный суд. Особенно горячая полемика завязалась между представителями Белозерска и Череповца. Этот спор, как равно и другие, Д.Н. Замятнин решал на месте после тщательного ознакомления с географическими, топографическими и судебно-статистическими данными .
Местные общества, относясь с полным сочувствием к предстоящему открытию нового суда, не скупились на материальные пожертвования, вследствие чего расходы казны были значительно сокращены.
Сенатором Гольтгоером были открыты в ноябре 1866 г. окружные суды: новгородский, белозерский , устюжский , псковский .
Старшим председателем московской судебной палаты сенатором В.П. Поленовым, были открыты окружные суды: владимирский, ярославский, рыбинский, кашинский, калужский, рязанский, тульский, тверской, ржевский .
III. Открытие провинциальных окружных судов. Впечатление, произведенное первыми процессами
К концу 1866 года новый гласный суд со всеми новыми и невиданными дотоле принадлежностями, судом присяжных, мировым судом, адвокатурою и пр., уже действовал в десяти губерниях двух судебных округов. Новые формы суда, с уравнением всех пред лицом закона, с гуманным отношением ко всем и с сугубым снисхождением к случайно впавшему в преступление, производили громадное воспитательное впечатление на народ и общество, привыкшее дотоле видеть явную поблажку людям сильным и богатым со стороны подкупленных либо запуганных судей, или бессилие закона и судей пред запирательством ловкого мошенника и душегубца.
С понятным любопытством я затаенным вниманием следило правительство и печать за тогдашними процессами. Залы судебных заседаний в столицах и в провинции ломились от напора слушателей, жаждавших посмотреть на новую, обстановку и формы гласного и человечного суда. Каждая: новая прокурорская и адвокатская речь составляла событие дня. Все газеты того времен переполнялись судебными отчетами. Даже дамы в салонах говорили о новых казусах, новых разъяснениях кассационной практики.
И общество, и правительство как бы упивались замечательным успехом нового дела, в особенности суда присяжных, с которым соединялось столько дорогих чаяний, но которое внушало столько опасений, по-видимому, очень основательных.
Уже в своем первом – и увы! последнем – всеподданнейшем отчете о деятельности новых судебных учреждений министр юстиции, Д.Н. Замятнин, с справедливою гордостью упомянул о громадном успехе открытых мировых; учреждений .
Отметив затем плодотворную деятельность общих судебных, учреждений, отчет продолжает: «и здесь глубокое сочувствие всех сословий к судебному преобразованию выразилось в том напряженном внимании, с которым присутствующая при судебных заседаниях публика следит за ходом дела перед судом. Быстрота решения дел при соблюдении всех необходимых форм судопроизводства производила как на присутствующую публику, так и на участвующих в деле лиц поразительное впечатление».
Сильно, ошибся бы тот, кто принял бы приведенную оценку отчета за плод официального оптимизма и столь распространенного у нас пристрастия к учреждениям «своего» ведомства. Лучшим доказательством справедливости приведенной характеристики может служить отзыв о новых судебных учреждениях, появившийся из «чужого» лагеря. Вот этот отзыв, помещенный в Северной Почте, официальном органе Министерства Внутренних Дел (рядом с этим официальным панегириком шло от двуличного П.А. Валуева то противодействие, о котором упоминается, выше). «Благодетельные последствия судебной реформы, – писали в конце 1866 года в названной газете, – одинаково признаются всеми без исключения правительственными ведомствами и свидетельствуются губернаторами всех губерний, где уже введены новые судебные установления».
Не трудно представить себе тот горячий энтузиазм, с которым общественное мнение приветствовало официальное удостоверение блистательного успеха новых судебных учреждений. Самым красноречивым выразителем благодарного общественного мнения выступили Московские Ведомости. «Поистине, едва верится, – с непритворным умилением восклицал будущий зоил нового суда M.H. Катков в статье 28 марта 1867 г., – чтобы в столь короткое время так крепко и так успешно принялось дело столь важное и столь мало похожее на прежние наши порядки, начиная с основной мысли и до мельчайших подробностей. История не забудет, – так заканчивал он статью, – ни одного имени, связанного с этим великим делом гражданского обновления России».
Какою ирониею звучит этот благородный и идущий от сердца панегирик новому суду, когда сопоставишь его с теми бесчисленными злостными инсинуациями, с тем систематическим бросанием грязи, которое усвоил себе впоследствии тот же Катков в союзе с гонителями святых начал правды и справедливости, положенных в основание судебной реформы. Однако, это безостановочно возобновляющееся в известной части печати поругание основ нового суда должно, по справедливому замечанию гуманного французского поэта, не умалить, a ycyгубить уважение к ним в указах истинных их почитателей:
Храм поруган нечестивой,
Святотатственной рукой,
И стоит он, молчаливый
И печальный, и пустой…
Все бегут толпой из храма,
Но служитель верный в нем,
Гуще клубы фимиама
Он вознес пред алтарем.
У поруганной святыни
Весь простерся он во прах,
Горячее, чем до ныне,
Веры жар в его мольбах!
ВВЕДЕНИЕ МИРОВОГО СУДА
I. Происхождение мирового суда. Записка Блудова 1859 г.
Если судебная реформа вносит к нам действительное, живое право на место призрака права, то мировой суд вносит право в такую сферу, где не существовало и призрака права, даже и понятия о возможности права.
В.П. Безобразов
17 мая 1866 года открыты были в Петербурге и Москве первые в России мировые судебные учреждения, и таким образом ныне (1896 г.) исполнилось первое тридцатилетие со дня существования этого еще так недавно столь популярного в правительственных сферах и столь симпатичного народу института, находящегося теперь далеко не в завидном, скажем прямо, в тяжелом положении. Упраздненные или находящиеся накануне упразднения мировые учреждения, как и все вообще учреждения, выходящие из моды, нередко и особенно в последнее время делались предметом явно несправедливой и пристрастной критики, не признающей за ними никаких заслуг и представляющей в самом извращенном виде смысл и цель учреждения мирового суда и значение выполненной им крупной культурной миссии. Какие бы превратности ни ждали в будущем мировые учреждения, уяснить и отметить их историческую роль в прошедшем столько же дело исторической справедливости по отношению к ним, сколько и практической необходимости в интересах правильного ориентирования в явлениях современной общественной жизни.
Благодаря тому систематическому игнорированию подлинной истории нашего современного судоустройства, которое составляет отличительную черту нынешних злостных критиков нового суда, стала беспрепятственно гулять созданная больным воображением невежественных консерваторов басня, будто наш выборный мировой суд есть не что иное как осуществление самой крайней демократической программы аla Руссо, осуществленной радикалами 60-х годов в разгар либеральных увлечений, на место благоразумных предположений гр. Д.Н. Блудова . Между тем, история нашего процесса показывает, что первая мысль об учреждении у нас «мировых судей» (juge de раіх) возникла еще в 1826 г. и была впервые предложена председателем Государственного Совета гр. Кочубеем .
Но, оставляя в стороне вопрос о разыскании отдаленных корней нашего мирового суда, достаточно для разъяснения дела обратиться к эпохе, непосредственно предшествовавшей составлению Судебных Уставов. В томе IV Дела о преобразовании судебной части в Рoccии мы находим, записку гр. Блудова, где он с полною откровенностью объясняет причину и цель учреждения мирового суда. «Основанием предложений об учреждении судей мировых, – говорится в Записке 1859 года, – были два важные обстоятельства: уничтожение крепостного состояния и решительное отделение власти судебной от административной. Доселе крестьяне помещичьи, составляющие почти половину крестьянского населения, не имели никаких дел гражданских, и не было повода учреждать гражданские суды для разбирательства споров по имуществам движимым незначительной цены, как сие установлено в отношении к маловажным проступкам, кои предоставлены ведению полиции. Но когда в одно время предполагается (это писалось в 1859 г.) не только освобождение от крепостной зависимости, но и устранение полиции от всякого вмешательства в дела судебные, то власть и деятельность становых приставов необходимо заменить судебным установлением, которое будет гораздо полезнее, ибо оному можно вверить и ведение маловажных гражданских дел. Во всех хорошо устроенных государствах существуют такие судебные лица и места; они тем в особенности полезны, что споры в оных оканчиваются большею частью примирением или решаются всегда сокращенным порядком, всего чаще при первой явке сторон, на основании словесных между ними объяснений, без издержек» . Таким образом, уже в 1859 г. были намечены гр. Блудовым, этим авторитетнейшим в глазах противников нового суда государственным человеком, основные черты мирового института.
Что же касается выборного начала, то и оно точно так же было предложено тем же юристом; до освобождения крестьян» он предлагал предоставить право избрания мировых дворянскому сословию , a после освобождения крестьян естественно предоставил это право всем сословиям . Этот же порядок был принят и редакторами Судебных Уставов и не по соображениям, заимствованным из Contrat Social, как уверяют враги судебной реформы, a по соображениям чисто практическим и согласно указаниям истории русского законодательства. «Мировые судьи, – сказано в журнале Государственного Совета 1862 года, – должны быть по преимуществу местными судьями и хранителями мира; общее доверие местных обывателей составляет необходимое условие их назначения, a потому правительство было бы поставлено в крайне затруднительное положение, если бы приняло на себя их избрание: ибо начальствующим лицам, во всяком случае, труднее найти столь значительное число вполне достойных лиц для замещения всех должностей мировых судей, чем обывателям каждой местности приискать людей для определенного округа» .
Вот какими чисто деловыми соображениями было вызвано выборное начало в мировом суде. Только при полном незнакомстве с историею русского процесса можно видеть в выборе судей, издавна знакомом русскому законодательству, нечто опасное, революционное. Всего 30 лет тому назад, т.е. до открытия нового суда, весь почти состав первой и второй инстанции назначался по выборам сословий (все пять членов уездного суда и все четыре члена магистрата были выборные, в уголовной палате председатель и члены были выборные и только товарищ председателя по назначению от правительства). Мало того, даже полицейские власти были выборные! Теперь же невежественные критики судебной реформы уверяют, что назначение судей по выбору населения – это такая радикальная реформа, которую только коммунары вносят в свою программу, как pium desiderium!.. Так-то нынче пишется история!..
II. Неблагоприятные условия деятельности мирового суда
Правильному суждению об исторической роли мирового института, кроме заведомо неверных, распространяемых врагами его, искаженных сведений об его происхождении, мешает также и неправильное освещение условий его деятельности. Рядом с преобразованным судом должна была содействовать охране общественного порядка и полиция, реформа которой до сих пор еще не осуществилась. «Можно ли утверждать, – писал в 1888 г. один из самых непримиримых врагов нового суда, В. Фукс, менее всего наклонный относиться с чрезмерною строгостью к действиям полиции, – что наша полиция уже соответствует своему назначению, что она имеет все необходимые средства для надзора за благосостоянием и для охранения внутренней безопасности, что она состоятельна в предупреждении и пресечении преступлений, что она, наконец, пользуется подобающим ей уважением? К сожалению, – говорит Фукс, – на все эти вопросы можно дать один ответ: формально – да, по существу – нет» . A если это так, то справедливо ли всю вину за отсутствие порядка и безопасности сваливать на мировые судебные учреждения, которые замкнулись и должны были замкнуться в роль судей и блюстителей закона?»
Мировому суду ставят в вину его малодоступность, сложность, формализм. Упрек не лишен основания, но поучительный смысл его совсем не тот, какой хотят вывести противники мировой юстиции. Все эти недостатки, привитые реакционными новеллами, не только не вызываются духом этого учреждения, но прямо им исключаются. Могли ли составители Судебных Уставов предвидеть, что в мировом суде, производство в котором они освободили в видах его доступности от сборов, установленных в общих судах, будет установлена судебная пошлина, вдвое превосходящая размер пошлины, существующей в общих судах (ст. 202 уст. гр. суд)? Могли ли они предвидеть, что мировые судьи будут завалены такою массою сложной канцелярской работы и отчетности, которая будет невыносимо обременять их в ущерб их прямых судейских обязанностей?
Да и самая судебная процедура современного мирового судопроизводства, разве она не представляет иронию над тем упрощенным процессом, о котором мечтали составители Судебных Уставов? Разъясняя значение мирового института в отличие от общих судебных учреждений, они, между прочим, писали: «На мирового судью возлагается рассмотрение всех менее важных дел, ежедневно почти возникающих между большинством населения, значительная часть которого не знает законов, не терпит формализма, уважает естественную справедливость и дорожит временем, a потому главнейше заботится о скором и на своих понятиях основанном решении. Значительную часть этих дел мировому судье предоставляется решить окончательно, и при этом он судит единолично. Главнейшая задача и высшее качество его правосудия – примирение. Для успешного исполнения такого важного призвания мировой судья должен пользоваться особым доверием местных жителей, a доверие это он может заслужить не столько юридическим образованием, сколько знанием народных понятий, нравов, обычаев, вообще всех условий местной жизни и в особенности своим здравым умом, честным характером и безукоризненной жизнью».
Тип доступного всем судьи, быстро и без формальностей решающего дела, и в самых Судебных Уставах не был проведен достаточно последовательно. Последующая же законодательная и кассационная практика еще более изменили этот тип, приблизив или почти слив с типом судьи-юриста, действующего в общих судебных установлениях.
III. Причины успеха мирового суда: его доступность и правосудность по мелким делам,
равенство перед судом
Почему же мировые учреждения, несмотря на все законодательные и кассационные промахи, успели, однако, сразу стяжать громадную популярность в народе и сумели сделаться самым ценным и плодотворным проводником гуманно-просветительных идей судебной реформы? Ответ на это мы находим в условиях той действительности, среди которых пришлось выступить первым мировым судьям.
«Судебная реформа, – писал В.П. Безобразов, – вносит в народную жизнь право, как живой действительный факт, на место права, существовавшего лишь как мертвая буква закона, как смутное понятие, не исчезавшее, конечно, никогда из верований и понятий народа, но носившееся в облаках над его головами, как нечто неуловимое, неосязаемое, никогда не воплощавшееся в настоящее практическое дело. Если, – говорит он далее, – судебная реформа вносит к нам действительное, живое право на место призрака, то мировой суд вносит право в такую сферу отношений нашего общества, где не существовало т призрака права, даже понятия о возможности права» .
В такой характеристике нет и тени преувеличения. Кому не известно, что право сильного и богатого в дореформенные времена было настоящим instrumentum regni, было возведено в систему, в особенности по маловажным делам, если сталкивались, с одной стороны, бесправный обыватель, и с другой – располагающий силою по своему общественному положению помещик, богатый купец, умевший, последний, при помощи «барашка в бумажке», первый же просто одним своим властным словом, подкрепленным подобающими жестом и мимикою, прекращать жалобы потерпевших от их самовластного самодурства и от бессовестного надувательства и обсчитывания.
Покойный Фукс, постоянный сотрудник Русского Вестника и Московских Ведомостей 80-х годов, отнюдь не расположенный рисовать в преувеличенно мрачных красках дореформенные порядки, представляет в таком состоянии суд и расправы при полицейских управлениях накануне открытия нового суда. «До начала 60-х годов, – пишет Фукс, – общественное сознание в отношении к полиции выражалось двояко: в высших и даже средних общественных слоях на полицию у нас смотрели свысока, с презрением, в низших – со страхом. Высшие слои по своему родовому или имущественному привилегированному положению вовсе не считали своим долгом исполнять требований полиции и даже сами еще предъявляли к ней свои притязания для ограждения своих юных птенцов от последствий их собственного бесчинства; военные же и лица, состоящие на службе, даже мелкие чиновники, опираясь на защиту своего начальства, смотрели на полицию еще бесцеремоннее; a средние промышленники и торговые классы освобождались от всяких требований полиции или приобретали где было нужно, ее содействие посредством взяток, получивших, напр., на фабриках, заводах, в лавках и по питейной части характер постоянного жалованья полицейским чинам. Оставалась затем бесправная, масса низших городских обывателей, a в уездах – поселяне, но для них полиция была уже не охраной, a самим строгим и придирчивым начальством, от притязаний коего необходимо было откупаться . Правда, у населения было право жаловаться на исправников и становых, и городничих, но оно было поставлено в такие условия, которые иные хотели бы перенести на нынешних земских начальников, и которое сводилось к нулю. Мы знаем из «Ревизора», к чему сводилось громкое по названию право обжалования даже для «самоварников». Остальное же население и не делало попыток не только к обжалованию противозаконных действий полиции , но даже к осуществлению своего права на предъявление к полиции гражданских исков. До какой степени старый полицейский суд отвадил народ от суда, можно видеть из следующего факта. На обязанности городской полиции лежал, между прочим, «словесный разбор» мелких споров, с запискою жалоб и решений по ним в особую книгу. И что же? Когда губернаторы ревизовали полицейские учреждения, означенные книги сказывались чистыми от первой до последней страницы!
Ошибочно было бы думать, что среди этого бесправного населения господствовал хоть внешний городской порядок и благоустройство. Как и везде наблюдается, при отсутствии должной охраны прав граждан они и к обязанностям своим относятся с полным пренебрежением. Вот почему при полицейском полновластии, при котором бесцеремонно нарушались права граждан, все-таки не было у нас порядка и чистоты даже в столицах. В «Дневнике» академика Никитенко за 1864 г., между прочим, приведен такой факт. Разносчики, стоявшие под арками Гостиного двора (в Петербурге), производили там нечистоты и обращались грубо с публикою. Полиция, разгоняет их, не разбирая ни правого, ни виноватого, a публика должна была ходить, чтобы купить десяток яблок, за несколько верст .
Назначением мирового института было внесение в сферу повседневных гражданских отношений первых элементов благоустроенного общежития — сознания гражданами своих прав и обязанностей. Если новый гласный суд называют — и справедливо называют — школою гражданского воспитания, то мировые учреждения с тысячами камер, разбросанных по самым отдаленным захолустьям нашего обширного отечества, являлись первою и самою важною ступенью этой школы. Не даром министр юстиции Д. Н. Замятнин, в речи своей, произнесенной при открытии нового суда, назвал мировой суд «краеугольным камнем гласного, скорого, правого и милостивого суда!» В самом деле, общие судебные учреждения и по отдаленности места своего нахождения, и по сравнительно большей важности подсудных им дел имели и имеют соприкосновение с народными массами гораздо реже мировых. Можно прожить много лет и ни разу не иметь случая попасть на заседание окружного суда и на суд присяжных; но редко кто в том или другом качестве не видел обстановки мирового судоговорения, и в этом отношении мировые учреждения, как своего рода элементарная народная школа, имели для народного воспитания громадное значение.
Добрые традиции, сразу привившиеся под влиянием господствовавшего в 60-х годах либерально-гуманного направления мировому институту почти повсеместно, сделали то, что он с первых же дней сделался необыкновенно популярен именно в народных массах . Мировые судьи делали все, от них зависящее, чтобы приохотить народ к суду, чтобы восстановить к нему доверие, чтобы поколебать укоренившееся в нем убеждение о бесполезности и даже опасности «тягаться с сильным и богатым». Делалось это, конечно, не в видах поощрения кляузного, сутяжничества, a в видах привития русскому человеку сознания своего человеческого достоинства, правового сознания, без которого немыслимо никакое гражданское развитие сознания, что обеспеченное законом право находит защиту в суде, несмотря на силу и могущество обидчика.
Широко распахнули мировые судьи двери камер своей «судебной школы» пред изумленными очами сермяжного народа. В Москве бывали случаи, что мировые судьи «в первые медовые месяцы» устраивали заседания, за невозможностью поместить публику в камере, наподобие древнего римского суда sub Jove, на дворе под открытым небом! В наше «охлажденное», «трезвенное», но и скучное и скудное идеями время поклонения золотому тельцу современного убогого, безыдейного оппортунизма с его реставрированными упрощенными манипуляциями дореформенной «властной руки» – все это может показаться ребячеством, донкихотством, но разве не такие героические усилия нужны были для того, чтобы «заманить» народ в суд, которого он дотоле обегал, как зачумленного места? Диву давался народ при виде этого нового, нового во всех отношениях, и по внешней обстановке, и по внутреннему смыслу, суда! Вместо грубого окрика и зуботычин он встречал приветливого «мирового», который говорил всем «вы», внимательно выслушивал и одинаково судил и знатного барина, генерала, адмирала, миллионера, и лапотного мужика, и не давал в обиду «маленького человека», хотя бы пришлось ему столкнуться с полицейскими властями или богатым и сильным противником. На место стародавнего выражения: «для нас закон не писан», народ стал говорить: «ныне драться не велят», «за это мировой по голове не погладит», «нынче все равны пред судом» и др.
Веря в высокое призвание свое, мировые судьи первого избрания с необычною энергиею и любовью к делу принялись за исполнение своих обязанностей. Уже с 18 мая мировые судьи стали принимать в Москве просителей. Заседания происходили не только по утрам, но и по вечерам. Прошения принимались «во всякий час дня и ночи, и где бы проситель судью не встретил». «Московские мировые судьи, – читаем в Судебном Вестнике, – очень ревностно принялись за дело, обнаружив при том не мало сметливости и уменья самому узнать истину. Так, один из них по жалобе какой-то дамы на дерзость и ругательство со стороны кухарки немедленно отправился, будучи в тот час свободен, в указанный дом, и прежде чем виновная успела узнать, кто был этот неожиданный посетитель, ему пришлось самому быть свидетелем ругательств, которые не замедлила повторить дерзкая кухарка. Многие судьи, заметив сами какие-либо бесчинства на улице, отсылали виновных к суду. «Всеми судьями решено, – писали в ту же газету, – употребить всевозможные усилия, чтобы искоренить уличное сквернословие, эту язву нашего народа. Сквернословие, рядом с ним непомерная нечистота наших тротуаров, вследствие слишком откровенных привычек нашего народа, делают в Москве для дам и детей почти совершенно невозможным ходить по улицам. Наши мировые решили не пропускать ни одного такого случая сквернословия или иной неблагопристойности, действуя сначала внушением, a потом другими взысканиями» .
IV. Мировой суд как школа гражданского воспитания. Впечатление, произведенное мировым судом. Отзыв В.П. Безобразова и мин. юст. Д.Н. Замятнина
Впечатление, произведенное первыми шагами деятельности мирового суда, было громадно и поразительно. По справедливому замечанию одного публициста того времени, уже первые месяцы деятельности мировых учреждений произвели настоящий «переворот» в бытовых отношениях и умах . «Чтобы убедиться, – писал Без образов, – как мало в этих словах преувеличения, надо видеть изумление людей, которые в своем самоуправстве должны подчиняться приговорам мировых судей; нажл видеть то тзумление, изумление, подавляющее своею силою даже раздражение, с которым выслушивают эти приговоры господа, прогнавшие от себя служителей, не выдав им жалованья за полгода службы только потому, что служители им не понравились; рабочие, самовольно ушедшие с работ до срока найма вопреки письменному контракту только потому, что цена на работы поднялась; пьяницы, никогда не слыхавшие, что нельзя было валяться и ругаться на улицах, мужья, не имевшие никакого понятия, что нельзя избивать до полусмерти своих жен; барин, ускакавший на тройке, даже не оглянувшись на ребенка, раздавленного им по дороге, и т.д., и т.д. Во всех подобных случаях,— продолжает, тот же автор, — необходимы были прежде всего неимоверные усилия, чтобы люди всех званий и состояний поняли, что они вызваны к мировому суду не для шутки, и что приговор его может быть приведен в исполнение. Это истинный переворот в умах и к тому же еще чрезвычайно быстро совершающийся после двух строк приговоров, энергически приведенных в исполнение посреди людей, пораженных изумлением, не верящих своим глазам, чтобы покровительство, оказанное ими исправнику, не освобождало их от обязанности платить жалованье слугам, или чтобы дружественные попойки с заседателем полицейского управления не давали им права бить не только рабочих, но и самих полицейских служителей. Изумление, однако, быстро сменяется другими чувствами, и толпа народа валит к мировым судьям, вылезают на свет из всех темных закоулков такие дела, которые на памяти людской иногда иначе не решались, как кулачным правом, a в самом лучшем случае терпением и забвением .
Официальные данные вполне подтверждают эту характеристику и значение мирового института. «С первого же приступа мировых судей к новому делу, – писал министр юстиции Д.Н. Замятнин, в своем всеподданнейшем годовом отчете по министерству, – простота мирового разбирательства, полная гласность и отсутствие обременительных формальностей вызвали всеобщее к мировому институту доверие. В особенности простой народ, найдя в мировом суде суд скорый и справедливый для мелких обыденных своих интересов, не перестает благословлять Верховного законодателя за дарование России суда, столь близкого народу и вполне соответствующего его потребностям. Доверие к мировым судьям, – продолжает министерский отчет, – доказывается в особенности тем, что со времени открытия действий мировых судебных установлений возбуждено громадное число таких гражданских исков, которые или по своей малоценности, или по неимению у истцов формальных доказательств в прежних судах вовсе не возникали. Равным образом, приносили мировым судьям множество жалоб на такие притеснения и обиды, a также на мелкие кражи и мошенничества, которые прежде обиженные оставляли без преследования .
Приводимые в отчете Замятнина цифры показывают, как быстро росла популярность мировых учреждений в столицах. С 17 мая по 17 ноября в 28 участках Петербурга было возбуждено 56 144 дела, из них решено и прекращено миром 44 770 дел (12 504 уголовных и 32 266 гражданских). В 17 участках Москвы за тот же полугодовой период было возбуждено 31 608 дел (уголовных 12 784 и гражданских 18 824), решено 17 171. На каждого мирового судью, несмотря на новизну и трудность новой гласной процедуры, приходилось средним числом около 2 000 дел! Такая энергичная деятельность особенно бросалась в глаза при сопоставлении ее с предшествовавшим временем, когда полицейские книги, назначенные для записи приговоров, в течение многих лет сохраняли свою девственную чистоту! Представители общества, являясь органом общественной признательности, всякими способами выражали свою симпатию мировому суду. Но представители общества выражали свою симпатию не на словах только, но и на деле. Когда по первому вызову санкт-петербургской городской думы явилось в виду назначенного скудного вознаграждения в 2 200 р. очень немного лиц, изъявивших желание баллотироваться на должность мирового судьи, дума возвысила оклад с 2 200 р. до 4 500 р. Как только оказалась надобность, в виду накопления дел, в увеличении числа участков, петербургская дума ассигновала необходимые средства. Точно так же и московская общая дума, несмотря на стесненное положение городских финансов не затруднилась назначить добавочное содержание на мировые судебные учреждения.
V. Отношение печати к мировому суду
Но как всякое учреждение, поставившее себе целью искоренение широко распространенного зла и застарелых привычек, новые мировые учреждения были встречены в высшей степени враждебно со стороны тех слоев общества, которым было на руку господствовавшее дотоле, бесправное состояние масс. Особенно ополчились против мирового института органы крепостнической партии, которые, не смея думать о возврате былого доброго старого времени в его чистом виде, хотели бы удержать, по крайней мере, привилегированное положение, обеспечивающее безнаказанное самоуправство. Почитатели дореформенных порядков особенно возмущались «непозволительным вольнодумством» мировых судей, которые говорили всем вы, осмеливались ставить на одну доску барыню и кухарку при обвинении первой в самоуправстве либо оскорблении словом или действием . Судьи, исполнявшие свято возложенную на них законом обязанность чинить суд «равный для всех», без церемонии обвинялись в опасных, революционных наклонностях. Но первое время защитники крепостнических тенденций были крайне малочисленны, и лучшая и большая часть печати стояла горою за судебную реформу. Отвечая на крепостнические выходки Вести против мирового суда, Московские Ведомости, между прочим, указывали на недобросовестность критиков этого молодого учреждения, игнорировавших его цель и новые условия его деятельности. «Щедрость общественных учреждений относительно мирового института при стесненных городских финансах получает, – писала эта газета, – значение непререкаемого заявления о пользе мировых учреждений, сознаваемой всеми обывателями. A между тем, мировая часть судебных учреждений подверглась и подвергается наиболее злобным нападкам со стороны наших консерваторов известного сорта, сердящихся, по-видимому, на судебную реформу, как и на другие преобразования, всего более за то, что они идут не без успеха. Мировые судьи заменили у нас, главным образом, разбирательство, происходившее в съезжих домах. Кто не помнит, что это такое было? Кто будет утверждать, что прежнее судебное полицейское разбирательство было способно к развития»? И наоборот, кто не видит, что самые упущения мировых судей не пропадают даром для дела; что они становятся предметом обсуждения в мировых съездах, устроенных корпоративно и, следовательно, способных хранить результаты приобретенной опытности; что они, наконец, подлежат контролю публики и всяческой критике как устной, так и печатной. Теперь всякое их упущение выходит наружу, и всякому доброжелателю и недоброжелателю правосудия на Руси открыта полная возможность следить за действиями мирового суда и при первом поводе подвергать его порицанию и даже не заслуженному. Было ли что-нибудь подобное прежде, когда господствовала канцелярская тайна. Насколько же добросовестно хвататься за каждый промах нового суда, к тому же иногда и мнимый (и таким-то явно фальшивым методом заведомо недобросовестной критики мог пользоваться и мутить общество впоследствии сам автор цитируемой статьи, ренегат М.Н. Катков, давший в своих возмутительных нападках на новый суд перлы искусства превращения белого в черное и наоборот!), и на этом основании произносит неблагоприятные приговоры о целом учреждении?.. Est modus in rebus. Почитая своих читателей за стадо Панургово, все-таки нельзя уверять их, что в старых судах упущения и были возможны потому, что все там происходило келейно, под сильным давлением администрации?..» .
Но, к сожалению, подобные заявления нисколько не обезоруживали партию, враждебную принципам нового суда. Указывая на те или другие злоупотребления администрации, обнаруживаемые при гласном разбирательстве, враги нового суда обвиняли его в том, что он колеблет престиж государственной власти, стройность управления и пр. Вся благомыслящая часть печати восстала против такой фальшивой точки зрения, развиваемой «Вестью», но не встречавшей в то время прямого сочувствия в правительственных сферах. «Воздвигаясь среди обломков отчасти разрушившегося, отчасти еще разрушающегося социального быта, – писал И.С. Аксаков, – встречаясь лицом к лицу каждый день и каждый час со старыми, еще живучими, но уже осужденными на смерть порядками и преданиями, наш новый суд переживает трудное время. Потребна не малая мудрость, не малая стойкость от тех, кому поручено насаждение новой правды на Руси для разумного ухода за нею, для того, чтобы не тревожиться зловещими криками: «об уничтожении достоинства власти», «об опасности для общественного спокойствия» и пр. Уничтожение достоинства власти!.. Но разве сам суд не есть одно из отправлений государственной власти, и разве не в тысячу крат выше прежнего сплотилась и укрепилась новая судебная власть? Разве не приобрело, наконец, государство, казалось, на век уже утраченное доверие к своему суду? Уничтожено не достоинство власти, но от блеска истинного достоинства нашего обновленного правосудия поблекла и посрамилась мишура прежних административных гарантий спокойствия и порядка. Толкуют об опасности. Опасность, действительно, грозит, но не общественной тишине и благоустройству, a именно новому суду, который хотят свести с его юридической основы на зыбкую почву административных соображений, привить ему традиции и свойство старых судов, которых назначение, как известно, состояло не в том, чтобы творить суд и правду на независимых, твердых началах, a в том, чтобы узаконить, или, вернее, давать законную юридическую обделку административному произволу, быть услужливым выражением и орудием административных временных, непрестанно видоизменяющихся воззрений на правду ».
Тот же публицист с большой наглядностью указывал на вред, проистекавший от систематической травли, предпринятой реакционной печатью против мировых и вообще судебных учреждений. «Тут, – по справедливому замечанию Аксакова, – правдивой и честной критике не оставалось почти никакого места, она легко могла послужить даровым лишь материалом для тех самых недобросовестных порицаний и отрицаний, которые грозили некоторое время даже существованию нового суда». С другой стороны, Аксаков указывал, как неблагоприятно должно было отозваться на деятельности новых судебных учреждений их постоянное шельмование и запугивание. «Новому суду, – писал он, – предоставляется так много серьезного и при том совершенно нового дела, что всякая побочная забота об ограждении своих прав или неуверенность в своей крепости и самостоятельности могла бы только мешать его внутренней деятельности и неуклонному исполнению его высокого призвания: служит закону и законности в России. Закулисная борьба между прочно установившимися и веками сложившимися административными силами и едва возникающей самостоятельностью судов не может обещать никаких добрых результатов. Одно уже предположение, что борьба эта существует, грозило бы не малою опасностью нравственной (курсив подлинника) независимости суда, который, в ожидании неведомого исхода этой борьбы, по одному чувству самосохранения, легко бы мог, в лице единичных своих органов, увлекаться такими уступками, какие нисколько не согласны с духом новых судебных учреждений, ни с самими намерениями, выраженными их основателем. A тот дух и эти намерения – самое дорогое во всем судебном преобразовании; отнимите их от нового суда, останется одна мертвая форма, один балаганный спектакль чего-то нового, что в сущности, пожалуй, выйдет хуже даже разлагающегося старого» .
Указанные неблагоприятные условия, конечно, отразились и не могли не отразиться вредно на деятельности как общих, так и мировых учреждений. Но дух этих учреждений, добрые традиции, крепко заложенные в первые годы их деятельности, оказали настолько благотворное действие, что в общей сумме мировые учреждения, за ничтожными исключениями, по официальному удостоверению (1889 г.), находятся в удовлетворительном, a местами даже в блестящем состоянии.
При последней сенаторской ревизии, предпринятой в начале 80-х годов, один из ревизоров, сенатор М.Е. Ковалевский, ревизовавший довольно глухие северо-восточные губернии, дал о мировых учреждениях весьма хороший отзыв, a относительно одного мирового съезда, а именно казанского, он прямо выразился; что он не оставляет ничего желать более.
Как раз вскоре после издания законоположения 12 июля 1889 г. о земских начальниках, упразднявшего мировые установления, в Правительственном Вестнике опубликованы были, как бы в виде исторической эпитафии погребаемому институту, официальные данные, из коих явствовало, что деятельность мировых судебных установлений (после известного сенатского указа 1886 г.) стала «весьма удовлетворительною, как в смысле правильности постановляемых мировыми судьями решений, так и в отношении быстроты судопроизводства» . Дождутся ли такой лестной эпитафии носители идей «властной руки» сменявшие представителей закона и равноправности?
Какая бы участь ни ждала в будущем мировой институт, истекшая тридцатипятилетняя плодотворная деятельность его по водворению в бесправной дотоле народной массе идеи права и законности, сознания своего человеческого достоинства, не могла не оставить следа в народе; деятельность эта составляет громадную и бесспорную заслугу мирового суда пред отечеством и займет видное место в истории культуры русского народа.
P. S. Л.В. Любенков
Особенно счастливо подобрался персонал московского мирового института, который в массе стоит гораздо выше коронного. Если оправдается предположение о замене выборного мирового суда чиновничьим, то можно ожидать лишь перемены к худшему. Как довольна Москва своими судьями, это видно из речей гласных и постановлений думы.
Достаточно напомнить о деятельности одного из них Л.В. Любенкова, этого лучшего из лучших судей, которым гордилась бы любая магистратура.
В заседании московской городской думы обсуждался вопрос о назначении пенсии этому заслуженному представителю нашей мировой юстиции. Представители города Москвы с редким единодушием отмечали выдающиеся заслуги общественного деятеля, которого только злой недуг мог оторвать в 1899 г. от дорогого, но трудного дела, расшатавшего здоровье этого самоотверженного труженика. Дума назначила г. Любенкову пенсию в размере 3 000 руб. и, сверх того, постановила просить мировой съезд поместить в зале общих собраний, где имеется уже большой портрет творца мирового института Александра II и некоторых мировых судей, портрет уходящего на заслуженный покой судьи.
Не подлежит сомнению, что все эти доказательства глубокой признательности со стороны городского представительства найдут громкий отклик среди московского населения и в особенности низших слоев его, которые по преимуществу соприкасаются с мировыми учреждениями г. Любенкова знали как «праведного судью» не только в его собственном участке, но и жители других частей, которые видели его в качестве председательствующего в съезде. Достаточно было раз видеть того доброго, приветливого, ласкового, со всеми равного и до обворожительности предупредительного судью, чтобы навсегда сохранить в душе образ его как идеального мирового судьи, который, можно смело сказать, в совершенстве осуществил идеал судьи-человека, судьи-миротворца, носившийся пред умственным взором творцов Судебных Уставов.
Кто не знает, какой это тяжелый, подавляющий труд – служба в московских мировых учреждениях? Масса мелочей сложной столичной жизни, масса мелких обыденных делишек маленьких людей, которые, однако, для них часто важнее важных, множество горьких обид и правонарушений, которые в недавнее время переносились безропотно, по невозможности «найти управу» на обидчика, несется ежедневно в камеры мировых судей. Нужно железное здоровье, ангельское терпение, огромный запас житейского опыта, быстрая сообразительность, a главное – сострадание и неисчерпаемая любовь к темному народу, уменье выспросить его и заслужит его доверие, чтобы с пользой и честью нести эти мало заметные, но имеющие огромное воспитательное значение обязанности. На этой труднейшей из судебных должностей, требующей страшного напряжения физических, умственных и в особенности нравственных сил, часто физически крепкие люди не выдерживают, когда как бодро стоят много лет крепкие духом пионеры правосудия. Сознание исполнения высокого общественного долга, служба не в угоду лицам, не из-за погони за наградами и отличиями, a во исполнение своих гражданских обязанностей перед народом – великие стимулы, создавшие добрые традиции современного мирового суда. И если Москва справедливо гордилась с самого введения в 1866 г. своим мировым институтом, давшим столько прекрасных образчиков деятельности правого и равного для всех суда, то даже в этой избранной среде особенно выделяется Л.В. Любенков. Если принять во внимание, что он не был в числе первозванных деятелей великой судебной реформы, что он вступил в должность в такое время (1875 г.), когда уже наступало и в мировом институте обычное у нас быстрое охлаждение после горячего увлечения, a конец его службы совпал со временем, когда и сюда стали проникать из смежных областей, в силу законов сосуществования, чуждые замашки в виде обращения на ты или окриков нетерпения, то еще рельефнее выступит значение общественно-судебного служения г. Любенкова.
Все в нем соединилось для создания типа образцового мирового судьи. Внушительная, но не отпугивающая наружность, замечательно доброе лицо с приветливыми глазами, негромкий, мягкий голос, все привлекало в нем с первых же шагов его деятельности. И с тех пор популярность Л.В. все более и более росла. Адвокаты с радостью шли в камеру ласкового судьи, зная наперед, что они не только сами встретят самое предупредительное обращение, но даже не будут поставлены в неприятное положение немых свидетелей иного, далеко не дружелюбного обращения с просителями из непривилегированной публики. A с каким доверием шел простой народ к «праведному судье», и говорить нечего. За долгие годы службы Л.В. едва ли хоть один проситель ушел от него недовольный. Всякий видел воочию, что для каждого просителя, без различия ранга и общественного положения, судья делает все возможное, не зная ни вспышки досады и нетерпения, ни устали. С утра и до вечера сменялись пестрые ряды просителей, свидетелей, обвиняемых, тяжущихся со своими страстными спорами и невзгодами, и один только добрый и внимательный ко всем мировой судья с начала до конца остается все в том же ровном настроении, не уставая распутывать темные дела, изыскивая способы наилучшего решения их и делая невероятные усилия для совестливого, полюбовного окончания дела миром. Если бы не внешние атрибуты власти и не стража, то камеру г. Любенкова можно бы принять за аудиторию хорошего педагога, и с любовью и ласкою поучающего просителя и воздающего каждому должное. Едва ли хот один обвиняемый или тяжущийся вышел с обидою ж досадою из камеры Л.В. Любопытно знать статистические данные о числе дел, оконченных в этой камере миром. Они бы служили самым красноречивым доказательством плодотворной деятельности этого, в полном смысле слова, образцового судьи и общественного деятеля и убежденного шестидесятника, воспитанного на сочинениях Белинского, Герцена и друг.
Добавим, что не менее славную память оставляет г. Любенков и в летописях богородицкого земства, где он, наряду с другими старыми земцами, верными заветам своих учителей, служил, пока дозволяли силы, народному благу, отстаивая интересы народной массы от напора воскресших алчных крепостнических вожделений.
ОТКРЫТИЕ ПРИСЯЖНОГО СУДА
I. Открытие суда присяжных и отношение к нему общества
После освобождения крестьян у нас будут гласные процессы, присяжные, большая свобода в печати, реформа в общественном воспитании и народных школах.
Из письма A.C. Пушкина.
Выросший в Англии, принятый затем во Франции, суд присяжных стал ныне мировым институтом, характеризующим цивилизованные нации. Палладиум личной свободы и политической независимости народной, ревностный страж общественной безопасности и строгий судья злодеяний, это установление более и более делается для культурного мира судом естественным по преимуществу. Принятое Уставами Александра II, оно стало центральным узлом новой судебной системы, ее лучшим украшением и самою твердою ее опорою.
Проф. Фойницкий.
Тому назад тридцать лет, 21 августа 1866 года, в московском Кремле, в монументальном здании екатерининской эпохи, видевшем в своих стенах и Екатерину II с ее сподвижниками, и Наполеона с его маршалами , происходило скромное, но знаменательное по важности историческое событие. В продолговатой зале со сводами, с видом на Ивана Великого, соборы и Чудов монастырь, в зале, получившей после процесса игуменьи Митрофании наименование Митрофаниинской, открыта была первая сессия суда присяжных.
Слушалось дело крестьянина Ивана Тимофеева, обвиняемого в краже со взломом. Состав суда был таков: Д.С. Синеоков-Андреевский, П.М. Щепкин (†), H.И. Шестаков (†), секретарь С.В. Щелкан (защищал присяжный поверенный Б.У. Бениславский (†). Присяжными заседателями жребий указал: стат. сов. Виноградова (старшина), Демидова, Плетнева, Дьяконова, Покровского, Миндера, Андронова, Мамонова, Гивартовского, Груздева, Филиппова, Александрова; запасными: Катуара и Ильина. Присяжные вынесли подсудимому обвинительный приговор и признали его заслуживающим снисхождения. Суд приговорил к лишению всех особенных прав и преимуществ и к отдаче в арестантские роты на 2 года и 9 месяцев .
Так вступило в жизнь это новое, невиданное, неслыханное учреждение суда присяжных или суда с присяжными, как вначале называли учреждение, служившее самою важною и самою интересною частью нового судебного строя, но значение коего далеко не всеми было сразу понято и оценено в одинаковой мере. Приветствуя открытие новых судебных установлений, М.Н. Катков, между прочим, писал: «Немного из того, что совершилось и немногое из того, что может обещать нам впереди самый широкий прогресс, может сравнятся по важности и значению с этим великим преобразованием».
В частности о значении суда присяжных тот же публицист писал: «суд присяжных лучшая гарантия личной свободы. Суд, отправляемый публично и при участии присяжных, будет живой общественной силой, и идея законности и права станет могучим деятелем народной жизни. Только благодаря этому нововведению, то, что называется законной свободой и обеспечением права, будет не словами, а делом… Великое преобразование» .
Если для образованного общества судебная реформа и венец ее, суд присяжных, открывали такие светлые и многообещавшие перспективы в будущем, то для народных масс введение суда присяжных имело на первый раз иное, более тесное и непосредственное, но не менее важное нравственное и бытовое значение. Какой-то иностранный корреспондент, отражая то презрительное недоверие, с которым встречен был суд общественной совести у нас в старых крепостнических сферах, с худо скрытой иронией писал в Revue des deuх Mondes, что, по мнению народа, суд присяжных означает, что «судьи присягают не брать взяток».
Что же? В этой иронической характеристике было много поучительной правды, легко объясняемой историею русской юстиции. Взяточничество составляло такую общую и характеристическую черту старого суда, без различия ранга и степени, до такой степени в нем все было продажно, что суд присяжных прежде всего должен был вызвать, произвести именно своею неподкупностью и независимостью особое сочувствие в народе, да и не в одном народе. Когда в 1884 г. в разгар реакции против суда и присяжных, забыв его громадные заслуги пред отечеством, реакционная печать стала травить суд совести и раздувать ничтожные его недочеты, И.С. Аксаков, хорошо помнивший время и до, и после введения суда присяжных, указал его врагам, что уже за одно уничтожение в судах взяточничества, казавшегося в дореформенное время злом неотвратимым, неизбежным, как стихийное явление, можно бы простить нелицеприятному суду совести все его ошибки, если бы они даже и не были продуктом больного воображения крепостников.
Но неподкупность – понятие отрицательное, хотя и безусловно необходимое для суда. Одной неподкупностью не мог суд присяжных приобрести ту чрезвычайную и благодарную популярность, которую он стяжал быстро как пред правительством и обществом, так и пред народом. Рядом с неподкупностью стали выдвигаться другие отличительные свойства суда присяжных: его внутренняя жизненная правда, отзывчивость, человечность.
Взятки взятками, но не всегда же в старых судах дела решались взятками. Ведь немало было таких «неинтересных» дел, но которым самый бессовестный судейский крючок не мог ничего содрать. Вот тут-то выступали другие язвы дореформенного судопроизводства: его невежественное буквоедство, его мертвящий формализм и сословное неравенство, доходившее до жестокости, в особенности по отношению к «подлому» народу, т.е. к огромному большинству его, не изъятому от податей и телесных наказаний. Если дела дворян и других привилегированных классов, даже без прямого участия подсудимых, a силою одной, так сказать, инерции благородства, сами собою восходили на ревизию высших судебных инстанций, то простолюдин, осужденный на каторгу заседателями-манекенами, может быть, только потому, что не мог насытить алчность секретаря, мог не иначе добиться рассмотрения жалобы в сенате, как подвергнувшись предварительно наказанию плетьми по приговору палаты, на которую он приносил жалобу . И вдруг после всех подобных возмутительных пародий на правосудие является суд гласный, равный для всех без различия сословий, судящий спокойно и без оскорбления человеческого достоинства, без озлобления и ненависти карающий провинившегося и милостиво прощающий человека, случайно впавшего в преступление. Было от чего придти народу в радостное изумление, которое все более и более увеличивалось.
Чем дальше шло в глубь России распространение суда совести, тем все более и более теряло почву под собою исторически сложившееся недоверие народа к суду и официальному законодательству. Где закон, там и неправда – таков был приговор, произнесенный народом над дореформенным правосудием, и в этом приговоре была горькая правда. Суд присяжных стал рассеивать это предубеждение народа, внедренное старым жестоким законодательством и буквоедскою практикою приказной юриспруденции. Народ воочию стал видеть, что не только суд, но и закон изменился, что не только плети и розги пропали из приговоров, но что все дело разбирается и вина подсудимого определяется по божески, по совести, по сущей правде, a не но закону, по казенному, как это было прежде при существовании официальной таксы доказательств. Народ видел и другую разительную перемену — это состав суда. Положим и прежде призывались заседатели в суды, но народ хорошо помнил, что заседатели были только ширмою, за которою орудовал секретарь, что заседатели не дело разбирали, a исполняли обязанности прислуги , a в нужное время их призывали для приложения печати к неведомым приговорам. Теперь не то. Всякий видел, что дела решают не господа в мундирах, a сами присяжные, простые мещане и крестьяне, и пред приговорами их преклоняется само начальство. Народ видел, что это суд одинаковый для всех: для мужиков и господ, и что «вчерашний раб», который, по мановению руки помещика, мог быть истязуем и сослан в Сибирь, сидит рядом с ним и подает голос по убеждению совести наравне с ним; что приговор их немедленно получает силу, и раз присяжные по совести сказали: не виноват, почти по мановению волшебства падают узы, и подсудимый делается свободным человеком. Радостно встрепенулся, при виде этого нового суда, народ, изверившийся в возможность правды на суде земном. Народ не верил своим глазам, не верил своим ушам, слыша в приговоре присяжных отголосок той сущей правды, которую смутно ощущал он в себе самом, но осуществление которой еще так недавно, при крепостном праве, казалось такою же химерою, как мечта о молочных реках, текущих среди кисельных берегов.
II. История введения суда присяжных. Взгляды А.М. Унковского, Д.А. Ровинского
Форменная келейная расправа стала превращаться в действительный суд только с момента учреждения суда присяжного.
А. Бобрищев-Пушкин.
Неожиданное появление суда присяжных должно было поразить не один народ, только что сбросивший с себя узы рабства. Одно уже проектирование его поразило удивлением даже интеллигентное русское общество. Долгое время суд присяжных имел характер запретного плода. Когда в 1862 г. опубликованы были основные положения судебной реформы, и в том числе суд присяжных, человек образованный, с передовыми взглядами, академик Никитенко с умилением заносил в свой дневник, что если бы в недавнее николаевское время кто-нибудь помечтал бы о подобных предметах и мечта его сделалась бы известна начальству, он неминуемо попал бы либо в крепость, либо в сумасшедший дом .
Инициатива суда присяжных, как и самого освобождения крестьян, по признанию самих славянофилов , шла из лагеря либеральных западников.
Первый, кто осмелился публично заговорить о таком предмете, как суд присяжных, был известный деятель крестьянской реформы Тверской губернии, предводитель дворянства A.M. Унковский, предложивший еще в 1858 г. в крестьянском комитете в числе других реформ и суд присяжных. Возражая против довода о недостаточной развитости русского народа для выполнения обязанностей присяжного заседателя, Унковский писал: «что значит народ недостаточно развит, и какая нужна степень развития для наглядного суждения по совести и здравому смыслу? Присяжным именно это только и нужно, a русский народ, конечно, не имеет недостатка ни в здравом смысле, ни в добросовестности. Неужели наш народ менее развит, нежели английский в XIII столетии? Англичане ввели суд присяжных и в Новой Зеландии. Неужели наш народ ниже новозеландских дикарей? Суд присяжных – суд гласный и по совести – требует в судьях гораздо менее умственного развития и образования, нежели всякий другой суд, a тем более наше сложное судопроизводство; поэтому можно скорее сказать, что у нас возможен только суд присяжных и менее возможно настоящее сложное судопроизводство. Устройте самостоятельный суд и при том присяжный (потому что другого независимого суда нет и быть не может) и те же люди, которые только снимают шубу с почетных, посетителей и прикладывают печати, окажутся способными к произнесению приговоров; это ясно как день, и противиться этому благодетельному учреждению могут только те, которым бессудность и безнаказанность выгоднее». Исполненное доверия к закрепощенному еще народу, предложение Унковского, как и следовало ожидать, встретило сильный отпор со стороны крепостников, которые открыто называли проект Унковского революционным, но большинство тверского комитета приняло суд присяжных — Унковский вторично и подробно развивал свой проект в 1859 г. в редакционной комиссии по крестьянскому делу, a затем после известного столкновения депутатов с членами ее он в всеподданнейшем адресе вновь высказался за необходимость учреждения суда присяжных. В программе реформ, изложенной в этом адресе и вызвавшей гнев Государя , в п. 3 5 депутатов просили об учреждении «независимой судебной власти», т.е. суда присяжных.
Хотя мысль о суде присяжных была встречена в 1859 г. правительством не дружелюбно, но она не заглохла Ее поддержали некоторые дворянства. Главную же поддержку ей оказало передовое общественное мнение в лице лучших тогдашних журналов: Современника и Русского Вестника.
С осени 1861 г. после освобождения крестьян возобновились работы по судебной реформе при очень благоприятном настроении. Великое дело отмены крепостного права, внушавшее столько страхов, осуществилось благополучно. Вопреки предсказанию мнительных бюрократов и консерваторов, пугавших народными волнениями, народ вел себя безукоризненно. Благополучное проведение столь трудного и сложного дела усилило кредит либерально-гуманных веяний, и когда в 1861 г. государственная канцелярия приступила к пересмотру проектов судебной реформы, составленных гр. Блудовым, почва для введения суда присяжных уже была достаточно подготовлена.
Честь первого предложения суда присяжных принадлежит Д.А. Ровинскому, тогдашнему московскому губернскому прокурору. Прекрасный знаток не только судебной практики, но и народной жизни, Д.А. Ровинский в дельной и остроумной записке опровергал все страхи и недомыслия о суде присяжных, которые навеяны были ложною мудростью кабинетных знатоков русского народа, никогда не выезжавших из Петербурга.
Разбирая обычные доводы о неприготовленности русского народа, Д.А. Ровинский, между прочим, писал:
«Предположение, что народ наш смотрит на преступление снисходительно и признает преступника «только несчастным», – замечает г. Ровинский, – противоречит всем известному факту, что преступники, пойманные народом на самом месте преступления, поступают в руки полиции не иначе, как избитые и изувеченные. На этом основании можно бы обвинить народ скорее в противоположном, но и это будет несправедливо, народ бьет пойманного преступника просто в виде наказания и потому единственно, что не имеет никакого доверия ни к добросовестности полиции, которая может замять дело, ни к правосудию судей, которые на точном основании теории улик и совершенных доказательств могут освободить гласного преступника от всякого взыскания.
«Что народ смотрит с состраданием на преступника, уже наказанного плетьми и осужденного на каторгу и ссылку, и, забывая все сделанное им зло, несет ему щедрые подаяния вещами и деньгами – это правда. Что народ жалеет подсудимых, просиживающих на основании теории улик и доказательств годы и десятилетия в явное разорение своего семейства и государственной казны – и это правда. За это сострадание следовало бы скорее признать за народом глубокое нравственное достоинство, нежели обвинять его в недостатке юридического развития.
«Гораздо важнее и справедливее, – говорит автор, – обвинение народа в том, что понятие о праве, обязанностях я законе в нем до того неразвиты и неясны, что нарушение чужих прав, особливо посягательство на чужую собственность, признается многими самым обыкновенным делом. И действительно, кража всех родов и всех видов, начиная от ежедневной порубки в казенных лесах и мелкой экономии казенных дров и провианта и кончая колоссальными подрядами на строительные работы и всякие поставки, кража составляет в общественной жизни нашей самое обыкновенное явление. Многие виды освящены обычаями, другие даже узаконились от давности.
«Но такой странный порядок вовсе не зависит от неразвитости народных масс, которые ни в одном государстве не могут еще похвалиться ни юридическим образованием, ни высшею способностью к такому анализу и логическим выводам. Да если юридическое образование и высшая способность к тонкому анализу и действительно составляют удел одних иностранцев, то почему эти господа, перебравшись на нашу почву, так скоро осваиваются с нашими порядками, сметами, доходными статьями и экономиями и так быстро теряют и юридическое образование, и высшую способность к тонкому анализу? Причина этой грязи коренится гораздо глубже; в большинстве случаев человек осторожен тогда, когда за поступками его следит общество, у которого есть возможность законным путем порицать и наказывать его. Какой же осторожности можно ожидать от человека там, где общественное мнение еще не совсем сложилось, и где попытка надзора со стороны общества еще так недавно преследовалась наравне с скопом и заговором? Правительство должно дать законный исход общественному мнению, им самим затронутому и возбужденному. Оно должно заставить общество разбирать и осуждать поступки собственных членов, оно должно посредством такого суда слить свои интересы с нуждами общества. Говорят, что введение такого суда у нас преждевременно, что народу и обществу предстоит прежде всего юридическое развитие и т. д. Мы же, напротив, убеждены, что такой суд, строгий, гласный и всеми уважаемый, должен предшествовать всякому юридическому развитию и общества, и самых судей, что только в нем народ научится правде и перестанет открыто признавать кражу за самое обыкновенное дело»
Эти простые и прекрасные мысли, в которых сквозит такая теплая вера в добрые инстинкты и культурные способности только что освобожденного народа и которые еще и ныне для многих непостижимы, были приняты единодушно передовыми юристами, прикомандированными к государственной канцелярии С.И. Зарудным.
III. Поразительный успех суда присяжных. Отзыв министра Замятнина и Каткова
Вся будущность России зависит от процветания народного суда присяжных. Современное наше общество едва ли даже в состоянии понять тот громадный шаг к прогрессу, который оно сделало с того момента, как стало активно участвовать в отправлении правосудия. Едва ли оно также в состоянии понять, как тщательно следует беречь это драгоценное учреждение, полное и нормальное развитие которого увидят только грядущие поколения. И только будущему историку нашего времени вполне ясно станет, что период истинной общественной деятельности начался в России с тех пор, как завелась в ней скамья присяжных заседателей.
Проф. Л. Владимиров
Среди тревожных надежд одних и недоброжелательного скептицизма других стал производиться с осени 1866 г. смелый до дерзости, по выражению проф. Фойницкого, опыт введения суда общественной совести в страже, только что освобожденной от рабства и подавляющей бюрократической опеки. Даже люди, искренно желавшие успеха этого великого, внушенного доверием к русскому народу, начинания преобразовательной эпохи, невольно задумывались над будущими судьбами его. Патриарх германской юридической науки, знаменитый Миттермайер, с восторгом приветствовавший введение суда присяжных в России, не мог скрыть своего опасения относительно будущности его в виду отсутствия в России развитого общественного мнения, свободы печати и других условий и гарантий западноевропейской жизни. Считая основы судебной реформы безусловно правильными, маститый ученый дружески предостерегал русское правительство от поспешного разочарования при возможных первых неудачах. «Опираясь на долголетние наблюдения постепенного развития уголовных учреждений, – писал Миттермайер, – мы высказываем наше желание, чтобы правительство, не видя немедленно плодов ожидаемых, не было бы запугано приверженцами старого порядка и врагами всяких нововведений, и чтобы оно не переставало преследовать свою цель. Мы напомним ему то интересное явление, что даже в тех странах, в которых эти новые учреждения были совершенно неизвестны, где даже образованные люди считали народ несозревшим, даже там чудесным образом юристы поняли значение новых начал. Выгоды, доставляемые ими, выказываются все более и более; a люди, призываемые в присяжные, оказались, наконец, и там способными выполнить свое назначение» .
Но ближайший же опыт первых месяцев рассеял сомнения и друзей, и недругов суда присяжных. Ему не пришлось взывать к великодушному долготерпению правительства, так как необыкновенный успех суда присяжных сразу бросился всем в глаза. Неподготовленность народа и на этот раз оказалась пустою отговоркою в устах трусливых рутинеров, и торжественно подтвердилась еще раз разумность принятого творцами Судебных Уставов правила: «если законодательные предположения верны, они и своевременны; трудно думать, чтобы люди где-либо и когда-либо были приготовлены для дурного и не зрелы для. хорошего».
Особенно знаменательно было то, что именно на крестьянах вполне оправдалось это правило, что эти «хамы», еще недавно приниженные до положения крещеного инвентаря или вещи, не замедлили обнаружить свое нравственное достоинство, убереженное ими при всех безобразиях крепостного права. Об этом столько удивительном, сколько неожиданном открытии считал долгом засвидетельствовать министр юстиции Д.Н. Замятнин в своем всеподданнейшем отчете о введении в действие Судебных Уставов. Свидетельствуя о замечательном успехе, сопровождавшем открытие мировых и общих судебных учреждений, в частности о присяжных из крестьян Замятнин выражается так: «присяжные заседатели, состоящие иногда преимущественно из крестьян (напр., в Ямбурге из 12 заседателей было 11 крестьян), вполне оправдали возложенные на них надежды: им часто предлагались весьма трудные для разрешения вопросы, над которыми обыкновенно затрудняются люди, приученные опытом к правильному разрешению уголовных дел, и все эти вопросы, благодаря поразительному вниманию, с которым присяжные заседатели вникают в дело, разрешались в наибольшей части случаев правильно и удовлетворительно .
Нечего и говорит, что опубликование столь благоприятных для нового института данных произвело наилучшее впечатление на всех, кто с сочувствием относился к гуманно-освободительным реформам, призывавшим общество без различия сословий к деятельному участию в делах суда и правления. Одним из ярких выражений этого радостного настроения общества служит статья М.Н. Каткова, посвященная помянутому министерскому отчету: «Поистине едва верится, – писал он в марте 1866 г., – чтоб в столь короткое время так крепко и так успешно принялось дело столь великое и столь мало похожее на прежние наши порядки, начиная с основной идеи до мельчайших подробностей. То, о чем два года тому назад можно было только мечтать, что возбуждало только, по-видимому, справедливых сомнений, теперь находится в полном действии на значительном пространстве нашего отечества и уже в первое полугодие в своем итоге представляет столь блистательные результаты, Суд присяжных, лучшая гарантия гражданской свободы, совершается у нас воочию, и в нем принимают участие крестьяне, те самые крестьяне, которым только шесть лет тому назад дарована свобода, и успех превосходит самые смелые ожидания».
Статью свою Московские Ведомости заканчивали словами, которые особенно уместно будет напомнить по случаю нынешней 30 годовщины суда присяжных: «Честь и слава правительственному ведомству, – говорил Катков, – которое так деятельно и верно приводит в исполнение зиждительную мысль Преобразователя, сберегая ее от тайного и явного недоброжелательства партий, неохотно входящих в условие нового гражданского порядка. История не забудет, – справедливо указывал он, – ни одного из имен, связанных с этим великим делом гражданского обновления России» .

IV. Вражда Валуева и высшей администрации против суда присяжных
и защита его со стороны Каткова
Мог ли автор приведенного дифирамба в честь суда присяжных предвидеть, что сам будет через 15 лет приведен в лагерь тех принципиальных противников суда присяжных, кого он раньше именовал «крепостниками, принимающими личину консерватизма». Но другие предвидения его, совпавшие с указаниями Миттермайера, оказались верными, и несмотря на блестящий дебют нового суда и в частности суда присяжных, «явная и тайная вражда» почитателей дореформенных порядков, при которых «всемогущая администрация, по характеристике Каткова, была все во всем», все более и более усиливалась. Положение делалось особенно опасным в виду того, что в это время (в 1866-1868 гг.) руководителем внутренней политики был человек такого самомнения и узкой нетерпимости, как мин. внутр. дел П.А. Валуев.
Казалось, все было сделано при составлении Судебных Уставов, чтобы предупредить столкновение суда с администрациею по политическим вопросам. Уголовные дела политического характера были изъяты из ведения суда присяжных и переданы в особое учреждение судебно-административного состава, дела о печати отданы в ведение коронного суда, a все-таки столкновение произошло и очень быстро. Первый же литературный процесс Современника летом 1866 г., кончившийся оправданием А.Н. Пыпина и Ю.Г. Жуковского, вызвал сильное неудовольствие против суда со стороны П.А. Валуева, поставившего себе целью, по словам академика Никитенко, во что бы то ни стало сделать печать послушным орудием своей программы. Раздражение Валуева против нового суда было так велико, что он тотчас после этого процесса добивался смещения только что введенных «несменяемых» судей, но, потерпев неудачу, провел все-таки первую новеллу 18 декабря 1866 г., коею дела о печати из окружного суда переносились в судебную палату, как первую инстанцию. Мировые суди вызывали неудовольствие администрации тем, что, следуя закону, не всегда могли оправдать предъявляемые полициею к обывателям требования, и за это в официальной бумаге петербургский градоначальник Трепов, не стесняясь, обвинял мировой суд в стремлении колебать авторитет администрации перед обществом .
Специальное неудовольствие П.А. Валуева навлек на себя суд присяжных но делу чиновника Протопопова. В 1867 г. был предан суду присяжных за оскорбление действием директора департамента иностранных исповеданий Кешкуля названный чиновник. Вызванные на суд эксперты единогласно признали, что Протопопов в момент совершения преступления находился в состоянии невменяемости, после чего присяжным ничего более не оставалось, как оправдать подсудимого. Такой исход дела привел в ярость П.А. Валуева, который усмотрел в нем чуть ли не личную обиду. В «Дневнике» благонадежного академика Никитенко рассказаны невероятные средства борьбы с новым судом, пущенные в ход Валуевым, дошедшим до того, что при посредстве крепостнической Вести стал обвинять судебные учреждения и в частности суд присяжных в революционных стремлениях . Отметив с удовольствием, что чрезвычайные усилия Валуева добиться отмены оправдательного вердикта не увенчались успехом, тот же благонамеренный автор продолжает: «Валуев и некоторые другие чиновники требуют, чтобы Протопопов был непременно наказан, несмотря на то, что он совершил преступление в ненормальном состоянии; требуют они этого «для примера другим». Кому? Сумасшедшим?» .
Как ни нелеп был указанный повод неудовольствия против суда присяжных, нападки на него с этих пор не прекращались, находя почву частью в старой крепостнической вражде к этому институту, частью в дореформенных традициях всесильной бюрократии, не желавшей примириться с существованием законов, ограждающих самостоятельность судебной власти. Всякий самостоятельный шаг судебной власти, не согласованный с минутными видами администрации, всякий вердикт присяжных, отступающий во имя справедливости от буквы устарелого закона, выставлялись реакционною печатью как колебание основ государственного порядка.
Но в первое десятилетие существования суда присяжных все попытки колебать самостоятельность суда встречали несочувствие в самых умеренных кругах общества и печати. Названный выше Никитенко летом 1867 г. писал: «Самые опасные внутренние враги наши не поляки, не нигилисты, a те государственные люди, которые делают нигилистов: это закрыватели земских учреждений и подкапытели судов» . Тут же он добавляет, что новый министр юстиции, граф Пален, относится с недоверием к суду присяжных.
Еще с большею энергиею выступал на защиту судебных учреждений Катков. Всякий раз, когда поднимался вопль в реакционной печати по поводу того или другого «возмутительного» оправдания присяжными (т.е. оправдания в виду особых извинительных обстоятельств, несмотря на формальную вину), Московские Ведомости указывали, что «интересы общества всегда достаточно ограждаются его представителями на суде» . «Когда же прекратятся, наконец, – писал еще в 1873 г. Катков, – эти вечные пересуды по поводу того или другого приговора присяжных?.. Если нет указаний на то, что на суде были какие-нибудь нарушения тех существенных условий, которые наукою права и положительным законом признаны необходимыми для того, чтобы судебный процесс выработал достижимую для человека правду, то кто может взять на себя решить, что его личное мнение более согласно с правдою, чем состоявшийся на суде приговор? Не Сидор, Карп и др. судят и приговаривают на суде присяжных, a «великий аноним» (кавычки в подлиннике), взятый, по указанию жребия, изо всех слоев общества» .
Указывая на неблагоприятное влияние дурно поставленной следственной части, он же, Катков, основательно указывал, что «нельзя валить на одних присяжных все ненормальности в ходе нашей юстиции; приходится на этот раз бить не по коню, a по оглоблям» .
Настаивая на строгом отделении судебной власти от административной и видя «силу нового устройства, главным образом, несменяемости , знаменитый публицист относился с крайним несочувствием к Валуевским и Тимашевским проектам об усилении губернаторской власти насчет судебной. Находя, что в интересах объединения властей на началах законности следовало держаться обратного пути , Катков писал: «суд именуется органом закона, по новому же проекту ему предоставляется честь быть органом административных лиц; такое служебное положение отнимает у суда главную цену его» . Резюмируя положение партий относительно учреждений, созданных Уставами 20 ноября, Катков открыто высказывал, что новому суду могут не сочувствовать только «закосневшие крепостники и официальные либералы, относящиеся презрительно к русскому народу».
V. Реакция 80-х годов. Учреждение Судебной Комиссии и укрепление суда присяжных в 90-х годах
Потрясающие события 70-х и 80-х годов оказали крайне неблагоприятное действие на судьбу преобразований 60-х годов. Благодаря недостатку политического воспитания, сделалось возможным явно неправильное истолкование помянутых событий, косвенная ответственность за кои возложена была на преобразованные учреждения, ничего общего с ними не имеющие. В общей сумятице, вызванной тревожным настроением общества, перемешались былые убежденные защитники реформ и их принципиальные враги; так, например, М.Н. Катков протянул руку тем самым публицистам, которых раньше называл «закоснелыми крепостниками».
Началась беспощадная травля всех новых судебных учреждений. Независимость суда стала выдаваться за начало антигосударственное, законность за анархическое начало, a суд общественной совести за невежественный и произвольный «суд толпы, противный духу государственного строя России». Заподозренный, преследуемый, едва терпимый и постоянно сокращаемый, суд присяжных влачил незавидное существование до самого начала 1895 г., когда впервые открылась для него перспектива лучшего будущего, после того, как созванные в судебную комиссию высшие представители судебной практики дали о нем в высшей степени благоприятный отзыв .
Предугадать будущие судьбы присяжных, суда общественного правосознания довольно трудно, но что касается прошлого, то заслуга и громадное воспитательное значение этого великого института так бесспорны, что их не в силах заглушит никакие крики зоилов. Еще в первый год действия суда присяжных академик Никитенко, передавая впечатление, вынесенное им в качестве присяжного заседателя, писал: «вообще я вынес из суда самое благоприятное впечатление. Все велось с большим достоинством, добросовестно и со строгим соблюдением всех законных требований. Подсудимые видели, что ничего не было упущено для облегчения их судьбы, и если они подверглись каре, то эту кару наложил на них закон, a не произвол судей ».
И это благотворное воздействие суда присяжных, уничтожившее застарелое недоверие к суду присяжных и водворившее доверие к новому суду совести, продолжало в течение 30 лет оказывать высокое нравственное влияние не только на подсудимых, но и на самих присяжных и на все русское общество. «Репрессивность суда присяжных, по справедливому замечанию проф. Случевского, сказывается не только в количестве поставленных ими обвинительных приговоров, но проявляет себя также и в самом свойстве приговоров, в том обстоятельстве, что осужденный чувствует карательное значение состоявшегося о нем приговора с большею интенсивностью, нежели тот, кто осужден приговором коронного суда, так как в лице присяжных виновник осуждается представителями того общества, к которому сам принадлежит всеми своими многообразными житейскими интересами». Тот же уважаемый юрист отмечает и другое крупное достоинство, присущее суду общественному и ему только одному: «суд присяжных рядом со своими судебными достоинствами характеризуется также его внесудебным значением, выражающимся в подъеме того нравственного чувства, которое он в обществе развивает. Можно указать на немало занесенных в литературу фактов, подтверждающих несомненность этого влияния присяжных заседателей. По окончании своей обязанности присяжный возвращается в свою деревню как бы преображенный: он отправлял в суде в качестве присяжного такую важную функцию, которая подняла его в его собственных глазах и в глазах близких ему людей и дает основание, путем рассказов домашним и соседям о вынесенном из суда, содействовать распространению сведений о том, что преступление, как ни велика сила его, находит свое возмездие в правосудии» .
Таково возвышающее и облагораживающее действие суда присяжных этого венца и лучшего украшения судебной реформы, этого истинно-гласного и народного суда совести. И такой-то суд М.Н. Катков имел смелость незадолго до своей смерти пренебрежительно назвать «улицею». Впрочем, как верно указал один из известных судебных ораторов, С.А. Андреевский, в этом оскорбительном, по намерению, уподоблении невольно выразились самые дорогие черты суда общественной совести: «И правда, – сказал в одной речи г. Андреевский, обращаясь к присяжным, – пусть вы – улица! Мы этому рады. На улице свежий воздух; мы бываем там без различия, именитые и ничтожные; там мы все равны, потому что на глазах народа чувствуем свою безопасность; перед улицей никогда не позволять себе бесстыдства; когда вы по улице провожаете близкого покойника, незнакомые люди снимут шапку и перекрестятся… На улице помогут заболевшему, подадут милостыню нищему, остановят обидчика, задержат бегущего вора! Когда у вас в доме грабеж, убийство, пожар, куда вы бежите за помощью? На улицу. Потому что всегда найдутся люди, готовые служить началам общественной справедливости. Вносите к нам в наши суды эти начала… Приходите с улицы, потому что сам законодатель пожелал брать своих судей именно оттуда, a не из кабинетов и салонов» .
Только близкое общение с самобытным нравственным миросозерцанием народа или, если угодно, улицы предохранило суд общественной совести от преждевременного одряхления и апатии, от профессионального и рутинного формализма; только благодаря безостановочному приливу из народного резервуара вечно свежих струй справедливости и человечности он, этот «суд улицы», несмотря на окружающие крайне неблагоприятные условия, от которых захирели другие сверстники его, и к 30 годовщине своей:
Как свежий остров, цветет
Безвредно средь морей…
История учреждения и введения в действие нашего суда присяжных имеет глубокий смысл, особенно поучительный в наше беспринципное время пренебрежительного отношения к теории или науке. Следуя высочайше указанному рациональному плану, предписывавшему составить проекты согласно началам, «несомненное достоинство коих признано наукою и опытом европейских государств», составители Судебных Уставов не усомнились даровать России суд присяжных и другие институты современного европейского процессуального законодательства. На замечания рутинеров-бюрократов о незрелости народа они отвечали так: «Разумный закон никогда не сделает зла; может быть, по каким-либо обстоятельствам и даже по самому свойству закона нового (кур. подл.) он но будет некоторое время исполняем согласно с истинным его смыслом, но гораздо вероятнее, что он тотчас пустит глубоко свои корни и составит могущественную опору спокойствия и благоденствия государства» . История оправдала их. Как истинные государственные люди, они смотрели вдаль и были чужды свойственного близоруким почитателям паллиативных мер пренебрежительного недоверия к указаниям теории, т.е. совокупного опыта человечества. Дети своей бодрой эпохи, с такою трогательною искренностью верившей в силу разума и добра, «теоретики судебной реформы», как их привыкли обзывать ретрограды, следовали завету знаменитого учителя права проф. Редкина, который на заре преобразовательной эпохи говорил о значении теории с кафедры своим слушателям: «На административном поприще вы не будете вынуждены прибегать, идя ощупью, не освещаемые наукою, к полумерам, к средствам паллиативным, к разным кунстштюкам, перебиваясь со дня на день, лишь бы на короткий срок вашего служения, a затем apres nous le deluge. Нет, с твердою помощью начал науки вы сумеете радикально лечить всякую общественную болезнь, ясно сознавая настоящее, прозревши будущее, как пророк, и своею рациональною деятельностью приготовите благосостояние нашему отечеству, a себе вечную память людей, приготовлявших почву и сеявших семена добра» .
Да будет же вечная и благословенная память этим благородным насадителям суда присяжных, смело и энергично последовавшим мудрому завету достойного представителя университетской науки. Отмечая необычайно смелый шаг, сделанный «теоретиками» 60-х годов, пренебрегшими мнительными предостережениями ложной мудрости, проф. Фойницкий пишет: «Введение у нас суда присяжных тотчас после отмены рабства было смелым, скажем более, дерзким шагом теоретического ума; однако его увенчал успех, затмивший опасения практиков» .
Вот каковы плоды рационального законодательного творчества» руководимого наукой и опытом.