О государстве, нации и национализме (Никишов)

Г.А. НИКИШОВ. О ГОСУДАРСТВЕ, НАЦИИ И НАЦИОНАЛИЗМЕ В АСПЕКТЕ РУССКОЙ КУЛЬТУРЫ
В сложнейший период русской истории, когда до предела обострилась ситуация в мире, особую актуальность приобрели понятия «нация» и «национализм». Особенно ярко это проявляется в современной Российской Федерации, которая, хотя и является наибольшей частью России, тем не менее, продолжает оставаться в состоянии деградации и на грани окончательного распада. Дух русской культуры, который не одно тысячелетие формировал в единое целое множество племён и народностей своей необъятной ойкумены, развивал и сплачивал их, под сильнейшим давлением современной цивилизации, на закате её существования, также ускоренно разрушается, постепенно теряя свою неповторимую, уникальную в современном мире сущность. И Россия всё более перестаёт быть «последним островком духовности на Земле» (признание ЮНЕСКО в начале 70-х годов ХХ столетия).
Рассмотрим кратко обозначенные в теме статьи понятия с точки зрения философии политики. Понятия «нация» и её производное – «национализм», со своей стороны, детерминированы (обусловлены) более широким понятием «государство» и, ещё шире, – «цивилизация». Рассмотрение же всех этих понятий мы проведём как с позиции мыслителей цивилизованных стран, так и с позиции русских мыслителей.
Такой подход выбран не случайно, поскольку культура каждого народа неповторима, уникальна по мнению как наших, так и западных мыслителей. Ведь она возникала и развивалась у каждого народа под влиянием множества факторов: особенностей природных условий бытия, исторического пути, религиозных верований и многого другого. На этой основе сформировалась и духовность каждого народа, его самосознание и национальные черты. В результате, в прошедшем тысячелетии предельно ярко выделилось самобытное проявление двух типов культур, – традиционной и цивилизованной, – отличающихся друг от друга принципиально по существу жизнедеятельности. Если в традиционной культуре жизнедеятельность человека и общества, прежде всего, самодостаточна, то в цивилизации она избыточна. Именно в этом суть и несовместимость этих двух типов культур, из которых «мимолётная» в историческом плане цивилизация всегда оказывает отрицательное влияние и давление на традиционную культуру. А последняя, в силу своего консерватизма сопротивляется, борется за сохранение собственных традиций. Если мы осознаем этот момент принципиального различия данных типов культур, то для нас станут ясными и понятными все мировые перипетии, как в прошлом, так и в настоящем.
Поэтому не случайно цивилизации в истории человечества постоянно сменяют друг друга, каждая из них проходит три этапа развития (подъём, расцвет и упадок) и всегда катастрофически гибнут, принося с каждой своей гибелью всё более масштабные беды человечеству [1, с. 85–101]. Это происходит от того, что избыточная жизнедеятельность в цивилизациях имеет, прежде всего, материальную основу (отсюда – избыточность). А материальные потребности, укрепившиеся в сознании человека, сделавшись основными, расширяются беспредельно. Поэтому цивилизация берёт от природы всё больше и больше и, в конце концов, «оставляет после себя пустыню», а сами материальные потребности, по мере развития цивилизации, становятся не вторичными, как в культуре, а первичными. В результате, в третьей стадии развития любой исторической цивилизации, первичные в культуре духовные потребности постепенно «съедаются», и у людей пробуждаются животные инстинкты (в традиционной культуре они подавляются развивающейся духовностью), и, лишившись духовной первоосновы, цивилизация гибнет.
Многие, особенно современные, моралисты внушают, что цивилизация с её демократией якобы смягчает нравы и благородно воздействует на человека. В своё время этому удивлялся Ф.М. Достоевский призывал оглянуться кругом, он писал: «Кровь рекою льётся, да ещё развесёлым таким образом, точно шампанское… Цивилизация вырабатывает в человеке только многосторонность ощущений и… решительно ничего больше. А через развитие этой многосторонности человек ещё, пожалуй, дойдёт до того, что отыщет в крови наслаждение. Ведь это уже и случалось с ним… Замечали ли вы, что самые утончённые кровопроливцы почти сплошь были самые цивилизованные господа, которым все эти Аттилы и Стеньки Разины иной раз в подмётки не годились… По крайней мере, от цивилизации человек стал если не более кровожаден, то уже, наверное, хуже, гаже кровожаден, чем прежде» [2, с. 111–112].
Тем не менее, цивилизация всё же обогатила человечество в материальном аспекте: комфорт бытия на основе развития науки, техники, открытий, изобретений в технической области и многом другом, что стало привычным, неотъемлемым в современной жизни и значительно улучшило материальную сторону жизни людей, но значительно меньше отразилось на качестве их жизни. Ведь качество жизни определяется не материальным достатком, но, прежде всего, – духовным состоянием самого человека, а, следовательно, и его счастьем. Как говорится в одной синтоистской мудрости, «счастье человека не в том, что он обладает всем < материальным>, а в том, что во всём этом он просто не испытывает потребности».
Традиционная культура развивается гораздо медленнее, чем цивилизация, без скачков и внутренних потрясений. Она всегда в ладу с природой и не нарушает природного равновесия. Для людей традиционной культуры главное – это Мiръ, то есть общество, и вся его социальная организация направлена на сохранение устойчивости этого общества. Недаром в русском языке до относительно недавнего времени было два слова: «мiръ» – общество, и «мир» – лад, добрые отношения между людьми (вспомним роман Л.Н. Толстого «Война и Мiръ», то есть: война и общество). Традиционная культура воспринимает многие достижения цивилизации, но в меру.
Как известно, термин «цивилизация» был введён в научный оборот во второй половине XVIII столетия французскими энциклопедистами и в переводе с латинского на русский язык означает «гражданское общество» (сама теория «гражданского общества» разрабатывалась ещё Томасом Гоббсом в XVI веке; напомним его знаменитое «война всех против всех»). Позднее, уже в начале XIX в. в научном обороте появился термин «культура», который у цивилизованных мыслителей рассматривался как синоним термина «цивилизация» (отсюда – «европоцентризм») и до настоящего времени у западных мыслителей сохраняется двойственность этих терминов, хотя многие из них (от Гегеля и Маркса до Вебера и Шпенглера) обращают внимание на несомненное различие и самобытность национальных культур.
Так, например, Освальд Шпенглер, говоря о культурах, по отношению к ним очень удачно использовал принятый в биологии термин «габитус», который означает присущий каждому растению особый способ его внешнего проявления, характер и ход развития и т. п., в силу чего оно каждой своей частью и на каждой своей ступени развития отличается от всех прочих растительных видов. Шпенглер считает, что это понятие может быть применимо и к великим организмам истории, духовности. Этот габитус распространяется на поступки и мысли отдельных людей, их умонастроение, охватывает в существовании культур всю совокупность жизненных выражений высшего порядка, включая выбор определённых видов искусства, наук, типов соответствующих чаяний, административных систем, способов общения и поведенческих норм. Каждая культура произрастает из собственного лона материнского ландшафта, к которому она строго привязана всем ходом своего существования, и каждая культура на своём материале творит собственную форму, собственную идею, собственные страсти, собственную жизнь, воления, чувствования, собственную смерть. Как листья, цветы, ветви и плоды выражают своей формой, обликом и видом жизнь растений, так и религиозные, научные, политические, хозяйственные образования дают выражение жизни культуры. Как и растения, культуры на всю жизнь привязаны к почве, на которой произросли [3].
Другой мыслитель – Томас Карлейль, ввёл понятие «кора привычек», которую он понимает как «компоненты действительности», формирующие специфику нашего поведения и мышления. По его мнению, именно в системе привычек (благоприобретённых или унаследованных) заключается истинный кодекс неписанных законов, своеобразных для каждого народа, которым все подчиняются. Когда же намеренно или по неразумию эта «кора привычек» даёт, подобно земной коре, трещину, то из неё вырывается всё затопляющая и поглощающая лава необузданных страстей и эмоций, неся с собой хаос, разрушение и гибель (как будто он говорит о нашей многострадальной России! – Г.Н.). И нужны долгие годы борьбы и смуты, чтобы этот хаос преобразовался в новый порядок вещей и, чтобы образовалась новая «кора привычек» [4, c. 33].
Лев Гумилёв определил культуру более лаконично, как «определённый стереотип поведения и мировоззрения».
И ещё один момент, связанный с культурой: аксиологический (ценностный). Культуре каждого народа свойственна своя система ценностей, которая несовместима с аналогичными системами других народов. Этого, кстати, никак не могут понять современные политики. Ибо смысл жизни не в самой «материально-объективной реальности», а в нас, в наших ценностных суждениях о ней, в нашем к ней отношении, в наших на неё взглядах. Они приходят к нам вместе с рождением, с воспитанием, с нашей принадлежностью к определённой духовной, социальной, национальной и политической среде. Когда же эта среда разрушается, вместе с ней разрушается и система ценностей людей, и у многих жизнь теряет свой смысл. Этот смысл жизни, осознание того, для чего нам жить, сами определяются конкретной культурой и в свою очередь образуют ту систему ценностей, который признаёт и смысл окружающей человека действительности. Настоящая трагедия многонародной России происходит сейчас, на наших глазах, когда зверски рушат ценности русской культуры, в которой живут все народы страны. Оттого и вымирает до срока наше население уже больше десятка лет. Нынешние разрушители России пытаются изменить ценностную ориентацию нашей культуры на европейско-американскую, демагогично рекламируя какие-то общечеловеческие ценности и провозглашая их приоритет над национальными, народными духовными ценностями.
Эта трагедия не сравнима с поворотным моментом в 1917 году, когда она коснулась только десятой части народа, в основном, ценностно ориентированной на смеси западной и русской культуры. Для остальной же части народа этой трагедии не было, поскольку и при советской власти он оставался в системе ценностей русской культуры (см. [1, c. 213–227]).
Но современная цивилизация с её претензией на исключительно общечеловеческое содержание, да ещё с бездуховной предельно материализованной культурой – это современная форма прежнего католического «мессианского интервенционизма», агрессивно расширяющего сферу своего идеологического влияния. И это отмечал ещё Л. Н. Толстой в романе «Война и Мiръ»: «Вместо прежних, угодных божеству, целей народов… новая история поставила свои цели – благо французского, германского, английского (на сегодня добавим: североамериканского – Г.Н.) и, в самом своём высшем отвлечении, цели, блага цивилизации всего человечества, под которым разумеются обыкновенно народы, занимающие маленький северо-западный уголок большого материка».
Общечеловеческой цивилизации не существует в природе, поскольку есть лишь 1/6 часть цивилизованных народов и 5/6 народов, живущих в традиционной культуре, и лишь берущих отдельные элементы цивилизации, в меру приспосабливая их к собственной культуре. К. Леонтьев в полемике с западником Вл. Соловьёвым настаивал на том, что процесс всеобщей ассимиляции рано или поздно разрушит все существующие особые культуры и отдельные государства, но, вероятно, даже уничтожит и само человечество на Земле, предварительно сливши, смешавши его в более или менее однородную однообразную социальную единицу: «В однообразии смерть. Всё, что служит космополитизму, всё, что служит всемирному ускоренному движению к общению, хотя бы самым невинным и непреднамеренным образом, – служит, поэтому всеобщему разрушению жизни на этой земле»[5]. Сегодня космополитизм – это мондиализм, глобализм. Невозможно слияние разных культур и цивилизации.
С появлением же первых цивилизаций в глубокой древности появилась и новая форма организации человеческого общества – государство, а с появлением его – новая форма человеческого общения – политика. По Аристотелю, «человек по природе своей есть существо политическое», а поскольку он в своей глубинной сущностной основе есть существо общественное и государственное, то политика и государство для него – понятия совпадающие. Для Аристотеля политика – не просто форма всякого общения между людьми, а лишь та, которая прямо и непосредственно связана с государством, вытекает из него, определяется его нуждами и потребностями. Данные положения и в философии, и в науке о государстве сохранились до сих пор. Со временем они лишь уточнялись.
Главный признак государства – власть. Власть есть инструмент поддержания в обществе определённого порядка, его организации и управления. Главное средство власти – принуждение, сила. Таким образом, в современном понимании государственная власть есть высшая форма власти, есть средство реализации и защиты национально-государственных интересов. Для этого нужна сила, поэтому понятия власти и силы по существу тождественны. Более того, власть государства – публично принудительная, то есть только она обладает правом издавать законы. И выше этих законов других нет. Даже божеские законы ниже законов государства, ибо они не публичны, так как имеют силу только в нравственной области. С другой стороны, политическая воля способна опрокинуть любой публично-правовой закон, вплоть до конституции. И мы сейчас это постоянно наблюдаем.
Общества традиционной культуры также создавали, по примеру цивилизации государства, но они создавались на иной принципиальной основе, чем в цивилизации. Наиболее яркий пример – Русь, Россия, Советский Союз с их до недавнего времени сохранявшейся соборностью (общинным принципом) в формировании государства.
Государство олицетворяет общее начало в обществе, воплощает в себе глубокую потребность человека в единых для общежития ценностях, потребность в универсальном и способном цементировать совместную социальную жизнь, которая иначе распадается. С другой стороны, высшим универсальным идеалом является Бог, но его достижение и даже более или менее полное приобщение к нему не во власти человека, а по догмам веры в земной жизни это и невозможно. Поэтому в земной жизни выражением всеобщего становится государство, выше которого на земле нечего нет, ибо в государстве сошлись религиозная и светская, частная и групповая идеи абсолюта. Со временем, в процессе развития государство персонифицировалось, становилось своего рода alter ego человека, к которому он стал испытывать всю гамму чувств, присущую отношениям между людьми: любовь и ненависть, поклонение и враждебность, гордость и унижение. А массовые идеологии Нового времени сделали государство предметом своего поклонения, и, по мере упадка религии в целом, оно всё больше превращалось в особый культ, копируя средневековые религии: вера в национальную идею вместо Бога, появление своих святых, свои места поклонения, гимны, ритуалы, символы, катехизисы, священные письмена, традиции. Как и средневековая церковь, государство дарует милость, принимает исповеди, обещает спасение, наказывает ереси и многое другое.
Кроме того, только государство обладает монополией на легитимное применение насилия. Как образно заметил Н. Бердяев, государство существует не для создания рая на земле, а для того, чтобы не дать ей превратиться в ад. Поэтому государство есть инструмент общества, служащий целям его сохранения как исторической индивидуальности. Поэтому только оно имеет вечный мандат на легитимное применение насилия против отдельных его членов ради сохранения целого.
Государство есть воплощение духовной идеи. Более того, само государство есть духовная идея. При этом нужно решительно отказаться от абсолютизации материально-экономического аспекта в социальной жизни. По меньшей мере, в той её части, где речь идёт о том, что государство, а также все остальные стороны духовной стороны культуры являются «надстройкой» над экономическим «базисом». Этот взгляд односторонен (тем более, для русской культуры) и искажает подлинные отношения в человеческом мире. Потому что культура любого народа, общества, рассматриваемая как совокупность поведенческих норм, взглядов, идей, мировоззрений – этических, эстетических, политических, экономических, – отнюдь не порождение базиса. Наоборот, всякий экономический «базис», а у каждого народа он свой собственный, сам есть порождение всей духовной стороны культуры данного народа и его неотъемлемая часть. Государство же есть порождение человеческого разума и, поэтому, если государство несовершенно, то из-за несовершенства человеческого разума. Ибо человек имеет то государство, какое он способен создать. Он не может обойтись без него, но ему плохо и в нём; он, не щадя жизни защищает его, и он же, не щадя той же жизни, разрушает его.
В разуме человека поразительно сочетается рациональное и иррациональное: при восприятии действительности и выборе своих действий он, как правило, отдаёт предпочтение второму. Об этой особенности человеческого разума блестяще высказался Ф.М. Достоевский в «Записках из подполья». В русской культуре иррациональное имеет первейшее значение, в то время как в западной цивилизованной культуре господствует рационализм. Поэтому перемещать из одного государства в другое жизненные явления, форму государственной организации невозможно. В связи с этим Н. Я. Данилевский отметил, что никогда политическое или экономическое явление, замечаемое у одного народа и там уместное и благотворное, не может считаться уже по одному этому уместным и благотворным у другого. Размышляя о государстве, К. Леонтьев своеобразно синтезировал всё, что было сказано до него западными мыслителями (Аристотелем, Макиавелли, Гоббсом, Гегелем и др.), со спецификой русской культуры: «Государство – есть, с одной стороны, как бы дерево, которое достигает своего полного роста, цвета и плодоношения, повинуясь некоему таинственному… деспотическому повелению внутренней, вложенной в него идее. С другой стороны, оно есть машина, и сделанная людьми полубессознательно, и содержащая людей как части, как колёса, винты и атомы, и, наконец, как машина, вырабатывающая, образующая людей. Человек в государстве есть в одно и то же время и механик, и колёса, и винт, и продукт общественного организма». Кроме того, государственная форма у каждой нации, у каждого общества своя: она в своей главной основе неизменна «до гроба исторического». Попытки же применить, перенять для себя чужую государственную форму (как бы она ни была хороша на своей почве) ведут к тяжелейшей мутации, вырождению национальной общности [6, c. 71, 81]. К слову, схожее мнение мы находим и у западного мыслителя И. Ранке, который подчёркивает, что можно трансплантировать лишь внешние формы у другой культуры, но тот элемент, в котором содержится их источник, не только их исторические корни, но и тот дух, связывающий прошлое, настоящее и которые должны одушевить будущее, скопировать невозможно.
Особый психический тип свойственен всем народностям, народам и даже расам. Свойственен он и славянским народностям, а из них в наибольшей степени самой крупной из них – русской, с присущим ей духом соборности. Соборность в самом общем смысле означает жить и действовать сообща, миром, общими силами, артелью, согласием. Эта черта определяет и наличие в русской культуре сильного чувства государственности, начиная от Новгородского вече, во времена смуты на Земских соборах и в деяниях Минина и Пожарского, в общинном землепользовании и, наконец, в такой форме управления, как советы народных депутатов. Этому духу соответствовало именно Русское Православие с его состраданием и терпимостью, выносливостью и терпеливостью и в то же время с великой надеждой и верою во что-то светлое. На этой почве развивался цельный и противоречивый характер русской народности, самого народа русской культуры: его одновременная покорность и бунтарство против всего, что он считал несправедливым, его государственность, его мягкость и, его особые вселенские представления о мире, и идеалы справедливости – непременно для всех. А также его готовность, не задумываясь, сложить голову «за други своя», его приверженность мессианским идеологиям, мистичность и иррациональность, безразличие к рационально-технической стороне жизни и к буржуазному накопительству и предпринимательству. Чувства эти не случайность. Они, можно сказать, сидят в русском человеке на генетическом уровне. «Этика, базировавшаяся на капиталистических общественных отношениях, была не симпатична ни русским, ни татарам, ни византийским грекам. Экономические формации в условиях формации зародившейся в Романо-германской Западной Европе, были им непонятны, проявления их вызывали отвращение» [7]
Начиная с князя Олега, первых сказаний и первых летописей и кончая нынешним временем, сквозь всю историю в нашем народе проходит одно доминирующее стремление – тяга к национальному и государственному единству (Иван Солоневич). Люди русской культуры удивительным образом сочетают в себе чувство государственности и аполитичность. Последняя проявляется в том, что они полностью равнодушны к межпартийной борьбе. В то же время они питают наивное доверие к власти, чем последняя бессовестно пользуется: и чем «народнее» эта власть, тем бессовестнее она спекулирует верою и терпением народа.
И на Западе, и у нас прозападная интеллигенция распространяет миф о якобы присущем русским анархизме и «правовом нигилизме». Действительно, у нас не было создано ничего подобного «Духу законов» Монтескьё, «Общественному договору» Руссо или «Философии права» Гегеля. Но в России задолго до появления этих произведений был создан ряд правовых документов (Судебник 1550 года, принятый при Иване Грозном, Уложение Алексея Михайловича и др.), которые достаточно полно отразили правосознание народа, основанного на его природе и его понимании справедливости. Он действительно питал отвращение к праву, но к праву рациональному, позитивному, заимствованному у Европы и чуждому его духу. Он не верил в возможность справедливо обустроить общественную жизнь через юридические нормы, ибо в его сознании лежала некая правда, «справедливость для всех». И закон для него был не потому хорош или плох, что он хорош или плох сам по себе, а только по тому, как он применяется («Закон, что дышло – куда поворотишь, туда и вышло»…). В свою очередь, правосознание русских является отражением их религиозного сознания, их народного характера, склонного к поискам высшей правды.
Всё это тесно взаимосвязано. Что бы ни говорили нынче о Великой Октябрьской социалистической революции 1917 года, но народный дух отразился и в её особенностях, и в особенностях созданного после неё государства и того «социализма», который начал возводиться в стране после Октября. Не было страны более далёкой от осуществления социализма в его западно-марксистском понимании, чем Россия, и, быть может, не было страны, более подготовленной к религиозно-мистическому, мессианскому восприятию идеи социализма, чем Россия. И она была воспринята именно как идея общей справедливости, своими корнями уходящая в древние пласты российских веков, в тёмные недра народного духа, выливавшегося время от времени беспощадными бунтами. Это был пугачёвско-чевенгуровский социализм с его стремлением к всеобщему равенству, и его идейные начала можно легко обнаружить как во взглядах Разина и Пугачёва, так и Герцена, Чернышевского, Нечаева, Ткачёва и Ленина – все они, хотя и по-разному, выражали дух и глубинные религиозные основы народа, все они – его «герои», несмотря на разделяющие их временные, пространственные и социальные рубежи. Таким образом, процесс восстановления государственности в России после 1917 года, пройдя тяжелейший этап борьбы, переломил прозападные направления и стал подлинным продолжением развития русской культуры во всей полноте её духа, что позволило ей именно в ХХ столетии достичь высшей точки своего национального исторического развития.
Речь о государстве завершим словами И.А. Ильина: «Государственный строй не есть пустая и мёртвая «форма». Он связан с жизнью народа, с его природою, с климатом, с размерами страны, с его историческими судьбами и – ещё глубже с его характером, с его религиозною верою, с укладом его чувства и воли, с его правосознанием, – словом, с тем, что составляет и определяет его «национальный акт». Государственный строй есть живой порядок, вырастающий из всех этих данных, по-своему выражающий и отражающий их, приспособленный к ним и неотрывный от них. Это не «одежда», которую народ может в любой момент сбросить, чтобы надеть другую; это есть органически прирождённое ему «строение тела»; это его костяк, который несёт его мускулы, его кровообращение, его кожу» [8, c. 194]. Только политические верхогляды могут воображать, будто народам можно «даровать» их государственное устройство, будто существует единая государственная форма, «лучшая для всех времён и народов». Нет опаснее и нелепее стремления навязывать народу государственную форму, не соответствующую его историческому бытию.
Если государство, по сути, – это материальный базис общества, который реально обеспечивает его физическую жизнедеятельность, то понятие нация следует, скорее, отнести к духовной стороне этого общества. Образование нации всегда было сложным политическим процессом, а сама нация – это неразрывное единство государства и общества. Не этнические факторы лежат в основе любой нации, – ни сегодня, ни в прошлом нельзя обнаружить моноэтнических наций, – а, прежде всего, факторы политические, и среди них стержневой, движущей, формирующей и скрепляющей силой будет государство, следующее чётко осознанной национальной идее. Государство есть единственное, причём конституированное, то есть организационно оформленное выражение единства нации, и в этом качестве оно является воплощением всеобщности.
Поэтому требование наций на самоопределение с политико-правовой точки зрение будет неточным, поскольку нация есть самоопределившаяся в самостоятельное государство общность, и вне государства, нация будет понятием бессодержательным. Вне государства правомерно говорить об этносе, о народности, о национальности, но не о нации. Если уж применять данную формулировку к народностям, то ближе к истине будет их право на «несамоопределение», хотя, заметим, что в любом виде понятие права народностей внутри нации несёт в себе заряд огромной разрушительной силы. Сегодня это познала на себе Россия, Югославия и некоторые другие государства. Завтра это вполне могут познать и самые, казалось бы, благополучные в национальном отношении государства.
Начав разговор о нации, продолжим рассмотрение этого понятия, и то, как его трактуют различные школы социально-политической мысли. А начнём мы с одного из лучших и наиболее чётким определений, которое принадлежит И.В. Сталину. Сейчас оно уже многими забыто. В некогда знаменитой работе «Марксизм и национальный вопрос» Сталин дал по существу подробное изложение и теоретическое обоснование выработанной В. И. Лениным программы РСДРП по национальному вопросу с одновременной критикой точки зрения австромарксизма по этой проблеме. А именно: «Нация есть исторически сложившаяся устойчивая общность людей, возникшая на базе общности языка, территории, экономической жизни и психологического склада, проявляющегося в общности культуры». Сталин уточняет далее: «… достаточно отсутствие хотя бы одного из этих признаков, чтобы нация перестала быть нацией… только наличие всех признаков вместе взятых, даёт нам нацию» [9, c. 10]. Нация, по Сталину, «не расовая и не племенная, а исторически сложившаяся общность людей» [9, c. 7].
Определений нации в настоящее время существует великое множество. Одни рассматривают нацию с эмоциональной точки зрения (Э. Ренан) Другие как политическую категорию (М. Вебер) и т. п. Но, что же первично – нация или государство? После объединения Германии в 1871 г. по этому поводу развернулась дискуссия, результаты которой были обобщены Ф. Мейнеке в концепциях «государство – нация» и «нация – государство».
В соответствии с концепцией «государство – нация», нация развивается в рамках суверенного государства. Общий суверенитет порождает общие институты, и возникающее новое чувство нации устраняет существовавшие до той поры культурные различия между входящими в государство этносами. Государство – нация представляет, таким образом, новый культурный синтез, поднимающийся над этническими различиями. Национальная же принадлежность рассматривается в этом случае как дело личного выбора. В политическом смысле эта концепция нашла выражение в идее народного суверенитета. Развитие национальных государств многих стран Западной Европы шло, по Мейнеке, именно по такому пути.
По мнению того же Мейнеке, развитию наций в странах Восточной и Центральной Европы больше соответствовала концепция «нация – государство», согласно которой нация может вырасти только в оболочке своеобразной культуры. Поэтому нация определялась скорее как культурная, нежели политическая общность. В свою очередь, рост национального самосознания порождал необходимость создания независимого «национального государства». Мейнеке считал, что Германия в своём движении к национальному единству создала «гибридный тип», соединивший политический момент первой концепции с культурным второй концепции.
Возвращаясь в этой связи к сталинскому определению нации, упомянем такой факт: когда в ходе дискуссии в Советском Союзе 1929 года было сделано предложение включить в определение нации существование собственного государства, Сталин высказался против того, чтобы считать нациями только те народы, которые имеют собственное национальное государство. Иначе, писал он, «…все угнетённые нации, лишённые самостоятельной государственности, пришлось бы вычеркнуть из разряда наций» [10, с. 334].
Позиция Сталина была понятна. Она выражала не мнение академического исследователя, которого мало интересуют последствия его суждений, а точку зрения практического политика, более того, – главы многонационального государства, ясно осознающего возможный политический эффект своих высказываний по такому тонкому вопросу как нация и притом применительно к полиэтнической России. Это показательный урок для политиков на все времена, тем более для настоящего времени. Поэтому сталинская позиция – отнюдь не какое-то исключение. Она со всей полнотой нашла своё отражение в знаменитом лозунге права наций на самоопределение. В нём совершенно ясно и недвусмысленно государство исключается из признаков наций: оно выступает тут как конечная и вожделенная цель окончательного самоопределения нации, каковая, стало быть, уже пребывает в неком наличном состоянии и без оного.
Думается, иного подхода не могло в принципе быть, поскольку данный подход всецело опирается не только на специфику русской культуры, где веками формировалась многонациональность, как правило, на добровольном вхождении этносов в состав русского государства (за исключением, пожалуй, части Польши и полностью Финляндии, но с бóльшими автономными правами), но и опирается на историческую ситуацию того времени. Так что в политическом отношении такая позиция И. В. Сталина безупречна. А в связи с этим, надо чётко различать позиции представителей цивилизации европейского типа (в том числе Маркса, Вебера, Ортеги и других) от позиций представителей русской культуры (Ф. М. Достоевского, Л. Н Толстого, К. Леонтьева, В. И. Ленина, И. В. Сталина…). Поэтому множество научных концепций нации, которые создавались в XIX и, особенно, в XX столетиях имеют те или иные изъяны, тем более, последнего столетия, где нациями можно было считать только «государства-нации».
И в самом деле, мы видим правоту аргументов Ортеги на примере становления всех крупных европейских наций. Взять ту же Францию. В средние века никакой французской нации не было и в помине. Нынешняя Франция представляла тогда конгломерат разных народностей и этносов, из которых южно-французская народность – провансальцы – была наиболее близка к сообществу, которое мы сегодня определяем как нацию. Она первая из всех народов Нового времени выработала литературный язык. Её поэзия служила тогда недосягаемым образцом не только для романских народов, но и для немцев и англичан. В промышленности и торговле она нисколько не уступала итальянцам. И, несмотря на всё это она была сначала поделена между Северной Францией и Англией, а позднее была вся покорена французами-северянами. Начиная с Альбигойских войн (1209–1229) и до Людовика XI Северная Франция вела беспрерывные поработительные войны против южан, что в итоге привело к покорению всей их страны. Их прекрасная художественная культура была низведена до провинциального уровня, а язык – до местного диалекта. Наконец, железный кулак революционного Конвента окончательно уничтожил остатки независимости провинции и впервые сделал жителей Южной Франции французами (См. об этом [11, c. 377–378].
Не менее разительный пример роли политического фактора и государства в становлении французской нации представляет судьба Эльзаса и Лотарингии, большинство населения которых составляют этнические немцы. Эльзасцы и лотарингцы перешли по своей доброй воле во французскую нацию в ходе Великой Французской буржуазной революции руководствуясь политическими соображениями, и с той поры они составляют её неотъемлемую часть. Можно продолжить перечень подобных же примеров, беря их из истории образования английской, немецкой (германской), итальянской и других цивилизованных наций, каждая из которых в нынешнем виде не моноэтнична, а включает самые разнообразные по культуре, религии, языку, происхождению этносы и народности, образующие, тем не менее, единую нацию.
Сказанное приводит нас к одному выводу: если не теория, то практика достаточно убедительно свидетельствуют, что большинство наций формировалось при определяющей роли государства и в более общей форме – политики. Вне государства мы можем говорить об этносе, о народности, но не о нации. То, что нация есть определённая форма общности, – факт бесспорный. Но в то же время, очевидно, что всякая нация внутри разобщена по многим признакам: национально-этническим, религиозным, профессиональным и т.д. Как бы, однако, ни расходились и не различались интересы различных социальных групп, все они, коли уж они образуют общность, имеют и какие-то общие интересы, или интересы общенациональные. Вот этот момент общности нации находит своё отражение только в государстве, представляющем политическую форму организации общества. Отсюда мы вправе сделать предварительный вывод, что нация проявляет себя через двуединство государства и общества. Именно как двуединство, оно создавалось и в практике европейских национальных государств на протяжении главным образом XVIII и XIX веков. До этой поры существовали государства, но не было наций, поскольку существовал в достаточно развитом состоянии её второй компонент – самоутвердившееся гражданское общество. Всё это относится к цивилизации, где гражданское общество и государство, как две главные составляющие нации, находятся в состоянии противоречивого взаимодействия и взаимовлияния.
Характер этого взаимодействия во многом зависит от природы, степени развития (находится ли оно на подъёме, в инерционной стадии, или клонится к упадку), его способности оказывать воздействие на политические институты и государственные структуры – ведь именно в этих вещах проявляется жизнь нации как «ежедневного плебисцита» [12, c. 39], в них находит своё выражение уровень гражданского общества и осознание им своей принадлежности к единой нации.
Воспользовавшись языком арифметики, можно сказать, что сумма двух составляющих нации – государства и гражданского общества – условно равна единице. Но в разные периоды времени и по разным обстоятельствам слагаемые могут иметь и разную значимость. Если «величина» государства приближается к единице, нации грозит та или иная форма его безраздельного господства над всей жизнью общества. Если, наоборот, становится близкой к единице «величина» гражданского общества – дело идёт к анархии. Иными словами, некомпенсированное усиление одной из частей нации происходит главным образом за счёт ослабления другой.
Это явление является основным законом развития культуры, которая, как известно, имеет две диалектически взаимосвязанные уже не части, а стороны: материальную и духовную. При развитии духовной культуры, она ведёт к более низкому (относительно её) материальному уровню. При этом последний на самом деле всё же растёт в объёме, но по отношению к духовной стороне – гораздо меньше, чем духовный уровень. И наоборот: рост материальной стороны культуры неизбежно, относительно её, снижает уровень духовной стороны культуры. Всё это происходит в соответствии с физическим законом сообщающихся сосудов: принудительное снижение уровня жидкости в одном из них повышает уровень жидкости в другом.
А как же образовывалась русская нация? Как и во многих других отношениях, западные мерки не подходят России. История становления в нашей стране общества и государства принципиально не похожи на историю Западной Европы. Помимо того, принципиально несхожи и разные периоды в становлении нашего общества и государства: что может быть применимо к одному периоду, совершенно неприменимо к другому. Западная Европа, какой мы её знаем сегодня, в общем, и целом появилась на свет в результате завоевания германскими племенами Римской Империи. На её развалинах они создали феодализм с его принципом партикуляризма и «войны всех против всех». Европа, начиная с IV-V веков н.э. шла от прежнего единства Римской Империи к феодальной разобщённости и раздробленности. Всё это порождало типично европейские явления: абсолютизм, клерикализм, религиозные войны, борьбу партий, чего никогда не было в России.
Россия развивалась на иной почве, иные принципы лежали в становлении её государственности и её общества. В силу своего особого положения, находясь во враждебном окружении, подвергаясь нескончаемому напору враждебных сил, она, наоборот, медленно и верно шла от первоначального разобщения к единству. В этом процессе не мог не отразиться общинный тип русского общества. Скорее даже общинный тип общежительства требовал преодоления разобщённости и восстановления единства. Кроме того, в жизнедеятельности формирующегося русского общества сохранялось и укреплялось преобладание общего над частным, государственных интересов над интересами личности и отдельных социальных групп или «партий», что придало всей истории России своеобразный характер. Как бы то ни было, одновременно со становлением государства шло и становление великорусской нации. Это отмечает и В.О. Ключевский. Рассматривая правление Ивана III Васильевича, он подчёркивает, что около того времени в московском обществе стала пробуждаться идея национального государства, стремление к политическому единству на народной основе. «Завершение территориального собирания северо-восточной Руси Москвой превратило Московское княжество в национальное великорусское государство» [13, c. 107-109].
В тот же период шло и становление своеобразного русского «гражданского» общества. В Московской Руси за сто пятьдесят лет до английского «Habeas corpus» был введён русский «габеас корпус»: по Судебнику 1550 года (принят, кстати, при Иване Грозном) администрация не имела права арестовать человека, не предъявив его представителям местного самоуправления – старосте и целовальнику, – иначе последние по требованию родственников могли освободить арестованного и «взыскать» с представителя администрации соответствующую пеню «за бесчестье». Та «азиатская» деспотия, в виде которой рисовалась Московская Русь, имела не только свой «габеас корпус», но и свой суд присяжных, своё земское самоуправление, иными словами, своё «гражданское» общество со своей особой жизнью, своей культурой, сравнительно независимое от государства, хотя и тесно связанное с ним. Но самым, пожалуй, главным было то, что в основе этой органической связи лежала направленность в будущее, стремление к созданию прочного национально-политического единства, которое разделяло всё общество.
Итак, мы вправе говорить и о становлении российской нации, но, главным образом в пределах Московского государства, когда и в самом деле существовало единство государства и русского общества, единство во имя общего блага. Единство это начало разрушаться, начиная с эпохи правления Петра Первого, вместе с образованием на месте Московской Руси Петербургской Российской Империи. В условиях Петербургской России вследствие раскола русского общества на «дворянское царство» и «царство мужицкое» не мог уже существовать общий национальный интерес в значении государства и общества в их единстве. Оставался главным образом интерес государственный. Нация, если можно вообще применять это понятие к данному периоду, была ущербна, и эта ущербность неминуемо привела к 1917 году.
Что же касается советского периода, то, не вдаваясь в глубину этой сложной проблемы, лишь сжато, выразим свою точку зрения на этот предмет. На наш взгляд, в течение этого семидесятилетнего промежутка времени шло энергичное становление новой общности, которую можно определить как «советская нация». Её системообразующие компоненты (как бы к ним не относиться) имелись налицо: советское государство, советское гражданское общество (на основе русской общинности), советская культура, единая идеология, единый язык общения, советский психический тип человека и яркая устремлённость в будущее.
Зато сегодня, начиная с конца 80-х гг. в стране нет в наличии ни единого основополагающего признака нации, и это при том, что продолжает сохраняться общий язык (правда, сейчас он уже превращается в смесь чикагского «с нижегородским»), общая территория, какое ни есть государство, какие-то элементы общей культуры некоторые другие элементы. Нет главного: нет единой и разделяемой основной массой народа цели, нет объединяющей всех идеи, а значит и ясного будущего, ради которого стоит жить и бороться. Если нет цели, если отсутствует близкая и понятная всем идея, то любая совокупность материальных признаков нации, даёт лишь свидетельство прошлого, а не будущего. В наши дни раздаётся немало прекраснодушных призывов к «возрождению» России. Но возродить, по смыслу данного слова, можно лишь то, что прошло или умерло. Какая же Россия в этом случае имеется в виду? Московская Русь, петровская, екатерининская, николаевская или александровская? Ведь всё это были разные России, с разным уровнем развития государства и общества, с разными культурами. В каждой из них существовали разные социальные потребности, господствовали и им отвечали разные идеи течения жизни. Поэтому абсурдна сама мысль о возможности их возрождения в нынешних столь несхожих с теми условиях. Нации, коли уж говорить о них, не возрождаются, как не возрождаются живые организмы. Подобно последним, они могут заново родиться вместе с новыми организмами и свойствами, чтобы, пройдя отведённый им цикл жизни, почить со славой или без оной. Речь, таким образом, может идти не о возрождении прошлого, а о создании на территории России новой общности. Какой она будет – это уже другой вопрос.
Нынешняя Россия, конечно, – случай особый, и если его брать в качестве примера, то лишь как пример намеренного разрушения человеческой общности. Все настойчивее страну стремятся втянуть в процесс, который, подобно тому, что происходит в США, станет процессом деградации культуры в цивилизацию. Впрочем, почти то же самое можно сказать и о нынешних ведущих европейских нациях. Здесь, можно сказать, уже давно традиционные культуры переродились в цивилизацию, которая завершает свою упадочную фазу. Одним, кстати, из важных признаков их угасания является работа по созданию Европейского сообщества. Абсурдность этой затеи ещё в начале прошедшего столетия обоснованно критиковал В.И. Ленин («О лозунге Соединённые штаты Европы» и др.). И выводы, прогноз столетней давности полностью подтверждаются сложностями и непримиримыми противоречиями, которыми сопровождается процесс объединения европейских государств. Хотя они и стараются задержать процесс неизбежного разложения генофонда своих наций приливом «молодой свежей крови», в том числе даже за счёт привлечения населения других, не европейских рас. С другой стороны, у европейских наций более выгодные в этом отношении условия, чем у североамериканской нации, поскольку они имеют ещё какие-то сохранившиеся национальные традиции, национальные культуры, языки, а самое главное – двухтысячелетнюю территорию своих предков. Тем не менее, наличие в Европе многих национальных, с глубокими традициями культур, всё же делает невозможным создание Единой Европы. И мы это видим в последнее время.
Так что ещё раз повторим: в рассматриваемом аспекте Европейское сообщество есть не что иное, как попытка через новую политическую форму сохранить дряхлеющее национальное содержание, уже неспособное сохранить себя собственными усилиями. Старые европейские нации в том виде, в каком они были созданы и какими они были на протяжении XIX и XX столетий, явно умирают: гражданские общества застыли в своей рутинной повседневности «без божества, без вдохновенья». Хотя ведь и «общеевропейство» есть ни что иное, как знамение ухода европейских наций с исторической сцены. Сдержать этот процесс и не дать впасть им в «общеевропейскую рационалистическую пошлость» (К. Леонтьев) смогут разве что сохранившиеся у народов национальные традиции, какие-то элементы самобытной культуры, почва и корни прошлого, способные пробудить чувство самосохранения. Не случайно, что во многих европейских государствах всё чаще обозначаются такие явления, как проявление национализма.
Национализм – одна из главных черт исторического бытия человека. Сейчас он превалирует. Проявления национализма наблюдается сегодня повсеместно: ни один континент, более того, ни одна страна не обойдены рецидивами этой, как её порой называют, «застарелой болезни» цивилизации. Развал СССР и системы социализма придал национализму новый импульс, и, не встречая преград, он свободно распространяется на огромных просторах Евразии, начинает выплёскиваться за её пределы, поражая всё новые и новые страны и народы. В настоящее время, в связи с усилением глобализации, то есть несбыточной химеры мирового господства, национализм практически охватил весь земной шар.
Для начала обратим внимание на следующее обстоятельство: кто бы и как бы ни оценивал национализм с моральных позиций, большинство всё же признавало его огромную роль в становлении народов и государств. Многие исследователи указывают на тот, кажущийся им очевидным факт, что только на протяжении последних полутора-двух столетий именно с его помощью консолидировалась Франция, объединены Италия и Германия, восстановлена политическая независимость Польши, Финляндии, Чехословакии, Греции, балканских государств, завоёвана независимость многими народами Азии, Африки и Латинской Америки, а сейчас уже речь идёт о доброй дюжине бывших советских республик. Считается, что именно национализм подорвал и стёр с карты Земли такие великие мировые империи, как Османская, Австро-венгерская, Российская, Британская, Французская. Мало того, признаётся, что многие выдающиеся успехи в развитии науки и техники, литературы и искусства были в значительной мере обусловлены национализмом и, в свою очередь, поставлены ему на службу. Даже великие религиозные учения – христианское, буддийское, мусульманское – и мировые философские и идейные системы – гегелевская, марксистская, позитивистская и прочие – хотя и были по намерениям интернациональные, на деле же, как считает немалое число исследователей, служили, прежде всего, и главным образом, если и не прямо националистическим, то, по меньшей мере, национальным идеям.
Загадку успехов и популярности национализма пытались разрешить многие умы. Проблеме национализма, поискам его корней и истоков, раскрытию природы и содержания этого феномена посвящены сотни книг, и, тем не менее, нельзя утверждать, что загадка решена, и проблема раскрыта должным образом. Мы, как и пятьдесят, и сто лет назад, стоим перед ней и задаём себе всё те же вопросы, которыми задавались многие наши предшественники. Гипотез и догадок, в самом деле, предостаточно, но мы, тем не менее, вновь стоим перед теми же вопросами и проблемами с той, быть может, разницей, что сегодня они приобретают ещё бóльшую актуальность и остроту. Но не станем упускать из виду, что «сила национализма» действовала в двух направлениях: в направлении консолидации и в направлении дезинтеграции. Оба они были тесно взаимосвязаны, не существовали порознь и повсюду, где мы сталкиваемся с ростом национализмов. При этом одновременно наблюдаются процессы дезинтеграции каких-то крупных политических ассоциаций – империй, государств, федераций. Вот, собственно, одна из причин, почему консолидирующая сила национализма проявляла себя отнюдь не мирным путём. Чтобы реализовать себя, ей понадобилось полтора столетия почти непрерывных кровопролитий, больших и малых войн – и всё это с целью перекройки политической карты не только Европы, но и других континентов в бóльшем или мéньшем соответствии с «принципами национализма» и «национальными границами». Эти понятия остаются, и по сей день, туманными и расплывчатыми, и, как и в прошлом, они и сейчас служат реальной побудительной силой действий, которые уже вылились в прошлом, выливаются сейчас и будут выливаться в будущем в войны между вчера ещё мирными и дружественными народами.
Национализм неотъемлем от понятия нации не только семантически, но и по существу. Ибо от зарождения, развития и упадка национальный процесс никогда не происходит без борьбы с внешними силами, противодействующими становлению и утверждению нации. Это обостряет национальные чувства и процесс общенационального сплочения. В то же время национализм не всегда обусловлен существованием нации, и нация не всегда является единственным источником национализма. Такова диалектика этих понятий.
Разнясь внешне, национализм и нация по существу обычно повторяют друг друга. Но во множественных дефинициях национализма можно выделить две большие группы. Западные исследователи делают упор на чувственно-эмоциональной стороне национализма, рассматривая именно её как выражение существа данного явления. Другая группа исследователей, преимущественно марксистской школы, рассматривает национализм как идеологию и политику соответствующих классов и, прежде всего, буржуазии.
Большинство цивилизованных авторов связывают понятие национализм с понятием «национальное чувство». И в этом отношении они правы. Национальное чувство можно без преувеличения назвать шестым чувством человека. «Человек есть существо общественное», говорил Аристотель. Эта формула верна, но она слишком обща. На практике, в реальной жизни человек, как правило, общественен не по отношению ко всему миру, а общественен селективно, по отношению к определённой группе людей. Ею может быть группа профессиональная, конфессиональная, локально социальная (семья, круг друзей) и т.п. Но за всеми ними, как фон, стоят иные группы, которые не только во многом определяют отношение человека к вышеперечисленным объединениям, но и лепят в целом характер этого отношения и его поведение в целом. Эти последние группы есть те, которые мы называем народом, народностью, нацией, этносом.
Каждый народ имеет свою особую культуру, обусловленную принадлежностью или к цивилизации, или к традиционной культуре, а также лежащих в их основе религий. Эта культура выражена не только в специфических учреждениях народа, но и в свойственных ему искусстве, литературе, обычаях, традициях, привычках и типе мышления. Это особый для каждого народа тип мышления, что так разительно отличает представителя одного народа от другого в оценке ими одних и тех же событий и фактов. И в самом деле, мы видим разительное несходство типов мышления у разных народов, что позволило Шпенглеру сказать: «русскому мышлению столь же чужды категории западного мышления, как последнему – категории китайского или греческого». Это несходство служит постоянным источником, питающим национальное чувство и препятствующим любым попыткам унификации различных народов, сведение их к какому-то общему знаменателю.
Ясно, что национальное чувство неотделимо от культуры предков и культа почвы. Вспомним хотя бы пушкинское: «любовь к родному пепелищу, любовь к отеческим гробам». Вот эта любовь вместе с аналогичными чувствами составляет существенную часть понятия Родина, отечество, страна. Можно ли назвать какой-либо народ или народность в прошлом и настоящем, которому, как бы он ни был мал или велик, не было бы присуще национальное чувство, любовь к родине, преданность ей, патриотизм? Нам такие народы неизвестны. Мы обнаруживаем высокое национальное чувство у героев «Илиады» Гомера, у персонажей «Ветхого Завета», у героев «Слова о полку Игореве» и у действующих лиц всех без исключения народных эпических произведений. Все известные нам великие подвиги у разных народов совершались во имя любви к родине, к своему народу.
Многие западные исследователи отождествляют национализм с национальным чувством. Но национализм, как он понимается в современном политическом языке, есть социальный феномен не постоянного действия. Он «поражает» тот или иной народ в какие-то периоды его развития в связи с какими-то событиями или поворотами в его жизни. Национализм хотя и связан с национальным чувством того или иного народа, но отнюдь не тождествен ему. Если бы они были тождественны, то было бы необъяснимо, почему у тех или иных народов эти чувства десятилетиями, а то и столетиями «молчат», пребывают в латентной форме, не дают о себе знать, то вдруг вспыхивают с неимоверной силой, сея кругом вражду и ненависть. Почему более ста населявших Советский Союз народностей и этносов жили на протяжении семидесяти лет тихо и мирно, и национальные чувства одних народов не входили в конфликт с такими же у других? То, что эти чувства существовали, не может вызывать сомнения, но не было признаков проявления того, что под названием национализма наблюдается сегодня почти по всему пространству бывшего Советского Союза.
Аналогично это происходит в Югославии и в иных местах прежней системы социализма и даже во многих цивилизованных странах (Германии, Франции и других). Скажут, что национализм существовал, но его проявления подавлялись силой. Ну, что же, в таком суждении есть некоторая доля истины, но для её полноты достаточно употребить вместо слова «подавлялись» (это характерно для цивилизации) – слово «сдерживались», особенно по отношению к русской культуре. Сила, принуждение – специфические средства всякой политики. С их помощью сдерживаются (а если надо, то и подавляются, как, например, в «Ленинградском деле» 1949 года) негативные явления, служащие разрушению общества. В таком негативном качестве может выступать и национализм. Слабеет сила, слабеют и сдерживающие социальные механизма, а тем самым открывается простор для дезинтеграционных и анархических процессов. Ортега-и-Гассет, рассматривая итоги падения сдерживающей силы и соответствующей ей роли Европы в мире, образно изображает эти процессы так: «Современный мир ведёт себя по-ребячески. В школе, когда учитель выйдет на минуту из класса, мальчишки срываются с цепи. Каждый спешить сбросить гнёт, вызванный присутствием учителя, освободиться от ярма предписаний, встать на голову, ощутить себя хозяином своей судьбы. Но когда предписания, регулирующие занятия и обязанности, отменены, оказывается, что юной ватаге нечего делать. У неё нет ни серьёзной работы, ни осмысленной задачи, ни постоянной цели. Предоставленный самому себе, мальчишка может только одно – скакать козлом.
Именно такую безутешную картину представляют собой теперь небольшие нации. Раз уж наступает «закат Европы» и править Европа не будет, народы и народишки скачут козлами, кривляются, паясничают или надуваются, пыжатся, притворяясь взрослыми, которые сами правят своей судьбой. Отсюда и национализмы, которые возникают повсюду» (Цит. по: [14, c. 221]).
Картина, что и говорить, малоприглядная, кое для кого даже обидная, но нельзя сказать, что несправедливая. Но ни то ли ведь самое произошло в Советском Союзе, когда стараниями известных политических сил и лидеров страны сдерживающая сила была в корне подорвана, и всё пошло «скакать козлами»? Для кого-то, быть может, Советский Союз – пример не типичный. Обратимся тогда к таким цивилизованным странам, как Бельгия или Канада, где нет-нет дают о себе знать местные национализмы. Но не только к ним: возьмём любую «благополучную» в национальном отношении страну, ту же Францию, Англию или Германию – не имеет значения.
Нет сомнений в том, что если там ненадолго ослабить силу центральной государственной власти, то вполне можно получить то же, что мы имеем у себя в бывшем Советском Союзе или то же в бывшей Югославии (а, может, и того хуже), и тогда число «бывших» грозит сильно увеличиться. В пользу такого вывода говорит не только теория, но и вся человеческая практика. Особенно практика современных государств, ни одно из которых не является моноэтническим, а значит и застрахованным от вспышек «национализмов», коли для этого будут созданы соответствующие условия. Одно из таких условий – ослабление или распад империй, крупных держав и наций.
Таким образом:
1) национализм не тождественен национальному чувству;
2) национализм можно квалифицировать как резкую вспышку, как обострение национального чувства (Э. А. Поздняков).
Становление народов, их стремление к избавлению от гнёта, к образованию самостоятельного государства, с проявлением позитивного национализма известно во все эпохи задолго до появления класса буржуазии. Объединить народ в процессе становления и в борьбе с внешними врагами могла лишь национальная идея.
Мы кратко рассмотрели две основные концепции национализма. Первая – «либерально-западная» – грешит двусмысленностью и неопределённостью и ограничивает национализм известными чувствами и состоянием ума. Вторая – «марксистская», – верно определяя национализм как идеологию и политику, неправомерно ограничивает ту и другую во времени и пространстве, связывая их лишь с классом буржуазии и эпохой развития капиталистических производственных отношений.
Мы будем ближе к истине, если соединим обе эти концепции в едином сплаве, взяв из каждой верное, и, отбросив ошибочное. Такой синтез может быть следующим: национализм есть идеология и политика государств, партий и иных политических союзов, которые в качестве главного средства в достижении своих целей используют как национальные, так и просто патриотические чувства того или другого народа.
Цели национализма как единства идеологии, политики и означенного средства могут быть разнообразными: борьба против реального или предполагаемого национального угнетения со стороны других наций или народов; консолидация народа или этноса с целью его оформления и конституирования в самостоятельное государство; мобилизация общества против реальной или предполагаемой внешней угрозы (военной, политической, экономической и прочей) и т.д. В указанном смысле нет никакой разницы между «национализмом» афинским или спартанским периода Пелопонесской войны, французским – периода Столетней или франко-германской (1871 г.) войны, нынешним украинским, грузинским, армянским, азербайджанским, американским, советским, японским, эстонским или любым другим «национализмом». Во всех случаях он – политика и идеология, использующие одно из своих главных средств: национальные, национально-этнические или патриотические чувства. Это и есть то общее, что позволяет рассматривать национализм как социальный феномен независимо от специфики форм его проявления в той или иной стране, у того или иного народа.
Политика всякого государства националистична в той мере и поскольку она защищает свои национальные интересы. Люди дышат, к примеру, обычным нормальным воздухом и не замечают этого. При отклонении воздуха от нормы (дым, запах, гарь и проч.) у людей появляется беспокойство. Так и с национализмом: его привычные и обыденные проявления в политике и идеологии всех государств или народов мы не замечаем: когда все поражены недугом, то он выглядит нормой.
Начинаем мы замечать национализм только тогда, когда его проявление заметно отклоняется от нормы и начинает принимать характер шовинизма или сепаратизма. Вот тогда мы поднимаем шум, крик, берёмся за перья и начинаем рефлектировать. Думая, что мы в это время осуждаем национализм, мы глубоко заблуждаемся: мы на самом деле осуждаем не национализм как таковой, а его отклонения от привычных норм и проявлений. Либо те его формы, которые по тем или иным политическим мотивам для нас не приемлемы. Эти отклонения возникают лишь в определённые периоды развития народов, наций и государств, и тогда свойственная всем «болезнь» становится заметной.
«Болезнь» эта, кстати, поражает самые высокие и светлые умы человечества. Вспомним хотя бы немецкого воспитанника цивилизации, одного из гениев XIX в. Ф. Энгельса (См. [15, с. 294, 295]). В отзывах о славянах он, как самый ярый немецкий шовинист любой эпохи, проявил качества устойчивого и напористого немецкого шовинизма. Его столь же напористое воплощение мы видим на протяжении XIX-XX вв. во внешней политике почти всех немецких правительств, начиная от монархиста Бисмарка, через нациста Гитлера и, кончая демократами – Колем и Шрёдером.
Где и когда бы национализм ни проявлял себя, он делает это всегда в форме соответствующей идеологии и политики. Уберите ту и другую, и вы получите, в общем, достаточно безобидное чувство привязанности к своему народу, ту же «любовь к родному пепелищу, любовь к отеческим гробам», преданность родине и прочее. Сами по себе они не представляют социальной движущей силы. Но прибавьте к ним соответствующие идеологию и политику, и вы получите вместо сих добрых чувств, всепожирающий расизм, шовинизм и сепаратизм, сеющие вокруг вражду, ненависть и конфликты. Когда и по каким причинам национальное чувство обретает болезненную форму расизма, шовинизма и сепаратизма, зависит от многих и разнообразных обстоятельств. Части из них можно найти вполне рациональное объяснение. К ней отнесём обстоятельства, связанные с борьбой против внешнего угнетения (политического и экономического), со стремлением к созданию собственного независимого национального государства и аналогичные им. Однако существуют и причины, которые, по крайней мере внешне, выглядят как иррациональные, когда шовинизм и сепаратизм возникает без, казалось бы, видимых и не поддающихся объяснению причин, как неожиданная вспышка ненависти и вражды к другим народам.
В западной политической мысли разработано несколько вариантов классификации национализма. Не будем их подробно рассматривать. Но если же прибегать к какой-либо классификации национализмов, то можно условно выделить три их типа: национализм этнический, национализм державно-государственный и национализм бытовой.
Национализм этнический – это национализм угнетённого или порабощённого народа, борющегося за своё национальное освобождение; это национализм народа, стремящегося к обретению собственной государственности. Ему соответствуют свои собственные политика и идеология.
Национализм державно–государственный – это национализм государственно оформленных народов (наций), стремящихся к проведению в жизнь своих национально-государственных интересов перед лицом таковых же у других наций. В практике нередки случаи, когда большие нации играют роль угнетателей малых народов внутри и вовне. Политика и идеологии таких наций получила в политической литературе название великодержавной. В этом случае державно–государственный национализм входит в конфликт с национализмом этническим. В то же время первый нередко использует в качестве средства своей политики этнический национализм, особенно при реализации известного принципа «разделяй и властвуй».
Бытовой национализм – это проявление националистических чувств на уровне личности и малых социальных групп. Он обычно выражается в ксенофобии, во враждебном отношении к инородцам и представителям других этнических групп. Его связь с идеологией и политикой не всегда имеет прямой и открытый характер, но, тем не менее, она существует. Бытовой национализм – важное средство в руках и этнического, и державно–государственного национализмов, к которому они прибегают для реализации своих целей, на который опираются и который в случае нужды умело разжигают. Его вспышки крайне редко бывают спонтанными, – как правило, за ними стоят соответствующие идеологии и политика (Э.А. Поздняков).
Такого рода случаи дают основание некоторым исследователям характеризовать национализм как «болезнь», «поветрие». Думается всё же, что и в последнем случае за ними скрываются те же политика и идеология, не столь ясно выраженные как в первом случае. Такие слова как «болезнь» и прочее свидетельствуют лишь о нашем незнании или непонимании происходящих социальных процессов.
Подводя итог, ещё раз повторим главную мысль: «хорош» или «дурен» национализм, «прогрессивен» он или «реакционен», сознателен или разрушителен, зависит не от каких-то свойств, присущих национализму, а от той политики, которая реализует те или иные национальные цели и устремления, от её интересов, целей и используемых ею средств.
Литература
1. Глобализм и Россия. Русское самосознание. №9, 2004
2. Достоевский Ф.М. Полное собрании е сочинений, т.5
3. Шпенглер О. Закат Европы. М., «Мысль», 1993
4. Карлейль Томас. Французская революция. История. М., 1991
5. К. Леонтьев. Из письма к Вл. Соловьёву. «Наш современник», 1991, № 12
6. Леонтьев Константин. Цветущая сложность М., 1992
7. Гумилёв Л. Н. Этногенез и биосфера Земли. Л., Гидрометеоиздат, 1990
8. Ильин И.А. Наши задачи. Историческая судьба и будущее России. В 2-х томах. Том 1, М., 1992
9. Сталин И.В. Марксизм и национальный вопрос. М., 1959,
10. Сталин И. В. Сочинения, т.11
11.Энгельс Ф. «Дебаты по польскому вопросу во Франкфурте». Маркс К. и Энгельс Ф. Сочинения, т.5
12. Эрнест Ренан. Что такое нация? СПб., 1886
13. Ключевский В.О. Курс русской истории в 9-ти тт., т.2, М., 1987
14. Козинг Альфред. Нация в истории и современности. М., 1978
15. Маркс К. и Энгельс Ф. Сочинения, т.6